— Не мешай, отойди, — геркулес в американском пиджаке оттолкнул девушку и опять растянул толстые губы в наглой ухмылке. — Сходи к маме за деньгами, га-га-га! — Глупая шутка вызвала смех лишь у него самого.
— Почему вам доставляет удовольствие обижать людей? — Девушка отстранилась и не знала, как ей быть.
Тогда подошел я.
— Почему не пускаешь? — Я сунул ему под нос удостоверение. Подобным образом не раз приходилось укрощать таких ублюдков.
— Товарищ представитель, это какое-то недоразумение…
— Слушай, детка, знаешь ли ты, что я могу тебе надолго испортить биографию?
— Да я пошутил, товарищ…
— Как жеребец, только хамы так заигрывают с девушками, дубина, — сказал я ему и пропустил девушку. — Она со мной.
— Я не знал.
— Тебе и не обязательно знать.
Мы вошли. Девушка смотрела на меня с любопытством. Но в ее черных глазах не было благодарности. Вдруг она сказала:
— Вы такой хороший и такой злой.
— Диалектика. Борьба противоположностей.
— Я бы не хотела, чтобы вы из-за контрамарки портили этому человеку биографию.
— На всех не угодишь… Служба…
Она постояла задумчиво у стены возле самого входа, потом спросила:
— А как портят биографию?
Я рассмеялся так громко, что половина слушателей попереглянулась. После доклада танцевали, хотя она почти не умела. Шутили. Мне чертовски везло: от каждого моего веселого словца девушка хохотала до слез. После ухода Ближи я остался хозяином вечера. Устроители танцев буквально плясали вокруг меня, а этот саженный кретин, грохая по паркету разношенными ботинками сорок последнего размера, все извинялся:
— Больше этого не будет, честное слово…
Нагнал я на него страху тогда, но в конце вечера простил.
Позже моя новая знакомая назвала свое имя и призналась, что учится машинописи.
«Рая», — у меня екнуло сердце, но дело было не в ней. Появилась возможность избавиться от осточертевшего мне печатания на машинке. Поэтому я воскликнул:
— Да ведь ты настоящий клад! — и тут же потащил ее в комитет, представил секретарю по кадрам: — Вот тебе квалифицированная машинистка.
Хотя время было позднее, в кабинете сидели почти все члены комитета — что-то обсуждали. Ближа велел Рае приходить на работу на следующий же день. Так окончились мои двойные обязанности: я стал только инструктором, она — машинисткой.
На радостях я пошел провожать ее. Она что-то говорила про гетто, о погибших родителях, рассказывала о каком-то спасителе враче, заменившем ей отца. А мне было неловко оттого, что она еврейка. Я не националист, но все же…
Я бережно вел ее под руку. Густые красивые волосы девушки касались моего лица, от них приятно пахло свежестью. Потом я перестал думать о постороннем, склонился к ней и вздохнул:
— Какой замечательный запах.
Рая рассмеялась и объяснила, что это ромашка или еще что-то вроде этого. Я не удержался, обнял ее и крепко-крепко поцеловал. Она остановилась, оттолкнула меня и испуганно спросила:
— Зачем вы так?
Я рассмеялся. Она еще больше испугалась, робко огляделась и снова спросила, только более настойчиво и сердито:
— Зачем вы это сделали?
А я смеялся:
— Вот чудачка! Зачем парень целует девушку? Видно, так надо. Не мы первые, не мы последние. Ваш спаситель об этом больше знает, он ведь врач.
— Это очень некрасиво.
— Не стану спорить. Со стороны не смотрел, но, должен признаться, приятно, — и попробовал еще раз поцеловать.
Она стояла, опустив руки, и не защищалась. Платок сбился на шею. Мне показалось, что я целую неживого человека, — столько в ней было равнодушия и презрения.
— Зачем вы это делаете? — спросила она в третий раз. — Вы бесстыдник и негодяй. — Она заплакала злыми слезами. — Неужели я похожа на такую, с которой можно делать, что вздумается?
Разозлился и я — подумаешь, принцесса выискалась — и едко ответил:
— Все вы одним миром мазаны. Только не надо гладить против шерсти.
Рая промолчала. Поправила платок и побежала от меня, как от прокаженного. Догоняя ее, я извинялся:
— Прости, я просто так, в шутку… В следующий раз спрошу разрешения…
— Вы страшный человек. Ради своего удовольствия вы по трупам шагать можете.
