Хлебнули они счастья в том доме — врагу не пожелать. Зелено-голубые, в елочку, ворота ухоженной усадьбы захлопнулись за ними, точно крышка глухой западни.
Ненадолго хватило Сердюку терпения и способности притворяться добрячком, хлебосолом. Да и отпала в том нужда. Поначалу он был и приветливым, и внимательным, купил Юрке костюм и ботинки, матери — платье, коричневые туфли на тонком каблучке и зимнее пальто с котиковым воротником; вечерами был дома — читал газеты, слушал радиоприемник и даже иногда играл с Юркой в шашки. Но по мере того, как Сердюк утверждал свою власть над новой женой, добивался ее зависимости от него, на нем линяла, слезала шелухой тоненькая, неестественная личина доброты, от показной щедрости помину не осталось, и открылась его потайная суть, истинная натура. Он оказался человеком хитрым и недоверчивым, жадным до денег, прижимистым и въедливо мелочным, характера капризного и раздражительного.
«Хочешь жить — умей вертеться», — любил он твердить по всякому поводу, повторять на разные лады. Это означало: умей делать деньги, «клепать копейку». Тут Сердюк имел хватку железную, тут у него все было продумано и четко отлажено. Тихая, незаметная должность механика по ремонту швейных машин служила ему только ширмой. Главная — и куда более прибыльная — работа была у него на дому, спрятанная от посторонних глаз, никому не подконтрольная. Во дворе, в кирпичной капитальной пристройке к летней кухне, Сердюк дотошно и основательно оборудовал собственную мастерскую многоцелевого назначения. Ход в нее был из кухни. Чуть пониже обычной, наглухо и неприступно обшитая железом, дверь закрывалась двумя мощными замками — тяжеленным навесным со стальной блестящей дужкой да еще и поперечным шлагбаумом на толстом нарезном штыре. Единственным бельмоватым окошком пристройка настороженно поглядывала в сад: оно было до половины замазано белой краской, а изнутри перекрещено толстой решеткой. Не мастерская — крепость!
Много недель Юрка и не подозревал, сколько добра хранится за железной дверью, когда же узнал — ахнул. В один из выходных дней Сердюк что-то делал с утра в пристройке. Потом ушел в дом. Как раз в эту минуту мать послала Юрку в летнюю кухню за хлебницей и тарелками — она собирала на веранде обед. Железная дверь оказалась приотворенной, Юрка не удержался — заглянул за нее и… рот раскрыл от неожиданности и удивления. Он замер на пороге, забыв о том, что такая любознательность не по нутру Сердюку. Прямо перед собой, у окна, Юрка увидел широкий стол — гладкий, выстланный цинком; на углу его были привинчены крепкие тисы с наковаленкой. Слева от стола уместилась ножная швейная машинка на железной, завитушками, подставке. К боковой стене, справа, прижался удобный небольшой верстак. Вблизи двери нашлось место узкому шкафу. А по стенам, как влитые, в два этажа тянулись полки-стеллажи; на них аккуратно, в порядке, известном только хозяину, были расставлены ящички, банки, коробки, разложены молотки, дрели, напильники, мотки проволоки, плоскогубцы, острозубые кусачки, паяльники и еще какие-то замысловатые инструменты, о существовании которых Юрка и не догадывался. Не меньше удивили электрические плитки, утюги по углам и два, на вид почти новых, радиоприемника — один на столе, другой — под ним. Тот, что на столе, был развернут боком и без задней стенки: наверное, Сердюк его ремонтировал. Для кого? Да конечно — не для себя. Ему хватало «Урала».
На пороге веранды стукнул каблук. Юрка торопливо прикрыл железную дверь, отпрянул от нее, но выскользнуть из кухни не успел… Насупясь, на него в упор смотрел Сердюк:
— Тебе чего там надо?.. Ты что там забыл?
— Ничего, — чуть слышно проговорил Юрка. — Я… просто так… Она была открыта. Я и… я ничего не трогал.
— Не учись лазить, куда тебя не просят. Иди гуляй… И чтоб ноги твоей там не было. Заруби себе на носу.
Забыв про хлебницу и тарелки, Юрка шмыгнул мимо Сердюка…
В другой раз Юрка один был дома, выполнил письменные уроки, сделал передышку и не утерпел — включил «Урал», поставил пластинку, на которой Марк Бернес пел: «Эх, путь-дорожка фронтовая. Не страшна нам бомбежка любая…» И вдруг — намного раньше обычного — явился отчим. На Юрку глянул так, будто застал его при поджоге дома. Крякнул, хмыкнул, засопел от раздражения. Тяжело гу́пая ботинками, прошел через комнату. Выдернул из розетки шнур, хлёстом захлопнул крышку радиолы.
