Матвей Павлович, тихий молодой мужчина, сухопарый, со смуглым лицом, на котором выделялись откинутый назад большой лоб и решительно выступающий острый подбородок, вернулся на другой день вечером, и не один. С ним фельдшер Постников, из Ковшей, врач из Теплых Двориков Семиградов. Кедров узнал его, однажды видел на поляне и запомнил по-детски округлое лицо и заносчиво вздернутый короткий нос. Третьим был Мигунов — заведующий райздравом. Как они сошлись вместе, Кедров поначалу не мог сообразить. Но из разговоров скоро понял, что Семиградов приехал в закрепленное за ним село, Мигунов был уполномоченным в соседнем сельсовете. Постников, рослый мужчина лет пятидесяти пяти, румянощекий, с живыми ореховыми глазами, был гостеприимным хозяином и заядлым рыболовом, охотником. Его гости тоже не прочь были побаловаться рыбкой. Вот и сошлись… Но зачем сюда приехали, Кедров догадаться не мог. Правда, на другой день утром они побывали у Катерины Колотовой. Мигунов вернулся сердитый. Больная давно нуждалась в госпитализации, а Постников медлил, в больнице же ничего не знали о ней.
— Так и передайте доктору Сурниной, — кипятился Мигунов, — я недоволен. Недоволен!
Кедров возмущался про себя: откуда могла знать Надя о больной, если ей не докладывали? И Семиградов не заглянул сюда, хотя в Ковшах прожил уже четыре дня, занимаясь диспансеризацией. Кедров скоро почувствовал, что медики почему-то настроены против Нади.
— Так я же гоняюсь за здоровыми, где уж мне до больных! — оправдываясь, выкрикнул Семиградов. А Постников рассудительно сказал Мигунову!
— Пустое дело, как я поглядел, с услугами к людям набиваться. Святость нашей профессии рушим.
— Вышла она из моего подчинения, — деланно сокрушался Мигунов. — Но я постараюсь, постараюсь.
Кедрову так хотелось немедленно вмешаться, но он не знал, в чем дело, и, волнуясь и переживая, молчал.
Весь день медики прошатались за малиной. Кедров же решил добраться к истокам Лесной Крапивки, но не смог. Окончательно разболелась нога, и он вернулся. Матвей Павлович был дома. Он тоже только что пришел из леса. «Шумно там», — заметил он. Любил одиночество, а сегодня то и дело попадались подвижные и говорливые гости. И в доме он трудно переносил их говорливость, как бы отсутствовал, ни во что не вмешивался. Лишь задумчиво вслушивался в голоса гостей, но не вникал в смысл слов. Странно было видеть его отсутствие при ярко выраженной энергичности его фигуры, волевой силе его лица. Кажется, он был занят только собой. В его карих глазах притаилась мучительно-молчаливая боль раненого зверя.
Кедров уже начинал с Матвеем Павловичем свой разговор, но тот отмолчался. Ничего не оставалось, как начать его сызнова. На этот раз Матвей Павлович с интересом взглянул на него. Спросил быстро, энергично:
— Почему Дворики? Ну почему? Мне это понять трудно, Дмитрий Степанович. Ландшафт, Великая — все это ерунда.
Кедрову на этот раз пришлось рассказать и про Надю.
— Ясно, теперь все ясно, — опять торопливо проговорил Матвей Павлович. — Что ж, сочувствую. Но… — Он остановился. — Ногу подлечи. Плоха нога у тебя, Дмитрий Степанович. Коллег будет мало, подмены почти исключены. Так что не подводи.
— У меня есть направление в госпиталь, — сообщил несколько обескураженный Кедров. — Но я думал…
— Поезжай! Завтра на катере отправим тебя в Новоград. Возвращайся не позже двадцать восьмого — как из пушки. Это край! — И спросил: — Небось позабыл за войну программу?
— Не позабыл.
— Тем лучше. А охотничье твое имущество перешлю Ване. А лодка на Вороньей? Ну он за ней сам примчится, не волнуйся. — И пожалел, что ночью его не отправили в Теплые Дворики. Оттуда поездом до Новограда легче легкого. В больницу увезли Катерину, заодно бы…
Вечером провожали медиков с туесками ароматной лесной малины; гости были оживлены. И предстоящая рыбалка обещала приятное. Кедрову было по душе, что люди любят природу и находят удовольствие побыть на реке, в лесу. Но вдруг он заметил под мышкой у Постникова сверток. Бредышок! В кошелке бутылки с известью. Догадка ошеломила его, и он возмутился:
— Да вы что это, товарищи? Законов не знаете? Да как же это? Придется оставить снасть.