Мне надоело гнаться за ней, и я сказал:
— Перестань изображать фарфоровую невинность. Мне кажется, и ты уже вышла из того возраста, когда верят, что детей аист приносит…
Она остановилась, обернулась и сказала, задыхаясь:
— Я вас ударю!..
Я громко засмеялся. Она? Меня? Нет, такую шутку не часто услышишь! И все же она ударила. Вернее, коснулась теплой ладонью моего лица. Разве так бьют? Я почти не почувствовал удара, но это был жест, полный презрения, унизительный. Схватив ее руку и не сдерживая ярости, я крикнул:
— Ты соображаешь, что наделала?!
— Ударила негодяя. О, если бы я была мужчиной!.. Вы не успели бы и этого спросить.
А сама дрожала, но не от страха — от возмущения. Я повернулся и пошел прочь… Ее каблучки застучали по другой улице.
Ох и злость меня разбирала: я презирал, проклинал и себя и ее, было невыносимо больно. Пришел и напился.
Наутро Ближа, едва переступив порог, спросил:
— Ну, где твоя красивая машинистка?
— Не пришла.
— Я так и думал.
Эти слова словно крапивой меня стегнули. Он думал! Если старик пристроил меня к нему, так это еще не значит, что я какой-то второсортный, что на мне клеймо. Он знал! Видали, какой провидец! Все он знает! Все видит! И только ради нас, грешных, раньше срока не отправляется в рай.
Пока я соображал, что ответить, Ближа подмигнул и скрылся за дверью своего кабинета. Я сидел, ничего не делая, так как дал себе клятву больше не прикасаться к машинке. Мне надоело быть в этой дыре пешкой, захотелось интересного занятия, хотя Ближа по каждому поводу твердил, что его секретарская работа и работа машинистки одинаково почетны.
Как бы не так! Небось, получая зарплату, никогда не ошибется, мою не возьмет. Для шофера отвел угол в котельной, а сам занял кабинет бывшего английского посланника — с креслами, с камином, словно мало чести быть на секретарской должности и нужно набивать себе цену такими вот декорациями.
Ближа принес новую кипу бумажек на перепечатку.
— Поторопись.
— Не буду.
— Ты что, ошалел?
Ох, как хотелось тогда выложить ему все: и об этом равенстве, и о конституционной чести, но смолчал, хотя не из страха. Ответил равнодушно:
— Завтра придет Рая и напечатает.
— Это мужской разговор. А я думал, что ты выкинул какое-нибудь свинство…
Чуть тогда я ему по физиономии не съездил. Еле сдержался. Он отступил, посмотрел на меня близорукими совиными глазами и извинился:
— Я пошутил.
Тесно мне стало в этом прокуренном штабе молодежи. Знал, что, если дотронусь до машинки, тут же разнесу ее на кусочки. Оделся и вышел. Решил разыскать Раю и доказать Ближе, что обо мне никто и никогда не может судить заранее. Я знал имя и занятие девушки, специальность ее спасителя. Довольно много. Вначале нашел адрес курсов машинописи. Там Раи не было. Затем звонил во все больницы, узнал, что врача, приютившего в годы войны еврейскую девушку, в них нет. Осталась милиция. И все же около полуночи я постучал в дверь Раи.
— Кто там?
— Я! — сказал я как можно внушительнее, будто это слово имеет магическую силу.
— Что вам нужно?
— Пришел извиняться, — эти слова прозвучали уже не так веско.
Она долго не открывала, советовалась с кем-то. Потом дверь отворилась, и на пороге показалась смущенная Рая; на ее плечи был накинут мужской пиджак.
— Я так и думала…
И она туда же — думала! Смотри-ка, и эта уже научилась видеть насквозь и даже глубже, словно я стеклянный. В тот миг я понял, что весь мир делится на две части: на тех, кто имеет право читать мораль, и на тех, кто вынужден ее выслушивать. А если бы им почитать, а? Куда там! Сейчас же скривят рожу. Но я поклялся ни садиться за машинку.
— И что же вы надумали? — спросил, не горячась.
— Что вы не такой плохой, как показались мне вчера.
— Спасибо за комплимент. Вчера и впрямь не очень красиво вышло. Почему вы не вышли на работу?
— Потому что не хочу работать с людьми, которые так себя ведут.
Пришел я не столько за прощеньем, сколько себя показать. Но Рая мне понравилась — красивая, упрямая, недоступная.
— Обещаю не ухаживать за вами больше, хотя вы мне и нравитесь.
