Дядя-профессор приобрел только что вышедший очередной том «Полного описания нашего отечества» и с жадностью проглотил эту великолепную книгу о Туркестане.
Но как, в сущности, неполно было это полнейшее издание!
Кто такой пользующийся известностью в Мервском оазисе поэт-босяк (так и сказано), сын поэта, написавшего историю текинцев? И что означает поэт-босяк?
Почему он, профессор, не слыхал о великом Алишере, известном каждому грамотному хивинцу?
Дядя бросился на поиски. Следы привели в XVI век — в Венецию, в XVII век — в Германию, в XVIII век — в Голландию и Францию, даже к Вольтеру, а мы ничего не знали и не могли предположить, что описанная великим Алишером Навои осень во время смерти Лейлы будет такая же родная нам, как пушкинская болдинская осень, что проступающие как бы сквозь многие вуали нежные краски осеннего Узбекистана станут дороги нашим сердцам, как с детства дороги им волнистая мгла небес, багрец и золото русской осени.
Нам предстояли великие открытия родины, но они были впереди, и дядя-профессор не успел узнать и почувствовать то, что узнал и почувствовал не только Павлик, но и приятель Павлика Костя Константинов, с оружием в руках завоевавший это знание и чувство.
30
Еще в прошлом году в глазах у дедушки Ираклия Александровича появилось такое выражение, будто он просил: п о с и д и т е с о м н о й, н е о с т а в л я й т е м е н я о д н о г о.
Последнее время свое п о с и д и т е с о м н о й он произносил вслух.
— Погоди, — кричала бабушка из кухни, — Фрося сожгла котлеты!
— Подожди, — вторила внучка, — у куклы гости.
— Видите ли, Ираклий Александрович, — разъяснял папа, — я готовлюсь к уроку.
— Сейчас, — мычал Андрей с карандашом в зубах, — я дочерчу центрифугу.
И только Варенька, бросая все, приходила и давала дедушке дружелюбную руку.
Так дедушка и умер, держа руку дочери в своей, в которой он держал рулетку и рейсфедер.
Бабушка вернулась из экспедиции по лабазам и оптовым складам колониального товара, приехала на извозчике с кулем муки, сахарной головой, цибиком чая, а дедушка помер.
Бабушка рассердилась:
— Вот так всегда, не мог подождать.
Но автор в таких случаях бессилен.
31
Автор не портной — он не может разметить жизнь мелком и кроить судьбы людей, тем более что Дух войны еще в этом году оденет нации в защитного цвета форму, и в Европе откроются обильные кризисами и катастрофами военные действия.
Вспыхнут Сербия, Бельгия, Галиция. Огонь перебросится в китайские воды и в тропические африканские леса. Запылает русско-турецкая граница. Пожар охватит Дарданеллы и проникнет в Персидский залив.
Автор не в состоянии помешать визитам уполномоченных на то особ или распорядиться немецким крейсером, поднявшим флаг Оттоманской империи, или отменить грозу, под прикрытием которой из густой ржи ринутся на немцев французские танки, автор не в силах отсрочить предсмертный трепет или преждевременно вызвать крик рождения государств.
Он спешит закончить мирные дела своих героев, но кончит не все.
Он не представит Павлика сестрам Рождественским — блондинке, шатенке и брюнетке, к которым Павлик неравнодушен, так как еще в этой главе Павлика ожидает встреча первостепенной важности.
Хотя в конце этой части берлинский котелок доктора исторических наук будет испачкан и помят, но, занятый более важным, автор не приобретет профессору-историку такого же нового котелка, в ближайшие же годы производство головных уборов такого фасона и цвета прекратится.
Как автор ни старается, он не уверен — удастся ли ему устроить счастье Андрея и Лины.
Лишь с огромным трудом вывезет он два портпледа, два саквояжа, две корзинки и третью — поменьше, со съедобиками, картонку со шляпой и шляпкой, зонтик и зонтичек, банку варенья, живую курицу-голошейку, а также Машутку и Агафью Емельяновну с Горячих источников Всевеликого войска Донского, где бабушка по совету профессорши лечит ноги, а Машутка на всякий случай берет ванны и где колокольный звон уже объявил станицам о мобилизации.
