Агафья Емельяновна полна доброжелательства к миру и к людям.
Она одинаково поит чаем и смоленского землекопа и недавнего раба Бухары, робеющего, но обласканного бабушкой персидского чернорабочего, равно распределяет драгоценную хину между дрожащими от озноба русским сапером и здешним кочевником.
Прямая вражда, предубежденность, недоверие и застенчивость — бабушка преодолевает все. Иногда кажется даже, что и Агафья Емельяновна насаждала сад нашей дружбы, но, если бы при Агафье Емельяновне заговорили о ее месте среди исторических женщин, — что вы, — она замахала бы руками и начала рассказ о том, как трогательно в пустыне мычит корова, как мечтательно среди пустынного пейзажа шумит ночной самовар, как дочка Варенька боится остаться одна в песках и бежит за неожиданно двинувшимся строительным составом, а туркмены протягивают ей руки, чтобы втащить на платформу со шпалами и рельсами.
Бабушкина кухарка и Варенькина нянька — Фрося не испытывает ни добрых, ни неприязненных, ровно никаких чувств к пустыням и оазисам, но все касающееся личной жизни кибиток, строительных и водяных поездов заставляет ее вскакивать и бежать на звон рельса или на звук карная, и потому, когда бабушка, подняв самовар и поставив его на стол, почувствовала себя дурно, Фрося подхватила Вареньку и с криком: «Барыня рожает!» — бросилась в пустыню — сообщить об этом ханствам Бухарскому и Хивинскому.
— Дура! — крикнула ей вдогонку бабушка. — Лучше подала бы мне ножницы!
Нетерпеливая бабушка в товарном вагоне сама приняла у себя второго своего ребенка — сына Андрея.
У истощенного колодца, называемого «Пасынок», родился еще один российский интеллигент, и перед ним открылась эпоха войн и революций.
14
Когда дедушка — Ираклий Александрович заболел тропической лихорадкой, бабушка дала обет сходить после дедушкиного выздоровления, по русскому обычаю, пешком на богомолье в Троице-Сергиевскую лавру, а затем перевела дедушку на Юго-Запад, в столицу нашего сахара, где Ираклию Александровичу предстояло проектировать сахарные подъездные пути.
Юго-западный город также славился монастырем, таким образом, благочестивый подвиг был бабушке облегчен — ей следовало пройти пешком не три тысячи верст, а только три версты, но дедушка выздоровел, а бабушка, ссылаясь на приобретенный в Средней Азии ревматизм, все еще собиралась посетить святые места и откладывала их посещение с года на год.
Монастырь занимал южные зеленые кручи, и еще дальше на юг в миловидной зелени таились благодатные монастырские дачи и скиты, где схимники, как деды на баштанах, охраняли земные дары. Посреди же всего благолепия за государственной крепостной стеной в цитадели золотым ларчиком сверкала соборная церковь, и за соборною церковью помещались монастырские магазины, хлебопекарни и кухни, и главным в монастыре были не литого серебра иконостас соборной церкви, не жемчужная икона на серебряном иконостасе, а экономические ворота и складские помещения, куда поступало коммерческое яблочко, и не только оно.
На северной окраине за глухими воротами с тяжелыми засовами проживали казаки — садоводы и подводчики. У них в крепких стойлах переступали с мохнатого копыта на мохнатое копыто битюги, на проволоке же в саду хрипела клыкастая Найда, и в кубышки и скрыни поступали с ягоды грош и с подковы — злот.
На восточной окраине грандиозными шкафами несгораемых касс в мучной и прочей пыли вздымались работающие на рынок дальнего сбыта мельницы с их нефтяными и паровыми двигателями в сотни лошадиных сил, с их миллионопудовым годовым выпуском, и отгружали мельницы не крупчатку в мешках, а серебряные рубли.
На западной стороне, за нефтяными баками керосинового магната, трудилась товарная станция — деловой двор, погрузочные рампы, и за ними — вагонный парк — обыкновенные товарные вагоны и специальные — угольные, пивные, фруктовые, овечьи, для взрывчатых веществ, курятники, ледники, цистерны для перевозки керосина наливом. И не лаковые международные, а эти различного типа товарные вагоны кормили дорогу, и не только кормили, но и приносили немалую прибыль.