— Наигрываешь? — перекосило его. — Песнюльками заслушался? Больше нечем заняться, работы нету?.. Уголь как привезли — третий день посреди двора лежит, давно бы в сарай скидал, здоровый уже лоб. А ему — песнюльки-игрульки. Нашелся любитель! От сам заробишь гроши, купишь себе такую бандуру — тогда и наигрывай с утра до вечера, хоть лопни. А на чужое, на дуринку — много вас, дармоедов… Так от, запомни раз и навсегда: твоего тут, в этом дому, ничего нету. Заруби себе на носу!..
Некоторое время спустя Сердюк — уже не впервые — накричал на мать. За то, что она опять отказалась брать людские заказы и шить еще и дома, после работы да по выходным.
— Мне, Коля, мастерской хватит. Я и там устаю от шитья… Глаза стали болеть, спину бывает не разогнуть, — пожаловалась она. — А дома, ты же видишь, и другой работы хватает. Разве я сижу сложа руки?
— Я не говорю — сидишь, — раскипятился Сердюк. — Понимать надо кой-чего своей бабьей головой. Волос у вас длинный, ум — короткий… Я говорю — живет теперь не тот, кто каждый день бегает на работу и трясется там над ней, как Ванька-дурачок… а кто умеет из всего клепать копейку. Не доходит? Или копейка тебе уже не нужная, все готовенькое получила? — И он повторил то же самое, что раньше сказал Юрке: — Глядя не просчитайся. Не забывай — в этом дому ничего твоего нету. Ага, нету. Дошло?.. Не теперь, так после дойдет. — Сердюк даже хохотнул самодовольно — от сознания своего превосходства над такими простофилями, как его жена, от убежденности в том, что кому-кому, а ему-то уж известно, как надо жить, из чего «клепать копейку».
Делал это Сердюк всевозможными способами, но главным образом — в собственной хитрой мастерской, загадка которой понемногу раскрылась для Юрки. Да никакой тут загадки не было, если чуток вникнуть. Просто халтурил Сердюк направо и налево, частную лавочку завел — вот и весь секрет. Утюги, плитки, разную бытовую мелочь, а кроме того — радиоприемники и, понятно, швейные машинки тащили Сердюку в ремонт его многочисленные клиенты, которые уверовали, что «по блату» Николай Иванович сделает быстрей, лучше и дешевле любой государственной мастерской: там твою вещицу забулдыги, того и гляди, потеряют или пропьют. Не стеснялся Сердюк и сам ходить по домам, по своим знакомым, соседям и приятелям знакомых, — ремонтировал, переделывал, подновлял, что попросят; менял, прятал под штукатурку, надо — протягивал по двору электропроводку. Во всем этом, ничего не скажешь, он был мастак. Часто Сердюк покупал по дешевке, а то и брал задарма, в придачу к плате за свою работу, неисправные, запоротые неумелыми владельцами бытовые приборы и радиоприемники, быстро их подлаживал, подкрашивал и выгодно сбывал через проверенных помощников — несколько таких крутилось у него на побегушках, пройдохи еще те. Чтобы в них не утухло усердие и не улетучилась верность ему, Сердюк время от времени подкидывал обязательный в коммерческих делах магарыч — ставил дружкам в летней кухне бутылки две-три, сам к ним присоединялся, — они и радехоньки были, и опять старались по первой же просьбе угодить, услужить благодетелю.
Устраивал Сердюк застолья и совсем другого уровня, для птиц другого полета. В конце недели, под выходной, к нему охотно приходили гульнуть на полную, «без тормозов», подальше от глаза бдительных жен, особенно дорогие приятели — давние, как понял Юрка, завсегдатаи дома: высокий седоватый директор универмага; тучный, бочка бочкой, сколько ни пьет — все мало, заведующий промтоварной базой со своим молчаливым товароведом; средних лет красавец, весельчак и анекдотчик — начальник автобазы, у него была собственная «Победа»; лысоватый главврач районной больницы с толстыми волосатыми руками; и непременно — директор вокзального ресторана, в котором работала Ирина Ивановна, — медлительный и важный, он употреблял только армянский коньяк. Приглашали и угощали их, конечно, неспроста и не за спасибо. Все они были нужны Сердюку, его сестре и друг другу. Используя надежный блат с ними, при их содействии и участии Сердюк постоянно что-то доставал, толкал и переталкивал, обтяпывал, крутил и проворачивал. И тоже, надо полагать, каждому шел положенный приварок. Если работа в мастерской уж очень отвлекала Сердюка, мешала обстряпать какое-нибудь срочное дельце, срывала выгодную халтуру, — он хлынял к понимающему, своему человеку — главврачу с волосатыми руками и брал больничный лист на неделю. В случае надобности не упускала такой возможности и Ирина Ивановна.