Автор повезет двенадцать мест, бабушку и внучку на арбе в Новочеркасск. Студенты, провожающие курсисток, помогут впихнуть Машутку и Агафью Емельяновну в окно вагона.
Но в Ростове, Харькове и Полтаве будет пересадка, и в ростовском буфете первого класса они забудут корзинку с пирожками, харьковский носильщик разобьет банку с вареньем, а в Полтаве голошейка вырвется у бабушки из рук и, перебегая пути, попадет под маневровый паровоз.
И все это шутки Духа войны… Но поговорим о более приятном.
32
Случается и у нас на Юго-Западе славная зимняя погодка. Свежий снежок парков не тронут невежей, и город — серебряный и фарфоровый, и словно фигурки из фарфора — молочница с глечиками на коромысле, извозчик в перетянутом в талии кафтане, как просвира на козлах, в верблюжьем башлыке заиндевелый городовой.
Весь день сады — в инее, а воздух полон толченых льдинок, вечером же ледяными вайями мерцают в густой синеве витрины, и в морозном их мерцании мастеровой предлагает гипсовый домик с зажженной свечкой внутри.
Каток тоже освещен. На катке музыка. А снежинки, пролетев вдоль лиловатых фонарей, снижаются на избушку обогревалки, на медные трубы солдат, на меховые одинаковые шапочки сестер Рождественских, на сторожа, сдвигающего с беговой дорожки снег.
Павлик уже в третьем, а может, и в четвертом классе, но еще краснеет и делает вид, что не замечает сестер Рождественских. На самом же деле не замечают Павлика сестры Рождественские.
В обогревалке снег шипит на красной печурке.
Чемпион Стрельников поочередно стоит перед сестрами на одном колене — то перед блондинкой, то перед шатенкой, то перед брюнеткой, — отвинчивает и привинчивает им коньки и укрепляет ремни. Две сестры хохочут, третья же — брюнетка — мрачна, как Кармен в горах, но за дверью вальс. Стрельников вскакивает с колена и на остриях гоночных ножей бежит на лед, за ним — три сестры, а за ними красный от застенчивой ревности — пятый — Павлик, тоже на норвежских.
Дверь распахнута настежь, вальс упоителен, и тут какая-то лупоглазая девчонка, размахивая, как ветряная мельница, крыльями-ручищами в мокрых варежках, сбивает его с ног и, не извинившись, скачет на своих «снегурках» в обогревалку, откуда валит пар.
Это их первая встреча, но их первую встречу замечает только автор.
33
Продолжалось, так сказать, французское (повинна в нем преподавательница языка тетя Аня) воспитание Павлика: Эдмон Ростан в золоте академических пальм, бессмертная карикатура — пруссак 70-х годов и его трофей — французские стенные часы, позже фотография на меловой бумаге — француженка в белоснежном — сестра милосердия над черным стрелком Сенегала.
А у Мопассана другое.
Вальтера Шнаффса, который пугается кролика, берут в плен пятьдесят французов.
Они ворвались в кухню, где солдат Шнаффс мирно спал, и приставили к его груди пятьдесят ружей.
Такова усмешка истории.
Павлик кончил 1913/14 учебный год с первой наградой и предвкушал поездку в Пятницкое, но, сдав последний экзамен, заболел скарлатиной.
Тетя Аня приняла энергичное решение.
Она выпроводила своего не болевшего детскими болезнями профессора под Остенде — на бельгийское побережье, морской воздух которого мог быть целителен для утомленного лекциями горла, а сама осталась распоряжаться Павликовой скарлатиной.
Тут-то и пришло время новых шуток Духа войны. Пострадали от них и доктор права и многие другие.
Доктор права поселился недалеко от Остенде — в бельгийском курортном городке и здесь узнал о сараевском выстреле.
Австрия предъявила Сербии ультиматум. Германия сменила синие мундиры на серо-зеленую форму и спрятала под защитного цвета чехлами черные каски мирного времени.
Русское военное начальство вызывало военнообязанных на родину. От тети Ани пришла телеграмма: «Возвращайся. Анна».
Доктор права съездил в Остенде и привез оттуда тревожную весть: в Голландию и Люксембург поезда отменены, во Францию билеты разобраны, английские крейсера не выпускают суда из Остенде в море. Доктор права поехал через Германию.
