— Я в своей гимназии не потерплю никакого насилия! Об этом надо срочно сообщить в милицию. Подобные террористы и против учителей могут поднять руку!
— Зря вы так волнуетесь, мы их найдем, — сказал я, надеясь лишь на свою счастливую звезду.
На следующий день, собрав все листки, отнес в комитет комсомола.
— Кого подозреваете? — спросил меня новый заведующий отделом школ Арунас Гайгалас.
— Если бы подозревал, не просил бы совета.
— Не горячись, парень! Ты всегда появляешься вовремя. Мы как раз готовим расширенное решение о комсомольской бдительности. Вот там-то я и использую твои фактики. А черепа неплохо рисуют, черти. Как на столбах высокого напряжения. Так и напишу: утрата бдительности — опасно для жизни! А? Замечательно сказано — опасно для жизни. Целую неделю я искал такую фразу. Двигай, старик, сегодня приема не будет. Дел — во! — Он провел указательным пальцем по горлу.
Я вышел. От этих проклятых листков уже прямо-таки сосало под ложечкой. Боялся не за себя. Но я сагитировал других, при приеме в комсомол наобещал кучу всяких возможных и невозможных вещей. Поэтому прежде всего должен был позаботиться о них. Эти мысли пригнали меня в комитет, и с этими же мыслями приходилось возвращаться.
В приемной я сел и задумался.
— Тихо! Чапай думает! — над самым ухом раздался смех, и кто-то легонько хлопнул меня связкой бумаг по макушке.
Я вскочил, как ужаленный. Это была Рая. Ее большие черные глаза глядели участливо и тревожно. Мне стало жарко.
— Отругали? — Она картавила, и это делало ее еще милее.
— Нет, не ругали. Я пришел за помощью, а он как попугай: «Компривет!» Больше ничего не добьешься.
Рая смотрела на меня, прижав к груди бумаги, и о чем-то думала. Потом села рядом и тоном заговорщика спросила:
— Вы не любите Гайгаласа? Вы с ним не дружите?
— Пускай с ним собаки дружат.
Она почему-то колебалась, потом, сильно покраснев, дотронулась пальцами до моего плеча и еще тише попросила:
— Тогда пригласите меня в кино.
Теперь вспыхнул я. От сильного смущения вынул черный, как портянка, носовой платок и вытер лоб.
— Я понимаю, вам неловко. Но так надо, — объяснила она.
— Приглашаю вас в кино, — пробормотал я и поклонился, будто приглашал ее на танец. — Честное слово.
— О, какой вы галантный кавалер, — рассмеялась Рая. — Я согласна. Еще вчера согласилась. Я с первого взгляда согласилась.
Поднявшись, она шутливо повертелась на одной ноге. Мне показалось, что Рая говорит не мне, а кому-то другому. Слишком уж громко она выражала свои чувства.
Дверь в комнату Гайгаласа приоткрылась.
— И однажды ночью пришла Кармен, чернокудрая Кармен со жгучим взглядом черных глаз!.. — Гайгалас просунул голову в дверь. — Товарищ Шульман, где же обещанное? — Он посмотрел на часы.
Рая очень серьезно ответила:
— Товарищ заведующий отделом школ, я ведь еще вчера сказала вам, что занята, — она показала на меня. — Прошу меня извинить, но…
Гайгалас повернулся ко мне.
— Зайди! — приказал он высокомерно.
Такого унижения на глазах у девушки я не простил бы самому богу.
— Пошел ты… Я в кино Раю пригласил.
Громко смеясь, мы скатились по лестнице. Рая болтала о каких-то пустяках. Потом посерьезнела:
— О, и вы умеете быть злым.
— Научишься с такими.
— Вы простите меня, но мне кажется, что Гайгалас плохой человек. Мне с ним страшно ходить. Мой отец тоже так думает.
— А откуда вы знаете, что я хороший? Может быть, и обо мне ваш отец то же скажет.
— Вы хотите меня обидеть? Что ж, обижайте, не рассержусь. Имеете право — я сама напросилась.
С половины фильма мы ушли: Рая не могла смотреть сцены войны.
Мы гуляли по засыпающему городу и говорили, говорили. В тот вечер я узнал о ней все, что полагается знать об очень близком друге. Рая была круглая сирота. Врач Личкус спас ее, вырвал из гетто. Все годы оккупации она пряталась в подвале. Три года!
— Знаешь, я думаю, мой отец тебе понравится, — вдруг сказала она. — Я очень хочу тебя показать ему. Знаешь, я еще ни одного мальчика не приглашала к себе домой.