Но даже это на нее не подействовало. Она попросила не оскорблять ее и уже хотела закрыть дверь. Я ухватился за последний аргумент:
— Вы дали слово, вы обманываете всю комсомольскую организацию.
— И много там таких вертопрахов, как вы? — Рая сначала с лихвой отплатила мне за вчерашнее и лишь после этого согласилась прийти на работу.
Вернулся от больного ее приемный отец. Он поздоровался, вымыл руки и сел пить чай. Рая пригласила меня.
— Он целый день нас искал и только теперь нашел, — смущенно объяснила девушка мое присутствие.
— Кто-нибудь заболел?
— Нет, — она зарделась. — Это тот…
— Ах, это твой вчерашний спутник?
Я понял, что он знает обо всем, и старался не смотреть ему в глаза. «Подумаешь, преступление совершил! Миллионы парней целуют миллионы девушек, и мир от этого не переворачивается. Наоборот, без этого за несколько десятилетий земля опустела бы, как Сахара. Землетрясение, видите ли, произойдет, если поцелуются с его евреечкой. Да и вообще — почему всем можно, а мне нельзя? Разве я не такой, как все? Рыжий я, что ли?» Собравшись с духом, поднял глаза: он тоже смотрел на меня, но сразу же отвернулся. Легко наблюдать за тем, кто сидит с опущенной головой.
— Пойду прилягу, — сказал он и с трудом поднялся.
Не стал засиживаться и я. Простился с обоими и ушел.
Утром Рая пришла на работу. А я перебрался в отдел школ. Слушал, как стучит машинка, и строил планы. Я не имел права проигрывать. Во что бы то ни стало докажу и Ближе, и ей, что не такой уж я простак. Ведь нет ничего плохого в том, что человек хочет смеяться последним!
А машинка стучала, дразнила, заставляла меня без всякой нужды бегать с разными бумажками, надо не надо — отдавать печатать, словно у меня другой работы не было. Через несколько дней, нет, кажется, через неделю, я предложил Рае сходить в кино. И, видимо, поторопился.
— А как же ваше слово? — спросила она.
— Есть обещания, которые не могут выполнить даже святые.
Она не поверила — слишком жалобно я произнес это.
— Вы комсомолец…
— Это ничего не меняет.
— Наоборот. Мне кажется, положение у вас безвыходное.
Она учила меня терпению. Но ничего из этого не вышло. Терпения мне и теперь не хватает. Я не Бичюс. И не Скельтис».
Арунас потерял нить мысли и снова стал мечтать о теплой постели и о горячем чае с водкой.
На смену мыслям пришел сон.
СВЕЖИНА
1
Альгис не спал. Внезапно со стороны дома донесся шум. Взяв автомат, он глянул в щель. Во дворе двигались едва различимые тени.
— Сочельник завтра. Стану я в праздник возиться со свиньей! — Альгис узнал голос Шкемы.
— Ну, хотя бы до утра подождал, — уговаривал женский голос.
— Пока все приготовлю, как раз и рассветет.
Шкема прошел по двору в сторону амбара, вбил в землю столбик, к которому привязывают свинью перед тем, как забить, принялся носить солому, на ходу распоряжаясь:
— Воды нагрейте. Да брагу доглядите. Придется самогон гнать. Старый допили — нечего будет поднести ни стрибукам, ни этим, разрази их гром. Говорят, Длинного Черта уже не будет, — значит, лесные разойдутся, что с цепи сорвутся.
«Длинный Черт — это я. Прозвище дали мне зеленые, и разнеслось оно по всей волости вместе с фамилией, именем и всякими баснями обо мне. Что ж, Длинный Черт так Длинный Черт, если им так больше нравится. Интересно, почему это недоволен мной Шкема? Если уж по правде говорить, то не я ему, а он мне должен».
— Длинного не будет, Гайгаленок остается.
— Этот сговорчивее. Фанаберии много, оттого и подступиться к нему легче. Да и с Домицеле он… То ли зять, то ли так, сбоку припека, не поймешь. Вроде дань платим…
«Если Арунас слышит, не простит он старику эдакой демократии».
— Маре, с какой стороны ветер? — снова принялся командовать Шкема.
— А ты глаза раскрой да на трубу погляди, — ответила жена.