На немецких станциях один и тот же голос читал указ или манифест, а множество голосов кричало и пело.
Аахен на рассвете безмолвствовал, но раздалось «ура», и вслед за «ура» со всех концов города донеслись дикие хоры, как будто одна улица вопила «Германия превыше всего», другая — «Стражу на Рейне», третья — «Отечество, спокойно будь», и все песни сливались в общем вопле.
Ганновер тоже кричал и вопил, хотя в эту раннюю пору в Ганновере обычно бывало тихо.
Дневной Берлин поражал зловещей тишиной, но лакеи в дверях отеля, где между поездами профессор останавливался, провожали русских ироническими возгласами: «До свидания в Варшаве!», «До свидания в Петербурге!»
На станции Ландсберг профессора сняли с поезда и привели в набитое русскими помещение, показавшееся задержанным подземным казематом.
Профессор предъявил документы.
Офицер им не поверил:
— Чем вы докажете, что не занимаетесь шпионажем? Может быть, вам известен шпион в кофейном котелке, выдающий себя за русского ученого?
Перед профессором открыли дверь в соседнюю камеру.
— А, и вы здесь, — развеселился доктор права, — любопытно, чем все это кончится?..
— Как чем? — буркнул доктор исторических наук, — извинившись, отпустят. Не сомневаюсь.
— Gut, meine Herren! — заявил, как бы подтверждая, немецкий офицер, — вы себя легитимизировали.
«Легитимизированных» русских повезли обратно в Берлин, но довезли до Кюстрина, а там построили по пяти в ряд и погнали через темные крепостные рвы и валы на кюстринскую гауптвахту, где в час, предусмотренный ее внутренним расписанием, русским разрешили опустить койки и лечь.
На следующий день, как все свободные пассажиры, русские в порядке живой очереди взяли билеты в Штеттин, но согласно взятым билетам, его достигнув, вновь превратились в арестованных.
На дальнем пути Штеттина-главного, помогая прикладами, их втиснули в немецкие вагоны четвертого класса, и все они торопливо упали на лавки или на колени к незнакомым, или, сжатые коленями, остались в проходах, или взгромоздились на спинки лавок и залезли под лавки; и все задыхались от жары и духоты, и всех мучила жажда, но никто не решался открыть окно и не смел на остановках выйти из вагона, в котором так удачно занял место.
И все же смельчак нашелся.
С 1905 года этот питерский рабочий не бывал дома и теперь ехал «взглянуть — как там без него Россия».
До самой ночи немецкая «кукушка» тащила четвертый класс то к спасительному штеттинскому порту, то безнадежно толкала к Штеттину-главному. Она останавливалась и снова двигалась, обливаемая электрическим светом или погружавшаяся в сумрак тусклых путей, и снова останавливалась. И вдруг пахнуло влажной свежестью: рабочий стоял около вагона у опущенного окна:
— Кто хочет воды?
К нему потянулись руки с пустыми бутылками. Рабочий наполнял их и возвращал.
Однако в эту ночь русские до моря не добрались.
На станции Штеттин-Бойня их встретили мясники в забрызганных кровью халатах: «Ваш броненосец потоплен!», «Ваша Либава горит!», «Сюда везут пленных казаков!»
Русских привели в разделенное железными перегородками одноэтажное здание без потолка. Загородки слева и справа разделял коридор. Каменный его пол прорезали желобки для стока нечистот.
Здание оказалось грандиозным свинарником, готовым не столько к приему общественных деятелей, педагогов и коммерсантов, сколько животных, осужденных на казнь.
Профессорам предоставили отдельный хлев.
— Прошу, — сказал доктор права, предлагая доктору истории войти первым.
— Прошу, — сказал доктор истории, пропуская доктора права.
Конвоир подтолкнул профессоров, оба вошли в загон одновременно и поспешили опуститься на солому.
— А помещеньице-то, извините, для свиней, — не без ехидства заметил доктор права, легко устраиваясь в загородке.
Доктор исторических наук наконец-то продвинул свои ходули за желоба в коридор.
— Бойни — последнее слово техники.
— Я предпочел бы старую гостиницу с периной и гейдельбергским замком в художественной рамке.
— Обратите внимание на систему моечных кранов.