Сколько зашибал Сердюк на стороне — было тайной. Из «левых» денег он не давал жене ни копья, зато требовал с нее отчета за каждый истраченным рубль и кривился, как от касторки, подолгу бурчал, если она покупала что-нибудь сыну. На Юрку он вообще стал глядеть волком, не терпел его даже за обеденным столом, — не садился есть, пока Юрка не уйдет из кухни…
Так и жили они в богатых сердюковских хоромах — совершенно чужими для отчима людьми, словно бы временными бесправными квартирантами, с которыми мирятся до поры, но в любую минуту могут вытурить за дверь. Мать — как только ни подлаживалась под характер Сердюка, чем только ему не угождала. Не отвечала на грубости, сносила обиды. Все делала во дворе и по дому, все перестирывала и перемывала, смахивала с полированной мебели каждую пылинку, по воскресеньям протирала окна, трясла и влажным веником да щетками чистила ковры, — Юрка ей помогал, как умел. На зиму насолила в бочках помидоров, огурцов, капусты, запасла всякого варенья, повидла, маринадов; полки в просторном погребе под летней кухней уставила крепко закупоренными банками компота из вишен, слив, груш, яблок, — все это у Сердюка было свое, огород и сад родили обильно. Мать вставала чуть свет — сготовить свежий завтрак, погладить мужу рубаху, собрать его на работу, еще и успеть что-нибудь по хозяйству. Вечером Сердюк на порог — она уже хлопочет ради него. Пьяный пришел, не ворочает ни языком, ни ногами — разденет, уложит на кровать, потом приведет в божеский вид помятый, заерзанный костюм, оботрет и смажет кремом заляпанные туфли… Но Сердюк вечно был чем-то недоволен, выговаривал жене по всякому пустяку, донимал ее нудными назиданиями, однообразными упреками, дурными капризами, оскорбительной грубостью. Юрка уже стал думать, что Сердюк только для того и женился на его матери, чтобы ему было над кем издеваться, на ком вымещать свое раздражение, непонятную озлобленность, откровенное недовольство всем подряд — окружающими людьми, порядками на работе, в городе, вообще в нынешней жизни.
— Мам, — осенило как-то Юрку, — а где он был во время войны?.. Ну… Сердюк. Не полицаем служил у немцев?
— Ну что ты, Юрик! — испуганно оглянулась мать. — Откуда ты это взял? Не смей так больше никогда говорить… Николай Иванович работал в тылу, в Куйбышеве, на военном заводе. Три года работал.
— Это он тебе так говорил?
— Да, конечно.
— И ты поверила? А если он брешет?
— Юра, что это за разговор? — строго оборвала его мать. — И тебе не стыдно? Как бы там ни было, он теперь… твой отчим, и мы — одна семья… А ты выдумываешь такую несуразицу.
Тут мать погрешила против правды: семьи-то как раз и не было. Раньше всех это увидела и поняла Ирина Ивановна. Не ровня братцу, она и к Юрке, и к его матери относилась хотя и без особой любви, но вполне по-человечески, добропорядочно, и первое время брала их под защиту, — сдерживала, стыдила, одергивала Сердюка и даже разругалась однажды с ним, высказав ему, что первую жену он вот такими же выходками замордовал, выжил, и если эта тоже уйдет — правильно сделает. Однако хорошо зная брата и всякий раз убеждаясь в бесполезности попыток изменить его норов или хотя бы поведение в доме, Ирина Ивановна отступилась, плюнула на все и стала жить особняком, ни во что не вмешиваясь: дала волю Сердюку, а на мать переложила хозяйственные, кухонные хлопоты. У Ирины Ивановны, судя по всему, был свой, отдельный мир, круг своих друзей, знакомых, свои заботы. Дома она почти не бывала; из ресторана всегда возвращалась навеселе, с пухлыми свертками и в комнате не засиживалась. Будто по расписанию, за нею приезжал на «Победе», кофейного цвета, начальник автобазы с друзьями и увозил то до утра, то на весь выходной, а то и на три дня. Где и с кем валандается сестра, Сердюк никогда не спрашивал. Только выругается себе под нос да пробубнит при ее появлении:
— Ты бы, Ирка, выходила замуж, не выкобенивалась.
— А для чего он мне, тот муж? Для какой такой потехи? — солово смеялись глаза Ирины Ивановны. — Вашему брату кальсоны стирать? Ха! Найдутся дурочки и без меня. Я уже попробовала. Хватит, сытая. Мне, Колюня, и без твоего замужа хорошо. Если женщина хочет, чтобы ее всю жизнь любили, она не должна иметь никаких мужей. Ясно тебе?..
