Не чуя земли под ногами, не шел, а летел я на городской актив. У входа протянул пригласительный.
— Билет! — сказал пожилой милиционер.
Я достал, показал, прикрыв большим пальцем номер, как делал мой брат.
— Пожалуйста, — кивнул тот и, улыбнувшись, козырнул.
Очень хотелось сесть в первый ряд, однако не хватило смелости, и я пристроился в конце зала. Прикрыв газетой учебник алгебры, стал зубрить правила и формулы. Раньше я, наверное, только проглядел бы их, но теперь решил выучить как полагается, чтобы не ударить лицом в грязь перед директором. Ведь я — актив! А в словаре иностранных слов сказано, что активисты — наиболее деятельные члены какой-нибудь организации.
Доклад сделал секретарь партийного комитета Норейка, одетый в форму полковника. Мне это очень понравилось, и я записал в блокнот, полученный при входе в зал: «Воин на фронте мирного труда. Мы победим!» Больше писать ничего не стал, места пожалел: тогда еще трудно было с бумагой, писать приходилось на обороте листов, вырванных из старых бухгалтерских книг. Вдруг докладчик назвал нашу гимназию. О нас! Я навострил уши, словно ожидая выстрела.
— Почему четвертая мужская гимназия обязалась отработать на восстановлении города вдвое больше, чем первая? Ведь и там и здесь учится наша молодежь, и тех и других воспитывают советские учителя, а результаты, как видите, разные. Почему? А потому, что комсомол, товарищ Ближа, забывает о работе среди молодежи.
— Это неправда! — сам не знаю, как вырвалось у меня.
Сидящие в зале повернулись в мою сторону. Захотелось залезть под скамейку, растаять, исчезнуть, лишь бы не видеть этих серьезных, даже суровых взглядов. Докладчик не рассердился. Он отложил в сторону листки доклада и спросил:
— Почему неправда?
— Потому что и у нас нашлись такие, кто предлагал всего по двадцать четыре часа, словно это ультиматум. Но я спорил и настоял на том, что учащимся просто стыдно брать обязательство меньше пятидесяти… — Во рту пересохло, язык заплетался, я покраснел как рак.
— А вас кто обязал?
— Совесть!
— Видите, товарищ Ближа, — стихийно. Это лишь подтверждает мои слова. — Он снова склонился над докладом и продолжал читать. В мою сторону больше никто не глядел.
Во время перерыва ко мне подбежал Ближа, сунул кулак под нос и, не успев отругать, сказал:
— Идем, сам Норейка хочет с тобой познакомиться. Смотри, чтоб только без всяких выкрутасов!
Я перепугался. Едва приподнялся, как теплая слабость охватила руки и ноги, тело покрылось испариной, я качнулся и неуклюже сел на скамью.
— Ты что, выпил? — побледнел Ближа.
— Нет, просто так, оступился, наверное.
Полковник пил пиво в буфете. Подал мне руку, угостил.
— А сто часов удалось бы, товарищ Бальчюнас?
— Запросто! — Я не поправил его. — Ученики согласны, хоть сейчас. Вот только учителя… Ворчат, уроки, мол, пропускаем, успеваемость снижается. Но вы не верьте. Я по вечерам на станции грузчиком подрабатываю. А учусь неплохо и свои часы уже отработал. Теперь вторую норму даю.
— Откуда ты такого выкопал, Ближа? — спросил секретарь.
— Мои люди тоже ведь работают, — скромно ответил тот и подмигнул мне.
— Ну и назначайте его комсоргом, чего ждете?
— Мы собирались, да стажа ему не хватает.
— А где их, со стажем, возьмешь? Все только входит в нормальную колею. Сколько вам лет?
— Шестнадцать.
— Гм…
— Семнадцатый!
— Гм-гм! — Норейка почесал нос. — Сколько первичных комсомольских организаций вы создали в гимназиях?
— Только эту одну, — промямлил Ближа.
— Ой, Альфонсас, Альфонсас, — погрозил пальцем Норейка и снова стал расспрашивать: кто мои родители, братья, родственники, в каком классе я учусь. — Рад был познакомиться. Учитесь! Нам образованные люди очень нужны. Ох, как нужны. Я сам по ночам штудирую. — И снова пожал мне руку.
Долго еще я ощущал это рукопожатие. Хотелось петь. А Ближа морщился и, отведя меня в сторону, напомнил о земных делах:
— Имей в виду, если не создашь в гимназии первичную, — на бюро вытащу. Все!