— А Арунаса?
— Товарищ Гайгалас сам пришел.
— Такие всюду пролезут!
Неожиданно для себя взял ее за руку. На меня смотрели мириады миров — половина Галактики. Смотрели и удивлялись моей смелости. Я держал руку девушки! Мне было стыдно. Стыдно темноты, пустых улиц и своих шагов. Но было очень приятно сжимать в руке ее легкую теплую ладонь. Невдалеке прозвучали шаги. Я испуганно отпрянул и потом все время думал лишь о том, как снова взять ее за руку, но так и не осмелился.
Юозас Личкус, спаситель и приемный отец Раи, уже вернулся из поликлиники, где работал. Он положил перед нами кучу книг, а сам пошел варить кофе. Потом мы пили самодельный желудевый напиток с сахарином и говорили, шутили, слушали музыку. Хорошее настроение вполне заменяло и сахар, и масло, и яркий свет. Время летело незаметно. Личкус был прекрасным рассказчиком, память — просто феноменальная, всего Донелайтиса знал наизусть.
Ушел я от них поздно ночью. Пошел в школу. Кабинет директора был заперт. Я разбудил сторожа, он дал дне ключ от канцелярии. Не спалось. Почему-то захотелось написать письмо, кому угодно, хоть самому себе. Поискал бумагу, на столах не было. Попытался подобрать из связки ключ к шкафу. Дверца легко поддалась. В шкафу стояла пишущая машинка. «Совсем солидно будет». Достал и одним пальцем настукал: «Дорогой Винцас, милый брат…»
В букве «т» получилась только перекладинка сверху. Показалось, что где-то я уже видел такую букву. Мелькнуло страшное подозрение. В чем был, выскочил я на улицу и помчался в комитет комсомола. Дежурный не хотел впускать.
— Дело государственной важности, — задыхаясь объяснял я ему, пока наконец упросил. Молнией влетел в отдел школ и стал рыться в столе Гайгаласа. Наконец наткнулся на листки, украшенные улыбающимся черепом. Схватив один, сломя голову помчался обратно.
— Стой, стрелять буду! — кричал за спиной дежурный, да куда там стрелять — меня и след простыл.
Отдышался я в канцелярии гимназии. Вставив чистый лист, написал: «Вы приговорены к смерти как враг литовского народа…» Сомнений больше не было: листки напечатаны на этой машинке. Открытие обрадовало меня, но вместе с тем и огорчило: мне даже во сне не могло присниться, что враги орудуют так близко…
Задолго до начала уроков я поднял на ноги всю нашу организацию. Ждали прихода директора. Он схватился за голову:
— Ужасно! Дикость!.. В доверенном мне учреждении свили гнездо террористы! Немедленно сообщите в милицию, в противном случае я созову педсовет и подам в отставку.
— Теперь не немецкие времена, вам нечего бояться. Он оперся о стол и, не сводя с меня глаз, спросил:
— Почему вы мне напоминаете об оккупации?
— Потому что теперь не придется агитировать учеников нести противовоздушное дежурство, — ответил за меня Йотаутас.
Всю воинственность директора как рукой сняло. Он обмяк и сразу постарел лет на десять.
— Зря вы, зря, молодые люди, — сказал он упавшим голосом. — Совсем зря. — Выпил воды. — В те времена в нашей гимназии работала подпольная организация. Помните: школа была окружена, гимназисты даже с третьего этажа прыгали вниз…
— Тогда арестовали старого директора, а на его место назначили вас…
— Это угроза или признательность, товарищ Йотаутас? Мне кажется, вы не можете жаловаться, я очень многим помог вашей матери — товарищу Йотаутайте.
— Кончай, Напалис! Не твое это дело! — оборвал я товарища.
— Ты неправ, Альгис. Наше это дело. Товарищ директор — мой родственник. Он тоже получает подобные записки. Его эти негодяи шантажируют сотрудничеством с немцами.
Директор сел, вытер пот со лба, а затем осторожно, словно мину замедленного действия, вынул из бумажника несколько записок.
— А почему вы свои, записки не отнесли в милицию? — спросил я у директора.
— Видите ли… понимаете… У меня семья. Это было насилие. Не я, так другой бы сделал… Немцы хотели закрыть гимназию. И я подумал, что кто-то должен принести себя в жертву… Для вашего же блага.
— Что будем делать дальше? — спросил я окончательно растерявшегося учителя.