Главная улица, закованная в листовое железо вывесок, представляла собой сплошной проспект добросовестной конкуренции — вернее, тайной войны. Под сенью биржи с каменным богом торговли — Меркурием на фронтоне здесь старались потеснить друг друга магазины, банки, страховые общества, канцелярии нотариусов, технические конторы по установке заводского оборудования и по ремонту сельскохозяйственного инвентаря, представительства сахарных акционерных предприятий — одни с мраморными вестибюлями, другие в чулане под винтовой лестницей (какая разница, — не место красит доход, а доход — место), и, участник тайного сражения — на озаренном вольтовыми дугами лиловом снегу, прыгал демисезонный господинчик в парусиновых туфлях: он распродавал Льва Николаевича Толстого вместо рубля за двадцать копеек, но крылышки надежды уносили его в будущее собственное уругвайско-белоцерковское общество по окраске велосипедных рам.
За предместьями сахарной столицы начиналась ее губерния и губернии к ней тяготеющие — извилистые глубокие яры, журливые криницы, на долгой нивке одинокий дуб — как ветвь страусового пера, и другое — чернобархатный торфяник с растрепанными вербами, сосновые пущи, пшеница, свеклосахарные плантации, над прудом труба сахарного завода, и все это — хлеб и лес, торф и сахар — по копеечке собирало заводскому и торговому деятелю его законный миллион.
Вот здесь-то — на Юго-Западе и в его столице — и предстояло жить и действовать основным героям моего романа.
15
На Востоке к бабушкиному самовару собирались паровички и верблюды, а бабушкин затерянный между Каспием и Кушкой вагон находился в центре внимания многих заинтересованных стран и правительств.
На Западе бабушка почувствовала себя как Суворов без Сен-Готарда, тем более что дочка Варенька вышла замуж за молодого человека с университетским значком, за преподавателя гимназии — географа, говорившего: «Видите ли, Агафья Емельяновна…» — и поступавшего вопреки ее предначертаниям.
Затем из повиновения один за другим стали выходить все бабушкины подданные, кроме дедушки.
Когда у бабушки родилась внучка, Агафья Емельяновна потребовала, чтобы девочку назвали в честь нее.
Папа-географ позволил себе обратиться к святцам:
— Видите ли, Агафья Емельяновна, великомученица — Агафья, память которой православная церковь отмечает, как вам известно, 5 февраля, отличалась несравненной красотой, но претерпела, как тут сказано, «огня опаление и строгание тела».
— Ни за что! — воскликнула мама и заплакала. Она впервые перечила бабушке, причем с такой пылкой убежденностью, что папа, отложив святцы, поставил стакан на блюдечко и налил маме воды, а дедушка подумал: не налить ли воды и бабушке, однако не налил.
— Друг мой, — обратился папа к маме, принимая у нее стакан, — мы дадим ей имя Вера.
— Вероника, — поправил дядя Андрей.
— Роза, — предложение исходило от Фроси, — она у нас — как розанчик.
Дедушка промолчал.
Мама с горячим от слез и гнева лицом склонилась над своей маленькой, но большеглазой дочкой.
— Ах ты, Машутка-глазенапчик!
Все, не исключая дедушки, замахали руками, но девочка так и осталась Машуткой, то есть Марией.
Добрые феи и волшебники собрались у ее колыбели.
Мама подарила дочке большие глаза, папа — умение давать справки. Андрей наделил племянницу любовью к перемене мест, а дедушка — неразговорчивостью. Затем к Машуткиной кроватке приблизилась Фрося:
— Я отдала бы нашей барышне свое любопытство, если бы оно у меня было.
Последней подошла обиженная бабушка:
— Дарю тебе мой туркменский загар — вот все, что осталось у меня от молодости, когда мне повиновалась сама пустыня.
Бабушка нашла некоторое утешение в энергичном хозяйстве.
Она покупала муку и крупу кулями, мыло и свечи — пудами, а спички и пуговицы — гроссами, и не для запаса, а чтобы все было под рукой и чтобы все как можно скорей раздарить и раздать.
Между тем, пока бабушка производила оптовые закупки, жалея, что базары и ярмарки нынче не те, недавно родившийся XX век совершал свое естественное движение вперед.