А я и знать ничего не хотел. Все смотрел на свою руку. Стало быть, учеба не такой уж грех для комсомольца. Гайгаласа, назвавшего меня «несчастным гимназистиком», я уколол:
— Что ты понимаешь! Сам Норейка по ночам учится. Ясно?
Он хлопал глазами, будто филин.
— Между прочим, у букиниста я видел книжечку, где написано, что на машинке нужно печатать по меньшей мере четырьмя пальцами.
Весть о моем подвиге на активе облетела город намного раньше, чем я встретил директора. Вернее, он сам разыскал меня, поздравил и, отведя в кабинет, задал письменную работу. Я справился. Устно тоже неплохо ответил. Затем обсудили общие дела.
— Насчет ста часов мы поговорим на педсовете. Очень приятно, что вы вступились за свою гимназию. По традиции все заслуги всегда приписываются первой. Теперь будут знать, с кем дело имеют.
— Я выполнял свой долг.
— Пригласил бы вас участвовать в заседании педсовета, но это, может быть, со временем. Кроме того, неизвестно, как к этому отнесутся мои коллеги — ваши учителя.
После педсовета ко мне подошел учитель истории Шакнис и попросил:
— Может быть, и в моем классе выступите?
— Но ведь у вас восьмиклассники…
— Так что же? Они-то не комсомольцы.
Я пообещал и сам испугался своих слов. Почувствовал, что успеху моему приходит конец. Ведь восьмиклассники нас, пятиклашек, и за людей не считали. Замечали лишь для того, чтобы щелчком наградить. Хоть я был комсомольцем и ростом не уступал им, все же — восьмиклассники. Боязно. Спас меня Гайгалас. Он пришел в гимназию, щеголяя офицерской формой с иголочки, сверкая начищенными сапогами. Потрагивая подрисованный с помощью карандаша пушок над губой, разглагольствовал:
— Ну, комсорг! Сегодня писал проект постановления. Как в аптеке — ни одного лишнего слова! Теперь ты — идеологический лидер гимназии, будешь получать зарплату, шестьдесят девять червонцев в месяц. Прения считаю закрытыми. С тебя причитается…
Я впервые пил вино. На свои собственные, заработанные лопатой. Вот уж не думал, что в годы войны, кроме чая, молока и ситро, можно еще что-нибудь достать — пиво или водку.
— Может, водочки? — предложил Гайгалас.
— Нет, пей один. — Я поспешил отказаться, так как чувствовал, что и от вина голова идет кругом.
Арунас пить один не стал. Перехватил у меня до получки 15 червонцев, которые я отложил на покупку ботинок, и куда-то подался.
— Бывай, — сказал, прощаясь. — А насчет восьмиклассников ты не волнуйся, придумаем что-нибудь! Мы им революционера с подпольным стажем раздобудем. Пусть-ка тогда посвистят…
Таким был Арунас. И как он изменился! А может быть, я изменился? Может, с моих глаз спала розовая детская пелена и я прозрел, как слепой щенок? Или преждевременно повзрослел? Поди разберись…»
Где-то рядом всплеснул крыльями голубь, мягко прошуршав, невесомо сел на кучу ячменя.
— Гуль-гуль, горлинка, — улыбнулся Альгис и стал разминаться.
2
Занимался хмурый рассвет. Арунас спал беспокойным, тревожным сном. Ему снился Намаюнас.
«Познай себя! Познай!» — повторял начальник и гонялся за ним с огромным ножом. Арунас рвался бежать и никак не мог стронуться с места. Ноги прилипали к земле, было нестерпимо жарко, не хватало воздуха. Больше всего Арунаса страшило, что Намаюнас разрежет его и увидит, что у него внутри. Он сопротивлялся, умолял, а Намаюнас с Бичюсом все повторяли: «Познай себя!»
«С ног, с рук начинайте, только не троньте сердца», — плакал Арунас.
«Познай себя!» — мучила его Рая, вдруг появившаяся рядом с Намаюнасом и Бичюсом.
Арунаса охватила тоска, он метался во сне…
3
Рассвело. Припав глазом к щели, Альгис видел, как Шкема выгнал из хлева откормленного борова, до того толстого, что еле держался на ногах, заваливался на бок. С трудом боров дотащился до кола, осел на задние ноги и лениво захрюкал. Шкема вынул из-за голенища остро отточенный немецкий штык, попробовал на ладони.
— Пац-пац-пац, — приговаривал он, почесывая борова. Затем бросил взгляд на штык, на борова, примерился.
Буркнув: «Короток будет», пошел в дом и сразу же вернулся с винтовкой. Щелкнул затвором.