— Кобыла необузданная. Все бы она играла! — бросал Сердюк, матерился — тем и кончал разговор.
Так прожили почти год. Не житье было — пытка. Терпели. Ждали — должен же наступить какой-то просвет. Но его и не предвиделось. Больше того: не только языку, но уже и рукам стал давать волю Сердюк. Загулял как-то со своими собутыльниками допоздна. Пришел хорош и с порога:
— Жрать подавай.
Пьяный он ел особенно жадно и долго, набивал брюхо всем без разбору.
— Ужин холодный, — сказала мать. — Я же не знала, когда ты придешь… Подожди, разогрею.
Сердюк размахнулся и ударил ее по лицу. А добавил боли гадким, грязным словом…
Полночи проплакала мать на веранде. Юрка не отходил от нее — успокаивал и никак не мог успокоить. Да и самого-то колотило всего.
— Давай уйдем от него, мам, — сказал он наконец. — В нашу старую квартиру. И будем себе жить, как жили. Ну сколько ты будешь терпеть?.. Завтра же давай уйдем!
— Поздно, Юрочка… поздно, сынок, — покачивалась мать на табуретке, обхватив руками живот. — У меня будет… ребенок… Иди, сынок, спать… иди. Тебе же завтра в школу. Я тоже сейчас… пойду лягу.
Растерянный, подавленный тем, что сказала мать, и собственной беспомощностью, Юрка пошел в дом. Чужой, ненавистный ему дом…
Утром мать не встала с постели, не смогла поехать на работу. Подождав, пока уйдет Сердюк, она позвала Ирину Ивановну. Они о чем-то поговорили в спальне, и сразу же Ирина Ивановна побежала к соседям напротив: у них был телефон.
— Ты заболела? — подошел Юрка к матери.
— Да, сынок, — раненым голосом, виновато сказала она. — Ирина Ивановна пошла вызвать врача… «скорую помощь»… Наверно, меня положат в больницу. Но ты не беспокойся. Это не надолго. Немножко подлечат и отпустят домой… Ну иди… быстренько что-нибудь покушай да беги в школу, а то опоздаешь… Иди…
Из школы он пришел в пустой дом. Так оно и случилось: мать увезли в больницу.
Вечером Ирина Ивановна сказала Юрке:
— Плохо дело. У нее было сильное кровотечение.
— И ее… долго будут лечить?
— Как сказать.
— А больница эта далеко?
— Не очень… Завтра поедем, проведаем…
В больнице мать продержали больше трех недель, до самых Юркиных каникул. После лечения — так советовали врачи — она взяла на работе положенный ей очередной отпуск. И теперь уже сама, без Юркиных просьб да уговоров, предложила ему съездить в Устиновку. Но там неожиданно опять заболела. Потому-то они и вынуждены были тогда так срочно вернуться домой… И все последние месяцы она чувствовала себя нездоровой, еще дважды попадала в больницу, измучилась, жила в постоянной тревоге. Ребенка ждала с надеждой и страхом. Надеждой, что муж потом изменится к ней, а заодно и к Юрке; со страхом — хватит ли сил доносить то причиняющее столько боли тельце и дать ему жизнь… В тревогах минули и лето, и осень.
Издалека, из-за туманного горизонта, глубокими балками и зарослями колючего степного терна подкрались декабрьские метели да морозы. Все кругом загрузло в снегах; они напоминали Юрке жестокие заносы военной поры, а глуховатая, отшибная улочка, на которой стоял сердюковский дом, — тихую зимнюю улицу далекой Устиновки. Только на той он чувствовал себя по-другому: та была родная…
Во дворе и перед калиткой Юрка старательно расчищал по утрам стежку. Сделав эту нетрудную, веселую для него работу, он ставил в сарай метлу и лопату, набирал ведро угля и немного дров, нес в дом и растапливал большую печь — ту, что обогревала сразу три комнаты; кухонную — пораньше, едва только встав, — отчим разжигал сам. Потом Юрка кормил рябого пса по кличке Дозор и отвязывал его — пускал побегать, разогреться после длинной и холодной ночи. Дозор носился по саду, кидался мордой в сугробы, хватал пастью сыпучий снег, опрокидывался на спину, снова вскакивал, возбужденно лаял и с разгона, озорно налетал на Юрку, в котором давно признал друга. Играли они так, лишь когда не было дома Сердюка. Обычно же, если Сердюк видел, что Дозор ластится к Юрке, он орал на собаку и бил ее по носу кулаком… Юрка никуда не спешил — занятия у него начинались во вторую смену, половину заданных на дом уроков он успевал выполнить накануне, с вечера, — так что позволял псу набегаться вдоволь.