16
В начале века бабушкина приятельница прислала с оказией варенье из кизиля, но за вареньем следовало сходить по указанному адресу.
Фросе страсть как хотелось сходить за вареньем, однако Агафья Емельяновна с Машуткой на руках отправилась сама.
Хотя в окошке поставили лампу, бабушка, не подозревая худого, нашла кольцо звонка, дернула, и по ту сторону двери зазвякал колокольчик.
Бабушке открыл дворник. В квартире производился обыск.
За обеденным столом офицер с серебряными погонами составлял надлежащие описи.
Он позволил себе задержать Агафью Емельяновну и Машутку и направил, как и обнаруженное варенье, в казенный дом, между прочим, с решетками на двух-трех окнах.
Бабушка с Машуткой и городовой с банкой так долго шли по коридорам мимо сидящих городских обывателей и стоящих селян, что Машутка заснула.
Наконец они попали в нужную городовому комнату.
Здесь — уже за казенным столом — писал офицер, тоже с серебряными погонами, а перед ним, как стеклянная церковь, располагалась толстая чернильница.
Банку освидетельствовали, бабушку допросили.
— Извините за беспокойство… не знаете ли вы… он хромает, — и офицер назвал фамилию, которую бабушка тотчас же забыла.
Речь шла о крупном революционере. Как только он прибыл в Сахарную столицу, охранка сейчас же установила за ним слежку. Он выехал в один из городов черноземной полосы и затем в Москву. По дороге соскочил с поезда. Повредил ногу, обратился к врачу и был врачом выдан.
Под усиленным конвоем его доставили в сахарную столицу. Заключенный в тюрьму, он организовал исключительный по смелости побег политических и бежал сам.
Бабушка не знала «хромого» и была с извинениями отпущена.
— Старую барыню городовой ведет! — всплеснула руками Фрося, глядевшая в окошко, и бросилась отворять.
Мама, дедушка, Андрей поспешили за Фросей. Папа-географ шагнул по направлению к двери и замер.
Бабушка, весь облик которой говорил «вот вам ваш кизиль», вошла первой, за ней следовал городовой, а в синей обложке — на ней жирной краской было напечатано: «Дело №… Начато… Кончено…» — временно содержалась банка благонадежного варенья.
Папа, чтобы не видеть городового, снял очки.
Мама не растерялась. Она приняла банку и вручила городовому полтинник.
Городовой пожелал приятного аппетита.
У бабушки на руках все еще была Машутка, а мама держала банку. Дедушка, Андрей, Фрося в шесть рук захлопнули за городовым дверь и как бы придержали ее, чтобы он не вздумал вернуться. Папа надел очки.
— Друг мой, — поглядел он сквозь стекла на маму, — порядочный человек не станет есть варенье, побывавшее в полиции.
— Конечно, — ответила мама и в папино отсутствие переложила кизиль в другую банку, и папа ел из другой банки и даже говорил: «Вот это совершенно другое варенье!»
17
Машуткин дядя Андрей неожиданно загорался, но спустя некоторое время потухал.
Он собирал жуков и бросил, лепил развалины Колизея — и не долепил, и римский цирк отправился в шкаф, выделенный Андрею под его кунсткамеру.
Это был книжный шкаф, сделанный из простой сосны. Несколько лет назад Андрей вынул полки и спрятался в сосновом шкафу от бабушки.
Сейчас полки были на месте, и на них среди обязательного для гимназиста пребывали в забвении вещи, к которым хозяин охладел: испорченные часы, выписанные из Лодзи за три с полтиной по объявлению в журнале, и с ними девяносто девять заманчивых предметов, оказавшихся булавками, самоучитель португальского языка, стальные пластинки из бабушкиного корсета, при помощи которых стреляли револьверы и пушки Андрея, — чего-чего не таил в себе сосновый шкаф.
Это был паноптикум потухших вулканов, мемориальный музей сданных в архив энергичных действий, говоривших о душе Андрея, обреченной странствовать от поиска к поиску.
Рыболовный крючочек в пенале тосковал о китобойном промысле, клочок нотной бумаги — о цикле исторических опер, картинка: англичане гонят быков на проволочные заграждения буров — разделяла тоску Андрея по Трансваалю, куда он убежал бы, если бы не бабушка.