— Ошалел ты, что ли? — подскочила жена и ухватилась за ствол.
— А что! Ты, что ли, резать свинью станешь? Тебя спрашиваю? А не можешь, так не квохчи. Пусти!
— Спятил старик. Вокруг леса, а он — стрелять. Не дам!
Винтовка повернулась в сторону Альгиса.
«Неужели выстрелит?..» — Альгис отпрянул и не додумал: ствол сверкнул, плюнув прямо в глаза пламенем… В тот же миг раздался треск и посвист пролетевшей у самого виска пули. Альгис ощутил ее жар — будто кто провел по щеке раскаленным железом. Ощупал лицо. До щеки нельзя было дотронуться. «Гад! Так недолго и на тот свет вместе с боровом угодить». Приподнялся и снова выглянул наружу. Шкема поднимал свалившуюся от испуга жену и смеялся:
— Ну, чего ж ты отпустила? Сразу видать — баба. Свалилась и ноги кверху. Разве так от нее защитишься? Руки поднимать надо, чтоб не стреляли!
Женщина отряхивала юбку, переступала с ноги на ногу, все никак не могла успокоиться. Немного придя в себя, спросила: — Это ты нарочно, да?
— Без воли божьей и волос с головы не падает. А тут такая машина. Уж сама не выпалит, — хорохорился старик.
— Во имя отца и сына… — Шкемене перекрестила мужа и попятилась. А он между тем поднял винтовку и выстрелил мирно хрюкающему борову в ухо.
Огромная туша тяжело осела. Хлестнула кровь.
— Таз давай! — заорал Шкема. — Кровь сойдет, без юшки останетесь!
Выбежала дочка. Вдвоем с матерью они наклонились над дергавшимся в судорогах боровом.
— Я свое сделал! — сказал хозяин. — Пойду ствол прочищу.
«Где я слышал эти слова? — подумал Альгис. — Ах, да, это любимая присказка Арунаса.
Приведя в гимназию лектора, он сказал мне:
— Я свое сделал. Товарищ Ненишкис, лектор. Я спешу, а ты тут шевелись, поворачивайся за двоих. Не забудь путевку в горком занести. Компривет, мальчик! — Помахал рукой и убежал.
Директор стал упрашивать провести лекцию не только для восьмого класса:
— Что вы, товарищ комсорг, подобные события у нас в гимназии не так уж часто случаются. Товарищ Лапейка, предупредите всех руководителей старших классов, чтобы после перемены вели учеников в актовый зал.
Когда мы вышли из кабинета, зал уже был полон и гудел, как улей. Директор пропустил нас обоих вперед. Едва мы переступили порог, учитель физкультуры скомандовал:
— Гимназия, встать! Смир-рно!
Мы поднялись на сцену, сели, а в зале снова раздалась команда:
— Гимназия, сесть!
Страшно волнуясь и заикаясь, я представил гостя. Потом вынул полученный на активе блокнот и раскрыл его перед собой, словно собирался выступать. Теперь я вел в нем словарь латыни. Слушая лектора, не заметил, как директор взял блокнот, и, только услышав шепот, понял, что он видел мои записи:
— Похвально, похвально!.. Non scholae sed vitae discimus.
— Мне теперь каждая минута дорога, — ответил я так же тихо.
— Да-да, общественная работа, как правило, повышает сознательность человека, — покивал директор.
В тот день мне завидовала вся гимназия. Лекция удалась. Это я понял по серьезным взглядам, по тому интересу и вниманию, с каким ученики следили за каждым словом лектора. Ненишкис говорил без бумажки, свободно, иногда прохаживался по сцене и почему-то каждую важную дату выводил пальцем в воздухе. Когда он кончил, загремели аплодисменты. Вопросов не было. Все ясно.
— Значит, вам моя лекция не понравилась?
— Понравилась, — ответило несколько учительских голосов.
— Я представлял себе гимназистов более активными.
Но вопросов так и не задали.
И только на следующий день в уборной, куда я зашел тайком покурить, один из восьмиклассников, сынок известного артиста, хлипкий парень, носивший золотое пенсне, высказался:
— Вас послушать, так в Литве только нищета да голод были. И лишь под лучами советского солнца мы ожили, словно… вши. — Он это сказал специально для меня, поиздеваться. Даже взялся при этом за пуговицу на моем пиджаке. Культурно так, двумя пальчиками с розовыми ногтями.
— Лапы вымой! — Я ударил его по пятерне.
— Но-но, не очень-то, — надулся он.
— Чушь городишь. Каждому дураку известно, что вши света не любят.