К нему подошел Семиградов, дотянулся до пуговицы на гимнастерке, ухватился маленькой ручкой и, снизу заглядывая в глаза, заговорил мягко, по-дружески:
— Вот что, товарищ педагог, у вас пока что нет милицейского свистка и нагана. Так что до свидания!
И они ушли. Вслед за ними исчез и Павел Артемьевич. Вскоре он вернулся, со злостью бросил бредышок в чулан — оказывается, снасть и бутылки принадлежали ему. Одолжить снасть и приходили рыбачки́. Проговорил виновато:
— Реку они, ясно, не разорят, но все же порядок есть порядок. Напугали вы меня, Дмитрий Степанович…
3
— Ну что, мой Серенький? Какие у тебя плаксивые глаза. Да ведь ты голодный…
Надя держала перед собой щенка. Он дергался, стараясь подтянуть задние ноги, найти им опору, обиженно повизгивал.
— И нескладный же ты, право! Ноги длиннющие, а сам? Нет, что-то ты не так растешь. — Она отпустила щенка на крыльцо. За дверью послышались шаги — заспанная Манефа открыла дверь, сладко потянулась. На ней был распахнутый короткий халатик — голубые васильки по белому полю.
— С приездом! — Манефа зевнула. Щенок сунулся к ее ногам. Девушка засмеялась: — Ну щекотно же! А зря его хаешь. — Она наклонилась к щенку. — Знатоки говорят, будет отличная собака. И красивая по экстерьеру.
— Ох ты бог мой! А ты и сама уже специалист… Что тут у нас? Все ли в порядке? Сердце болело…
— Если бы болело! Чуть не неделю гуляла где-то, — укорила Манефа подругу. Надя поднялась на крыльцо.
— Дел в Новограде было много… Как никогда. Побывала и в Великорецке. Без детского врача нам капут, а в облздраве нет ставок. Говорят, решай у себя в районе. Ну а тут что? Говори скорей, что ли!
— Гоги уехал, — сообщила Манефа будто главную новость и тяжело вздохнула. — Завтракать будешь? Согрею чай…
— Согрей. Что же он так скоро улизнул? А мне ничего не сказал, что собирается.
— К матери, в Грузию. Пусто как тут стало. Будто кто колпак надел на наше царство. Опять мы сами в себе. А Гоги каждый день напоминал, что на свете есть еще что-то.
Надя сняла плащ, повесила. Подошла к окну, раздернула занавески. Поляна темнела в росной влажной тени. Солнечный свет играл на плотной листве трех могучих дубов. «Да, бывает и так… Прокляла она Гоги, а помнить будет всю жизнь». За спиной Манефа гремела чайником. Говорила:
— А Куклан смотался в Ковши. Лизку с собой забрал. Вася-Казак с ума сходит…
— Что за Куклан? — удивилась Надя.
— Больные так окрестили нашего Антошу. Куклан да Куклан. Вот пристало. А подходит, правда? Не кукла, а куклан, а?
Надя промолчала. Манефа взглянула на нее из-за ширмы. Невесело вернулась. Усталость, печаль на лице. Захотела хоть чем-то ее обрадовать.
— На мельнице генератор ставят…
— Ну да? — недоверчиво протянула Надя и отошла от окна. — Ты это серьезно? Не сочиняешь?
— А зачем сочинять? — удивилась Манефа и подумала, как мало надо, чтобы поднять Наде «тонкус», как говорит Виссарионовна. Вспомнила про Кедрова, про его квартиру в малой горнице у Виссарионовны. Спросила, не навестила ли она Дмитрия Степановича в госпитале и как он живет-чувствует, и увидела, как Надя вначале вздрогнула, услышав ее слова, потом тихо-тихо села на кровать.
— Нет Кедрова в госпитале. Не появлялся…
— Не появлялся? — истово удивилась Манефа. Зловредное мстительное чувство заставило ее внутренне усмехнуться: «Попереживаешь, подруженька, больше ценить будешь». Но через минуту она едва удержалась, чтобы не разболтать, все, что она узнала о Кедрове.
— Искупаться бы… — Надя встала. — Вся будто в пыли. Давай-ка чаю попьем, сходим на мельницу, взглянем на генератор. Покупаемся. Ох и поныряем!
— Под мельницей не купайся, — предостерегла Манефа. — Позавчера я купалась… Выползаю из воды, иду одеваться, а из кустов бородатая рожа — от муки белая, что тебе луна, и такие ржавые зубы. Щерится, как старый пес: «Чистенькая…» Чуть не умерла от страха. Думала — домовой…
— А где же теперь купаться будем? — озаботилась Надя.