— Учись, — говорила бабушка, — иначе будешь свинопасом! — А свинопасы в те времена женились на королевнах лишь в сказках.
Машуткины бабушка и мама, дедушка и папа, сама Машутка родились, как полагается, в городе и в доме. Фрося — тоже, как полагается, в деревне и в избе. Андрей же появился на свет в теплушке посреди пустыни, он был необыкновенный ребенок.
Однажды он поразил словесника, продекламировав не только отрывок из державинского «Водопада», помещенный в гимназической хрестоматии, а значительно больше — и то, чего в хрестоматии не было.
Словесник положил руку на плечо Андрея и, наслаждаясь, брызгал слюной:
— Верно, правильно… «сошла октябрьска нощь…» отлично… «ищет токмо нор…», молодец… — и поставил Андрею пять с крестом.
А неделю спустя в классной работе Андрей написал слово «олень» через ять.
Дедушка меньше удивился бы каракурту в сквере сахарной столицы.
— «Лень» через ять — да, но «олень»!..
Бабушка повторяла свое:
— Будешь свинопасом.
— Вот и хорошо!
Учебник шахматной игры, заложенный спичечным коробком с сушеной жужелицей, напоминал о другой легенде, связанной с именем Андрея.
Он изучал теорию шахмат и слыл гимназическим Чигориным.
Историк — тоже шахматист — рассказывал о Пипине Коротком и одновременно следил за последней партой.
Там, поставив шахматную доску на скамью, Андрей с товарищем разыгрывали партию со страницы, заложенной спичечным коробком.
Андрей колебался. Поднял фигуру, опустил и снова поднял.
Историк пронесся между партами и выхватил фигуру у Андрея.
— Кто ж так ходит! — и он показал, как надо ходить.
Самолюбивый Андрей навсегда оставил шахматы. Несколько позже Андрей стал вращать прямоугольники и трапеции и вычислять объемы получаемых цилиндров и усеченных конусов.
Математик пригласил Андрея к себе, чтобы за стаканом чаю заниматься высшей математикой, а также упражняться на пианино, так как у Андрея обнаружились недюжинные музыкальные способности, а инструмента дома не было.
Андрей ходил к математику, играл с ним в четыре руки, занимался интегральным и дифференциальным исчислением, и преподаватель уже видел, как на выпускном экзамене в присутствии попечителя учебного округа Андрей решает математическую задачу, до сих пор считавшуюся неразрешимой.
Но приближалось 26 января 1904 года.
Ах, эти ежегодные веселые рауты в день именин русской дальневосточной адмиральши!
Офицеры флота приносят поздравления, танцуют, жуируют, а зимнее море изредка освещается прожектором русского военного корабля.
На кораблях одни дежурные, что, вероятно, учитывается японцами, и в январскую ночь японские миноноски внезапно появляются на внешнем рейде крепости Порт-Артур.
Они проходят по неосвещенному пространству, параллельно посылаемым с наших судов лучам, и соответственно им наносят удар наверняка.
Так началась ускорявшая ход истории, приближавшая пролог и намечавшая развязку русско-японская война.
Она была страшно далеко, но томила хотя бы и Андрея сладкой горечью музыки перед вокзалом и торжественной бледностью цветов у вагонных площадок.
Андрей забросил интегралы и дифференциалы, получил вместо единицы тройку с двумя минусами по истории и, несмотря на объединенные слезы словесника и математика, собравшись на войну, оставил гимназию.
— Буду артиллеристом, — заявил он бабушке, и никто не подал бабушке воды, которую она все равно не стала бы пить.
18
Если бы Андрей был французским журналистом, владеющим остроумным равновесием драгоценного стиля, он в своих письмах о японской воине утверждал бы и тут же оспаривал утверждаемое. К словам «слух» и «надежда» он прибавлял бы слова «неправда» и «разочарование», и вежливая волна его красноречия подымалась бы и опускалась, то утверждая, то опровергая. Андрей писал бы так:
«Мы знали и не знали».
«Наши штабные мастерские расчерчивали цветными карандашами карту Маньчжурии, но на этой карте отсутствовали горные проходы, известные японцам».
«Мы предвидели гренландский холод маньчжурской зимы, но не подозревали, что маньчжурское лето жарче марокканского».