— По зубам захотел, парень?! — пригрозил кто-то сзади.
Я внутренне сжался, ожидая удара, но, преодолевая страх, медленно и спокойно поплевал на окурок, бросил его и только тогда взглянул в сторону говорившего. У окна стоял стриженный наголо парень с белым как мел лицом. Он брил голову, так как в годы оккупации какое-то заболевание изрядно попортило ему волосы. Парень улыбался, оскалив белые зубы. Глядя ему в лицо, я съязвил:
— А тебе-то чего волноваться? На твоей голове даже для вшей не осталось места. — И вышел неторопливо, готовый получить тумак или пинок сзади.
Когда дверь за мной захлопнулась, в уборной раздался смех.
С этого времени некоторые восьмиклассники начали здороваться со мной. А один из них, очень тихий парень, всегда ходивший в клетчатом пиджаке из «американской помощи», подойдя ко мне, сказал:
— Я с вами. — Он не сказал «с тобой», знал, что я не один. Видимо, прежде, чем решиться, долго думал, ибо слова его звучали так же, как и те, что когда-то произнес я в комитете комсомола.
Так появился в гимназии второй комсомолец — Йотаутас Наполеонас Магдович — сын Магды. Нужен был третий. Наиболее надежным мне показался третьеклассник Иеронимас Бичюс, мой брат. Этого долго не пришлось агитировать. В честь Октябрьских праздников в нашей гимназии была создана первая в городе школьная комсомольская организация. По этому случаю меня наградили Почетной грамотой комитета комсомола. Пожимая секретарю руку, я расхрабрился и громогласно заявил:
— Еще пятерых готовлю.
Выйдя после заседания бюро в приемную, удивился: вместо Гайгаласа за машинкой сидела красивая черноволосая девушка. Она улыбнулась мне. Понимаете — мне! Ее улыбка остановила меня посредине комнаты, окутала чем-то непонятным, тягуче-сладким. Улыбнулся и я. Потом оба смутились. Она торопливо стала печатать; я кинулся в дверь отдела школ.
— Кто такая? — спросил Гайгаласа.
— А, фельдмаршал! — Сунув мне руку, он глянул в дверь и нарочито громко сказал: — Наш новый кадр — Рая Шульман. Советую быть осторожным — глаза ее опасны! — Подмигнув, Арунас уселся за широкий письменный стол, отодвинул какие-то бумаги и уже другим тоном распорядился: — Забирай свою канцелярию. — Он протянул несколько постановлений и аккуратно упакованную библиотечку комсомольского работника. — А это — для утоления идеологического голода.
— Не очень-то сытно, — пошутил я, беря небольшую пачку книг.
— Давай расписывайся и жми! Учти, теперь я инструктор этого отдела и твой начальник. Ясно?
— Уж ты прояснишь!
— Ничего не поделаешь, надо. Еще не так придется… — Завернув полу гимнастерки, он хлопнул по черной рукоятке засунутого за пояс пистолета. — Пушка — во! — и поднял большой палец. — Вооружаемся!
— Все игрушки! — Я сгреб бумаги и вышел с равнодушным видом, хотя в глубине души щемило: «Вот бы мне такой». За дверью меня догнал голос Арунаса, он словно угадал мои мысли:
— Подожди, еще и ты наиграешься».
«А теперь вот Шкемина пуля едва не отправила меня на тот свет чай пить. — Альгиса передернуло. Закрыв глаза, он еще раз пощупал вздувшийся на щеке след и подумал, что его прежнее чувство восхищения оружием испарилось. Он уже давно не видел в оружии никакой романтики и считал его лишь средством насилия против насилия. — А если бы в мире не было насилия? Сели бы мы со Шкемой да выпили по случаю рождества. Беда только, что праздники у нас разные: для меня рождество не праздник, а Шкеме революционные даты — что были, что не были. Ну, а Новый год? В этот-то день мы наверняка смогли бы договориться: Новый год празднует весь мир».
4
За Арунасом во сне уже гнался весь отряд народных защитников. Грянул выстрел. Гайгалас видел, как из винтовки Намаюнаса вылетела пуля, догнала его, пронзила насквозь и полетела дальше.
— Познай себя! — гремел капитан, превратившийся вдруг в огромную бомбу.
Внезапно преследователи исчезли. Арунас проснулся. Его знобило. Голова была тяжелой, словно ртутью налита. Со двора доносились громкие голоса, кто-то стучал клумпами. Ничего не соображая после кошмарного сна, Гайгалас зябко поеживался… Неожиданно раздавшийся треск придавил его к соломе.