— В пруду. Заливчик такой есть. По берегу таволга. От запаха дуреешь. Местечко чистое.
Но покупаться им не удалось. Едва они позавтракали, по поляне затарахтела телега: привезли больную с хутора Лесная Крапивка. Скоро позвонил фельдшер Постников и просил срочно прислать врача. Больному учителю Теофилову, которого смотрел Антон Васильевич, стало совсем худо. Диагноз: радикулит. Назначение: баня, растирание. «Но у него что-то другое, явно другое, — волновался Постников. — Состояние угрожающее. К несчастью, Антон Васильевич, выехал. Куда? Очевидно, в соседние деревни…»
Екатерину Колотову Надя положила на обследование. С той же подводой отправила в Ковши Анастасию Федоровну. Потом обход. Амбулаторный прием. Хозяйственные дела. С Зоей Петровной посидели, наметили план политинформаций, читательскую конференцию по «Спутникам» Пановой, выход в Бобришинский колхоз на уборку, партсобрание, чтобы подвести предварительные результаты диспансеризации. И только к вечеру Надя вырвалась на мельницу. Да, площадка под генератор была почти готова. Но уже два дня, как работы тут остановились. Решение райкома партии — всех на уборку и хлебозаготовки. Застопорилась и перестройка старой бани под торфолечебницу. В прежние времена она тут существовала. Все откладывалось на осень. Район был занят одним — хлебом.
Но она не могла остановиться, не могла ждать. А что сделать, если все оборачивается против нее? К Дрожжиной даже не попала, Мигунов — в Пыжах уполномоченный. В районной больнице над ней лишь посмеялись, когда она заговорила о лишней ставке детского врача. Ее, конечно, нет. «А если бы вдруг появилась, кто же ее отдаст, хотя бы и на время? Что с воза упало, то пропало…» Конечно, это так. На нее смотрят, как на человека наивного, занятого только своими маленькими заботами… Даже Цепков увидел назойливость… Но как же люди могли забыть еще совсем недавнее: сам погибай, а товарища выручай?
Никому ни слова, даже комиссару своему, Зое Петровне, не сказала. Только бы не показать растерянности…
И еще мешало непонятное чувство вины, оно было везде с ней, что бы она ни делала. Какой вины? Перед кем? Где она оступилась? Это чувство сходно с тоской. Оно так же гложет и так же неотступно.
В тот же день вечером Анастасия Федоровна позвонила из Ковшов. У Теофилова инфаркт миокарда, в тяжелой форме.
Павел Георгиевич Теофилов уже давно страдал радикулитом. Не вставал и не ходил почти год. Отложение солей позднее было обнаружено и в других отделах позвоночника. Антон Васильевич, которому Постников показал учителя, подтвердил радикулит, скорее, спондилез, прописал болеутоляющее, растирание и «баньку с веничком и хренком», когда будет возможность ходить. Полезное дело банька.
Но первая же банька окончательно свалила учителя.
И вот этот случай, названный Анастасией Федоровной «казусом доктора Семиградова», Надя решила разобрать на «лечебном семинаре», учрежденном как ежемесячная учеба медицинского персонала.
Сквозь двери кабинета Надя услышала шум, говор и смех. Прошла к столу, будто не замечая веселого настроения собравшихся, а те, видя, что главный врач, обычно чуткая к настроению своих подчиненных, на этот раз не разделяет их веселости, погасили улыбки, и лица их посерьезнели. Села за стол. Несколько оперативных вопросов врачам, старшей сестре. В голове какой-то сумбур. Пора бы начинать учебу, но она все оттягивала и оттягивала. Не знала, с чего и как. Всех ли может взволновать то, что волнует ее?
— Доктор Колеватова, вы готовы? — спросила она, хотя знала, что та готова, вчера они вместе прошлись по докладу.
— Да! Начнем? — Анастасия Федоровна быстрыми шажками прошла к столу. По важному случаю она принарядилась. Коричневый костюм и белая с глухим воротником блузка молодили ее. Глаза повлажнели от волнения, и они ярко голубели. Светло-каштановые волосы на голове были высоко взбиты, и пучок их как-то непривычно заколот над правым ухом.
Надя не хотела, чтобы доктор Колеватова начинала с «примера из жизни», как это она любила делать. Лучше бы вначале рассказать о клинической картине инфаркта, а потом уж и о «казусе доктора Семиградова». Иначе занятие из научной дискуссии может сразу же превратиться в перебранку. Но главный терапевт пренебрегла советом, и вышло то, чего Надя боялась. Стоило Анастасии Федоровне упомянуть о печальном случае, как Антон Васильевич вскочил, взмахнул руками. Круглое лицо его с коротким носом, редкими белесыми бровями и суженными зрачками серых глаз сделалось злым.