Шкема в ответ громко высморкался. Застучал клумпами. По их стуку Бичюс понял, что за ночь прихватил морозец. Недаром у него коченели руки и ноги, промокшие с вечера, как ледышки застыли. Но ему нравилось так вот сидеть, все видеть и слышать, самому оставаясь невидимым и неслышимым. Нравилось ему и то, что люди могут свободно, не пугаясь его автомата, говорить о нем и его товарище. Поэтому он с нетерпением ждал, когда снова раздастся глуховатый бас Шкемы.
«Вот он какой, председатель апилинки. Когда мы бывали у него в гостях, таким тихоней казался. А тут голос изменился — не дрожит, раскатистый стал. До чего же обстоятельства меняют человека! Да, легко хорохориться перед бабами, когда вокруг нет ни одного мужчины. Было время, и я куражился перед теми, кто послабее. Говорю «время», словно мне уже за пятьдесят перевалило. Но ведь бывает, что в короткое время человек узнаёт больше, чем за целую жизнь. Я говорю не об ученых, которые полжизни готовятся к открытиям, а вторую половину — защищают или осуществляют их. Я думаю о солдате, которому жизнь иногда подсовывает такое, к чему он никогда не готовился и что начинается по-разному, а заканчивается всегда одинаково…
Я вот готовился к иному, а вышел из меня всего лишь рядовой народный защитник. Помню, когда впервые получил приглашение на партийно-комсомольский актив, глазам своим не поверил, побежал уточнять.
— Товарищ Гайгалас, может, это не мне? — я протянул свой пригласительный билет.
— У нас ошибок не бывает. Читай, — он разложил на столе список. — Альгис Бичюс, комсомолец, далее — адрес твоей гимназии. Кроме того, ты единственный честный человек в этой крепости буржуазных интеллигентиков. Вот так, дылда!
Был я действительно безбожно долговязым. А он за словом в карман не лез. Я обиженно отошел: ведь рост, в конце концов, не от меня зависит. Но что толку спорить с этой бумажной душой. Зашел к секретарю. Тому понравилась моя дотошность.
— На повестке дня — восстановление города. Готовься к выступлению. Расскажешь, что на этот счет думают гимназисты.
— Мы обязались отработать по пятидесяти часов каждый:
— Об этом и расскажешь. Кроме того, прикинь, кого бы еще в гимназии привлечь на нашу сторону.
— В комсомол? Там есть замечательные парни. Я уже нескольких сагитировал.
— Особенно не зазывай, но если парень с огоньком, тащи сюда. Смотри только, чтобы бдительность была на высоком уровне. Болтун — находка для врага.
Из горкома я выбежал чуть ли не вприпрыжку. Вот это да! К выступлению готовься! В тот же вечер засел за пыльные подшивки газет. Все перечитал, пока речь отгрохал странички на две: в основном в ней говорилось о развалинах, а о строительстве всего несколько слов, да и то в будущем времени.
В день актива пошел к директору отпрашиваться с уроков.
— Бичюс? — Он взглянул на меня поверх очков. — Мы как раз говорили о вас. Учителя жалуются, что очень много уроков пропускаете. Семестр подходит к концу.
— Я работаю. — Мне не хотелось рассказывать ему о своих комсомольских делах.
— Нам это известно. Мы ничего не имеем против. Но все-таки в гимназии основное — учение, письменную по математике вам придется написать.
— Конечно, напишу. Но сегодня я очень занят, — пробормотал я и неохотно и смущенно положил на стол пригласительный билет.
Директор надел очки, поглядел на бумажку, прочел, поднял очки на лоб, смерил меня взглядом, словно рубанком прошелся, и воскликнул:
— Прекрасно! Господин… гм, товарищ Лапейка! — позвал он инспектора гимназии. — Отдел образования сетовал, что во вверенной нам гимназии нет ни одного комсомольца. А это кто? — он указал на меня пальцем. — Самый настоящий комсомолец, да еще активист — наша власть.
Мой пригласительный обошел всех учителей. Я видел, с каким вниманием они разглядывали меня, словно диковину. Не меньшее впечатление произвела треугольная печать. Мне казалось, что мой авторитет перерос меня самого. Но скоро я понял, что ошибся. Они попросту испугались меня!.. И сразу заговорили шепотом, через каждое слово вставляли «товарищ».
— Итак, товарищ Бичюс, — потирал руки директор, — может быть, после актива вы и нас проинформируете? Возможно, и мы чем-нибудь посодействуем… А письменную работу мы в один из дней после уроков одолеем, не так ли? — Он улыбался, словно я был господином инспектором.