— Подождем еще. Может, вы ошиблись?
— Нет! Я сегодня же вечером найду автора этих записок.
Директор посмотрел на меня глазами обреченного и отдал свои записки. В одной из них было написано:
«Вы литовец, интеллигент. Куда вы ведете молодежь? Мы готовы забыть о вашей антилитовской деятельности в годы немецкой оккупации, если вы перестанете служить большевикам. В противном случае вы будете уничтожены…»
Дальше шли подобные же угрозы.
— Честное комсомольское — найду!
Но вечера ждать не пришлось. Начиналась вторая смена. Мальчишки с криком бежали вниз по лестнице, дергали девочек за косы, швыряли в них бумажными шариками, намоченными в чернилах. Оставив дежурных на лестнице, я вернулся в канцелярию. Здесь сидели делопроизводители обеих гимназий, несколько старых учительниц и инспектор Лапейка. Вдруг в комнату вошла та самая девушка, которую под Новый год я застал за писанием любовных писем. Увидев меня, повернула было обратно.
— Подождите, барышня, не спешите, — я преградил ей дорогу, придержав за руку.
Она была старше меня, наверное восьмиклассница. В ответ на мой жест презрительно бросила:
— Хам!
— Хам не хам, а портфель положи на стол.
— Что это — грабеж?
— Обыск.
— Бичюс, вон из канцелярии! — подскочил ко мне инспектор. — Вон из гимназии! Кто тебя, негодяй, учил так обращаться с девушками?
Пользуясь моментом, девушка попыталась убежать. Я ногой подпер дверь и, сунув руку в карман, тихо, но зло приказал:
— Ни с места! — В кармане была только дверная ручка, которой я открывал комсомольскую комнату, но она прекрасно сработала: инспектор и все четыре старухи присмирели. Они сгрудились в углу и смотрели на меня, как на пришельца из другого мира. Девушка что-то выхватила из портфеля и пыталась засунуть в рот. Но я в тот же миг заломил ей руку и отнял небольшой листок бумаги. Она вырывалась, кричала, потом заплакала, скорее от злости, чем от боли.
— Кошмар! — схватились за голову учительницы.
— Товарищ инспектор, прошу немедленно позвать директора или кого-нибудь из комсомольцев, — сказал я, стоя у дверей.
Когда прибежал директор, я указал на всхлипывающую девушку:
— Подпольная типография в наших руках.
Директор остолбенел. Потом неожиданно улыбнулся:
— И вы, сопливая девчонка, приглашали меня сотрудничать? Какая нелепость!.. Какая неслыханная наглость!
На сей раз не обошлось без милиции. Девушку увел одетый в штатское молодой человек. В ее портфеле мы нашли еще один текст, который она собиралась печатать, — третье, последнее предупреждение нам. А после этого должен был последовать террор. Учительницы и инспектор неожиданно превратились в свидетелей. Они извинились передо мной, но делопроизводитель не удержалась от упреков:
— Ведь так и руку могли ей сломать…
— Я горжусь им, — ответил за меня директор.
— Все же вы, Бичюс, бессердечный.
— Поделом ей! — не смягчался глава школы.
— Ну, знаете, эдак воспитывая детей, мы неизвестно до чего докатиться можем, — ответила ему инспектор женской гимназии, закоренелая старая дева, смертельный враг мальчишек.
Директор взорвался:
— Вы политический нуль! Мещанка! Национальная ханжа! Да знаете ли вы, что эта сопливая барышня, воспитываемая по вашим методам, уже три раза приговорила меня к смерти?! Прошу прощения, я погорячился. — Он поклонился женщинам и бросился к графину.
Я почувствовал, что самая пора исчезнуть: директор порывался еще что-то сказать старым девам, но стеснялся меня.
Назавтра Александришкис вновь подал заявление о вступлении в комсомол. Он снова был смелым.
— Не передумаешь?
— Я за правду, — ответил он, а я почему-то вспомнил слова отца о том, что правд в мире столько, сколько людей на свете. Эта мысль меня испугала, и я сказал ему убежденно и твердо:
— Правда есть только одна — наша правда! — Хотя и не осознал еще до конца, какова она, наша правда, вообще и какова она конкретно. Я сделал свой первый шаг в защиту правды, считал его правильным и не испытывал никаких угрызений совести, как не буду испытывать теперь, когда задержу этих двух убийц».
6
Арунас бесшумно нагреб на себя как можно больше соломы и замер: по лестнице поднимался Шкема. Он спрыгнул в солому и заковылял к снопам, возле которых лежал Арунас.