— А вы заметили подозрительную жижу в желобах?
Историк с трудом втянул нижние конечности в загородку.
— Солому нам постелили свежую…
— Весьма сожалею, что отсутствует корыто с отрубями…
— Милостивый государь…
— К вашим услугам…
— Я не позволю…
— Я не разрешу…
Профессора уже не лежали и не сидели, а — кипяток и желчь — подпрыгивали на соломе и наскакивали на оппонента.
— Организованность, достойная подражания.
— Герр лейтенант превыше всего.
— Гёте!.. Бетховен!.. Дюрер!..
— Штакальберг!.. Майендорф!.. Каульбарс!..
— Земля наша обильна, но порядка в ней нет!
— Миф о варягах создан варягами!
— Вам всегда не хватало юридического мышления…
— Ваши исторические концепции по меньшей мере наивны…
— Вы не посмеете отрицать величие Моммзена!
— Не Моммзена отрицаю — хлев, которым вы удовлетворены.
Они дрались на укол, как фехтмейстеры. Отступали для наступления и пятились для выпада вперед. Торжествующе помахивая левой рукой, правой они наносили удар в область сердца, печени, селезенки, и солома под ними загорелась бы от искр, сыпавшихся с их переплетавшихся рапир, если бы бойскауты не принесли Kaffee (цикорное) и Brot (пока не из военной картошки).
— Danke, — сказал доктор-юрист.
— Danke, — сказал доктор-историк. — Какие милые мальчики!
Доктор права, свистевший в последний раз в XIX столетии, свистнул, как ушкуйник.
На двоих была одна чашка, и к профессорам вернулась академическая учтивость.
— Пейте, — прошипел доктор права.
— Пейте вы, — процедил доктор истории.
Профессора жевали хлеб…
Наконец-то русских построили и повели в порт.
Навстречу как бы в одном строю двигались возвращавшиеся из Швеции резервисты и присоединившиеся, к ним местные жители, тоже слыхавшие о пленных казаках.
Женский фальцет восторженно выкрикивал: «Отечество, спокойно будь!» — и мужские голоса вторили: «…спокойно будь!..»
Женщина первая заметила русских.
— Казаки! — взвизгнула она. — Ведут казаков! — и подскочила к доктору истории, который шел крайним слева…
— Свинья! Я сорву с твоих позвонков твой паскудный горшок, — и она замахнулась корзинкой, в которой могла бы поместиться вся торговля какой-нибудь рыбной королевы.
Берлинский котелок ослабил удар.
— Ordnung, gnädige Frau! — скомандовал подоспевший конвойный и, подняв смятый котелок, отдал доктору истории, а женщина тотчас же переменила ногу и пристроилась к резервистам.
На немецкий остров Рюген русских вез пароход — тезка острова; к шведским берегам — огромный паром, перевозивший поезда за море, — двухтрубный «Конунг Густав V»; по мелкому Ботническому заливу — речной пароходик «Карл Линней», а когда стало чересчур мелко и для крохотного «Карла Линнея», русских перевели на малый катерок. Войдя в реку Торнео, он высадил пассажиров на шведской земле.
На русскую землю пассажиры шли по деревянному мосту через болото. Посредине моста была деревянная будка, а за ней — Россия, над которой еще не загорелись, но должны были загореться новые звезды.
Часть 2
Для лучших вод подъемлю парус ныне.
1
Танцует прапорщик пехотный —
под Луцком будет он убит, —
и дева юная охотно
ему о страсти говорит.
Она твердит ему о страсти,
такой небесной, неземной.
— Настасья Федоровна,
Настя,
что делаете вы со мной?
Они горячими устами
прижались к льдистому окну,
иную видят над снегами
неугомонную страну:
деревни крыты черепицей,
меж ними фабрики гудят —
все им, химическим, не спится —
военный производят яд.
А бедный фендрик недоволен,
стоит в готическом окне:
— О фрейлейн Мильда,
либес фрейлейн,
не забывайте обо мне!
2
Осенью 1914 года одну комнату в квартире Лининых родителей занял полковой капельмейстер.
Андрей, если не ошибаюсь, был на предпоследнем курсе. Он, как и раньше, приходил к Лине и по-прежнему смотрел в Линины стальные глаза.