— Да, да! Я подтверждаю свой диагноз: радикулит, — выкрикнул Семиградов. — Больной давно страдал спондилезом позвоночника. Это был период обострения. Я прошу, я требую снять с меня бездоказательные обвинения. Они носят личный характер.
— Но ведь надо же иметь хоть какой-то интерес к человеку, а не только к его болезни, — сказала доктор Колеватова. — Да, случай трудный, но Антон Васильевич не новичок. Если бы проявил хоть малейший интерес к больному, то засомневался бы: а нет ли там чего еще? А был инфаркт. Ах, не было болей в области… Но принято знать, что боли могли появиться в данном случае не за грудиной, а между лопаток, в левой руке, в левом локте, даже в нижней челюсти.
— Это всем известно! Здесь не первокурсники! Я вынужден покинуть… — Антон Васильевич встал.
Не доктора Колеватову остановить было уже нельзя: она не терпела тех, кто изворачивался. Слова ее были беспощадны:
— Прискорбно, но от этого, к сожалению, никуда не денешься. Врачу, бывает, недостает всей жизни, чтобы его признали, а уничтожить все, что им накоплено, он может одним шагом. Я не говорила бы сегодня столь элементарных вещей, но как смолчать? Мы отвечаем за здоровье, за жизнь людей. Если бы учитель был как следует поставлен на диспансерный учет, вы бы знали, что он перенес за свою жизнь: немцы у него на глазах казнили отца, брат погиб в Освенциме, сестра умерла в Ленинграде от дистрофии. Недавно он потерял последнего близкого человека — мать. Достаточно одного из этих потрясений, чтобы подорвать сердце, А вам это неведомо, Антон Васильевич. Вы спешили. Куда, я этого не знаю. И как же вы, проводя диспансеризацию, ничего не захотели узнать о больном?
Если говорить с точки зрения юридической, то врач Семиградов, конечно, неуязвим. Злого умысла тут нет. Но как можно позабыть о чести врача? — Анастасия Федоровна замолчала, ища возможности перейти к научному материалу. Надя помогла ей, сказав, что доктора Колеватову можно понять: этот случай переживают все. С каждым врачом когда-либо приключается подобное. Важно не столько это, сколько отношение врача к происшедшему. Можно делать выводы, а можно искать оправдания.
— Антон Васильевич, я прошу вас не уходить, — сказала Надя. — Садитесь, пожалуйста. У вас будет возможность выступить и сказать все, что вы думаете. Мне не хочется слышать перебранку. Продолжайте, Анастасия Федоровна!
Семиградов обиженно сел и отвернулся к окну. Выражение лица, поза — все в нем говорило, что он просто присутствует и до всего ему тут мало интереса. Но как только Колеватова закончила свое выступление, Семиградов взял слово. Он был энергичен, нетерпелив, говорил о горячностью:
— Время врача! Много ли его у нас, коллеги? Кто не прибавляет к рабочему дню свой вечер, а то и половину ночи? Верно я говорю? — Все вдруг затихли, не ожидая такого поворота. — Да конечно так. Все испытывают на себе, что значит быть сельским врачом. Наше время — это не наше время, это время больных. И чем больше мы будем отдавать его страждущим, тем больше будут удовлетворены они и мы сами. Это — истина. Согласны с ней? — Вроде все согласились, и даже Надя, ожидающая с каждым словом подвоха, подумала удовлетворенно: «Не обиделся». И, поняв, что достиг своего, Антон Васильевич сказал сокрушенно: — А транжирят наше время направо и налево. Ну что вы, Надежда Игнатьевна, так на меня взглянули? Уж не запретить ли хотите? Вы сами призывали всех высказаться. Так вот, вы транжирите свое и наше время. Мы убиваем его на ловлю здоровых людей, гоняемся за ними по деревням. Отсюда пресловутые микроучастки и врачебные ошибки вроде «казуса Семиградова», как Анастасия Федоровна окрестила этот случай. Пусть будет так. Я не терапевт, я — хирург. А работы хирурга, как всем известно, меня лишили. Вот о чем бы надо сегодня поговорить — о руководстве лечебной работой.
Потом Надя слушала выступление коллег и думала, что учеба получилась: люди говорили об ответственности медика за здоровье человека, рассказывали о случаях из своей практики. Осуждали Семиградова за «личный момент».