— Ладно, хоть не завалил их ничем во время молотьбы, — бубнил себе под нос Шкема, сбрасывая снопы вниз. — Гм, надо бы крышу починить, вон какие дырищи-то светятся… Видно, зерно осталось в соломе, вороны и растормошили. — Он постоял возле самой головы Арунаса, едва не наступив тому на руку. Потом сплюнул под ноги, почесался, засунув руки в штаны, и полез вниз.
Гайгалас лежал весь в липком поту. На чем свет клял себя за то, что проделал в крыше слишком большую дыру.
«Хорошо, что не под снопы забрался. А ведь совсем почти наладился. Есть у человека предчувствие, иначе не назовешь. Прежде это называли ангелом-хранителем. Делаешь что-нибудь, а кто-то тебе нашептывает: «Не делай, не надо». Послушался — хорошо, твое счастье. А не послушался… Меня в тот раз тоже предчувствие словно за полу удерживало, да я заартачился, решил Бичюса осадить. Вызвал его.
— Как ты смеешь на глазах у посторонних так с заведующим отделом говорить?! — спрашиваю.
— Повторить?
— Пиши объяснительную, — протянул ему лист бумаги. Думал, он испугается.
А этот упрямец возьми да и напиши:
«Поцелуй ты пса под хвост. Три раза, если одного тебе мало. Для тебя Рая — постороннее лицо, а для меня она — замечательная девушка. Завтра мы с ней на лыжах пойдем. С уважением к твоим начальническим обязанностям А л ь г и с Б и ч ю с».
И подписался, окаянный. Глазом не моргнул.
Я прочел и понял, что мне, дураку набитому, постращать его не удастся. Не оставалось ничего другого, как рассмеяться и предложить:
— Забудем?
— Забудем, — согласился Бичюс и тут же поинтересовался: — Почему ты никому не показал записок?
— Не успел.
— Вот и хорошо. Мы сами все раскрыли. И кончик нитки и весь клубок уже в ящике. Зря бы только беспокоили занятых людей.
— Не может быть! Нашли?! Был кто-нибудь из госбезопасности?
— Говорю — сами. — Он это сказал, будто речь шла об утерянном карандаше: нагнуться и поднять с земли, только-то и дела.
— Да ведь это «чепе», младенец ты великовозрастный! И ты еще никому об этом не сообщал?
— Милиционер ее увел, вот и все.
— Не получится из тебя толковый работник. Понимаешь ли, какой это факт для доклада товарища Ближи? Конфетка, а не факт: комсомольцы сами разоблачают врагов. Сила! Ор-га-ни-за-ция! Ну, я бегу к Ближе. Компривет!
А он, простофиля эдакий, задержал меня в дверях и говорит:
— Ты особенно не раздувай. Еще не ясно, чем эта история окончится, и так уже в соседней гимназии пальцами в меня тычут.
Хорошо бы с Альгисом подружиться, хотя он, конечно, слишком прост: не скрывал, если знал что-нибудь, и не стеснялся спрашивать. Душа нараспашку. Да, хорошо бы сдружиться. Но между нами стояла Рая. Она была на два года старше Альгиса и ровно на два года моложе меня. И самое страшное — она была в чем-то схожа с Альгисом. Очень.
Однажды выдался удобный случай поговорить с нею. Опаздывала вызванная на дежурство комсомолка. Я должен был дождаться ее. А Рая в тот вечер осталась сверхурочно — писала приглашения на актив.
— Что ты нашла в Альгисе? — поинтересовался я.
— То, чего в вас днем с огнем не сыщешь.
— А именно?
— Искренность, дружелюбие, мужество.
Это было больнее, чем пощечина. Назови она меня убийцей, негодяем, было бы легче… Мне не хватает мужества. И она сказала с такой уверенностью, будто этот шестнадцатилетний сопляк действительно был мужчиной по всем статьям. Самсон! Геракл! Голиаф! Нет, это страшнее любой обиды. Но я заговорил извиняющимся тоном. Да что там лукавить — просто вилял хвостом:
— Что касается искренности и дружелюбия, позвольте усомниться. А насчет этого, — я даже побоялся выговорить это слово, — так зря вы ищете такие вещи в пионерлагере.
Рая в ответ лишь приподняла брови. Ее пальчики бегали по клавишам легко и изящно, словно она не печатала, а шаловливо полоскала их в прозрачной розовой жидкости. Мне стало очень грустно: