Танюха поскреблась, пошуршала мышонком, зарылась в подушки, и не слышно стало ее. Юрку же сон сморил не скоро… И показалось ему, будто и не спал он вовсе, а так — вздремнул самую малость, и тут опять — выстрелы: та-та-та!.. та-та-та!.. Стреляли в селе, где-то поблизости.
— Не ушли, — раздался над Юркиной головой голос матери. — Все ж таки не ушли… Село спалили, перебили скотину, днем возьмутся конать людей.
За огородами, у речки, слышался гул машины.
— Все… пропали мы, — отозвалась тетя Вера. — С утра пойдут шарить по дворам, порушат, что не догорело, а нас всех прикончат.
Ту-ту-ту-ту!.. ту-ту!.. Теперь будто бы ударил другой автомат — поглуше и грубее первого. Та-та!.. та-та-та! — повторная очередь первого обсекла эту, другую… Больше не стреляли. Еще с минуту погудел и замолк мотор — точно выключили его. И все стихло.
— Ты заметила, Вера? — с волнением и надеждой спросила мать. — Разные голоса были у автоматов… Да? Или мне показалось?
— Ага, — согласилась тетя Вера. — Я заметила… да тоже подумала — показалось.
— Ну конечно — разные, — твердо, словно и не спросонок, заявил Юрка. — Первый — то был наш, второй — немецкий.
— Не спишь? — наклонилась к нему мать. — И ты слыхал?
— Чего ж не слыхать, когда они так близко… У нашего «пэпэша» голос повыше, чем у немецкого автомата. Мужики говорили… И Володя теткин Пелагеин говорил.
— Правильно, я тоже это слыхала, — утвердилась в догадке мать. — Ой, господи, неужели наши пришли?
— Скоро утро, — стараясь быть спокойной, сказала тетя Вера. — Всё узнаем.
Правду говорила она: поголубела щель под лядой, в погреб робко заглянул прохладный сентябрьский рассвет.
…Потом Юрка запомнил топот над головой и ликующие возгласы тетки Пелагеи:
— Гей, де вы там?.. Верка, Люда! Наши в селе!.. Вы тут, в погребе? Вылазьте, скорей. Чуете? Наши прийшли!
Взметнулась, бухнула по земляному накату ляда — будто ветер ее подкинул, столб яркого солнечного света ворвался в погреб, ослепил, и в этом сиянии вверху, над квадратным лазом, возникло радостное, помолоделое лицо соседки.
— Живые чи не?.. Слава богу, бачу — живые. — Она засмеялась. — Та вылазьте ж, кажу, скорей, бо самое главное прозеваете. Наши в селе! Все, нема немчуры, прогнали геть заразу. Красные прийшли!
— Правда?.. Наши?! — повскакивали, кинулись к лазу мать с тетей Верой… и обе заплакали и заулыбались одновременно.
— Где они? — протерла Танюха сожмуренные глаза. — Покажите… Где?
И все — вон из подземного плена. Скорей — на солнце! И давай тетку Пелагею обнимать — за то, что первой принесла такую радостную, долгожданную весть.
Юрка галопом выскочил на улицу. Он ожидал тут же встретить наступающие порядки наших войск, могучие орудия, танки, сокрушительные «катюши», про которые гремела молва, ходили легенды, а на дороге — непременно увидеть колонну со знаменосцем впереди. Но ничего этого не было. Все оказалось очень обыкновенно, просто и негромко.
При въезде в село, за огородом тетки Пелагеи, у того места, где три дня назад перевернулся немецкий мотоцикл, стояли три грузовика; у каждого на прицепе — небольшая длинноствольная пушка. Около машин ходили бойцы. По улице, мимо сгорелой колхозной конторы, медленно катился зеленый броневик, следом шагали несколько солдат. Еще две группы осматривали дворы и палисадники. «Наверно, саперы», — предположил Юрка. Покинув ночные убежища, на улицу выходили люди. Они остановили броневик, окружили возле него солдат и порывались все разом высказать, обо всем расспросить: оттуда доносились обрывки слов, девичьи возгласы, и смех, и плач. Туда же устремились и матери. А Юрка с Танюхой побежали к артиллеристам.
— Вот бы пришел с ними мой папка, — весело подпрыгивала Танюха. — Или твой… Вот было бы здорово, да?
— Придумаешь тоже, — охладил ее Юрка. — Такое бывает редко. — Он не хотел сознаться, что и сам тоже втайне надеялся: а вдруг вызволять из-под немцев Устиновку придет или его, или Танюхин отец? Ведь происходят же и на войне счастливые совпадения, неожиданные встречи с близкими тебе, родными людьми.
Но ни единого знакомого лица Юрка и Танюха среди бойцов не нашли. И немного оробели.
— Здоро́во, хлопцы! — потянулись к ним руки.
— Чего остановились? Подходите ближе. Ну.
— Аль своих не признали?
— Узнали мы сразу, издалека, — сказал Юрка.
— Своих — та и не узнать? — улыбнулась Танюха. — Мы ж вас так ждали… Все ждали, ждали… а вы все не приходили.
— Ну вот видишь — пришли, — сердечно и чуть виновато сказал немолодой боец — коренастый, круглолицый, с косым шрамом-рубцом над правой бровью; он стоял около пушки, на погонах у него тускло желтели две широкие полоски — поперечная и продольная. Юрка сообразил, что они обозначают воинское звание, и поскольку у остальных бойцов таких полосок нет — этот, видать, старший над ними. — Как же мы могли не прийти?
— Хоть успели, — благодарно посмотрела на него Танюха. — А то бы немцы всех нас поубивали. — И доверчиво подошла, прислонилась к солдату.
— Нэ могли, милая, нэ прийти, савэршенна нэ могли, — с акцентом проговорил черноволосый, на грузина похожий боец. — Правилно говорит таварищ гвардии старшина.
«А, вот это кто — старшина», — отметил про себя Юрка.
Старшина сел на лафет запыленной, во многих местах поцарапанной и помятой, пахнущей пороховой гарью пушки, легко подкинул Танюху, посадил к себе на колени.
— Тебя как звать-то?.. Танюшкой? Красиво. А у меня младшенькая — Аня, Анюта. Только она постарше тебя будет. Счас уж ей девять годков, десятый.
— А она далеко? Вы далеко живете? — спросила Танюха так, словно напрашивалась в гости.
— Шибко далеко отсюда. В Сибири. Слыхала про нее?.. В нашей батарее все сибиряки. Один Пайчадзе — с Кавказа, из Грузии.
— Так точно! — подтвердил грузин. — Правилно говорит таварищ гвардии старшина.
— А его звать Юра, — не забыла Танюха и про своего дружка. — Мы с ним партизанили.
«Ну и хвастуша! — Юрка мотнул головой, еще и моргнул, давая знак Танюхе, чтоб не болтала лишнего. — Додумалась ляпнуть. Много вас, таких партизан сопливых».
— Это как же, Танушка? — заинтересовался Пайчадзе. — Ну-ка, расскажи. От своих сэкрэт нету.
— Да чего там, — поспешил вмешаться Юрка. — Натараторит она вам, слушайте сороку… Какие там партизаны? Просто сидели на горище да считали, сколько идет по дороге немецких танков, машин.
Над рыжеватой широкой бровью старшины дрогнул шрам; любопытством засветились глаза:
— И много насчитали?
Юрка помялся:
— Много. — И не стал уточнять: — До черта, чего там говорить.
— Ого! — подхватил грузин. — Выходит — работенка нам еще есть. Правилно я понимаю?
Солдаты рассмеялись. Юрку тоже усадили на лафет, потрепали по плечу, погладили его нестриженую макушку. Со всех сторон посыпались вопросы:
— Ну, рассказывайте, как вы тут жили, че жевали.
— Людей много угнали немцы в Германию?
— Коровенок-то, коней, поди, до одной головы перестреляли?
Солдаты были так рады Юрке с Танюхой, будто они от самой Волги, от Сталинграда, шли вызволять именно их да степное село Устиновку. Один дал Юрке кусочек сахару, другой — карандаш, третий — какую-то заграничную монету и катушку ниток, четвертый — крохотную губную гармошку. А старшина приказал — и это мигом выполнил Пайчадзе — достать из кузова машины хозяйственный мешок и торжественно выдал Юрке и Танюхе, самолично надел им пилотки. Настоящие, солдатские. Почти новые, с красными звездочками. Это был всем подаркам подарок! Но даже он не затмил главный Юркин интерес — к автоматам за плечами у бойцов. С восторгом глазел на них Юрка. Первый раз он видел автоматы так близко. Весной, правда, они с пацанами нашли за селом обгорелый ствол, — да это не в счет. А так, вблизи, боевые советские автоматы Юрка видел впервой. Вот они, значит, какие — наши безотказные «пэпэша» — обычная деревянная ложа, рукоятка затвора торчит сучком, короткий ствол, исподнизу — жестяный магазин, похожий на небольшой пухлый кружок макухи. Вроде ничего особенного — а фрицев лупит знатно, дает им прочуханки. То-то улепетывают, нигде зацепиться не могут… Молоденький солдат, — невысокий, щуплый, с крупными веснушками над вздернутым носом, на вид совсем еще мальчишка, но уже с медалью на гимнастерке, — перехватил Юркин взгляд.
— Ну че — бравый автомат? Хочешь подержать?.. На, привыкай. — И он повесил оружие Юрке на шею, поперек груди. — Тяжелый?
— Не дуже, — храбро распрямился Юрка, сжав левой рукой ствол, правой — ложу. — Нормальный. С таким воевать можно.
— Во, теперь ты — настоящий солдат, — похвалил его старшина. — Хоть зачисляй тебя на довольствие.
— Правилно! — хлопнул в ладоши грузин. — Не куда-нибудь, а в наша батарея. Пойдешь? Мамка отпустит?
— Не знаю, — смутился Юрка и, чтобы избавиться от неловкости, спросил о том, что давно уже вертелось на языке: — А это не вы утром стреляли?.. Рано утром, когда только рассветало.
— Из пушек? — с улыбкой спросил старшина, — Может, и мы.
— Нет, из автоматов. Перестрелка была в селе. Вот тут, недалеко, возле речки. Очередями. По голосу — вроде как два разных автомата. Сперва один, потом другой… У нашего повыше голос, чем у немецкого, правда же? — наконец-то Юрка мог получить самый достоверный ответ — не от какого-то там пятого — десятого, а от самих солдат.
— Однако — повыше, — подтвердил старшина.
— Я так и знал, — оживился Юрка. — Я им так и говорил — мамкам нашим и ей, — кивнул на Танюху. — Мы всю ночь в погребе сидели. Перед утром слышим — наш автомат ударил, потом — немецкий. Потом опять наш. И затихло… Ага, еще и мотор какой-то гудел. Вроде как — машина… Кто ж это стрелял?
— То — пехота. Наши автоматчики первыми к вам сюда пробрались. В кукурузе позицию заняли, повдоль отворота к речке. А тут немец прет на фургоне. Один в кабине. Где-то по запарке отстал от своих, блуданул, видно, с перепугу. Наши его и… приостановили, не выпустили из села.
— Поймали?
— Нэ арканом, канэшна, — усмехнулся Пайчадзе. — Пуля его поймал. Поймал и на землю положил. Хватит бегат, разбойничат, лежи спокойно… Можешь пойти на речка, пасматрет.
— Где? — сам не зная зачем, спросил Юрка; ясно же — не пойдет он смотреть на мертвого: страшно. Пусть немец он, враг — а все равно страшно видеть мертвого.
— Да внизу, сбоку дороги, — показал рукой молоденький солдат. — Здоровенный лежит, жирный, как боров. На украинском сале, поди, отъелся.
— Канэшна, — убежденно заключил Пайчадзе.
Правее Устиновки, за дальними балками, грохотнуло глухо, затем несколько раз бухнуло громче, раскатилось окрест. Артиллеристы поглядели в ту сторону — в верховье речки, до истоков которой Юрке так охота было когда-нибудь добраться. Старшина поднялся с лафета, стал сосредоточенным. Поправил пилотку, потер кривой рубец над бровью:
— Опять наши заговорили на правом фланге. Скоро и нам скомандуют — «вперед»… Что там у нас впереди?
— Раздольное, — подсказал Юрка, признательно возвращая автомат хозяину. — Десять километров до него.
— Оно самое. И по карте так. Видно, на Раздольное и пойдем. Готовься, мужики.
Танюха встрепенулась. До этой минуты она все молчала, не решалась и заикнуться о своем, но тут испугалась нешуточно, что сейчас бойцы сядут на машины и уедут, а она так и не узнает у них, первых советских солдат, освободивших Устиновку, того самого важного для себя, о чем загодя, еще до нынешнего осеннего дня, задумала-загадала узнать, выведать немедля, как только придут наши. Напряглась она, собрала в кулачок всю свою смелость, хлебнула побольше воздуха… и спросила:
— А вы… папку моего не видели?.. Нигде не встречали моего папку?
Склонив голову, с мудрым и неподдельным сочувствием человека, который хорошо понимает, сколько надежды вложено в этот вопрос, человека, который не от нее первой, устиновской девчушки, слышит такое, посмотрел старшина Танюхе в глаза.
— Твоего? А как его звать-то?
— Семой… Семеном. А фамилия у нас… у него — Непорада. Не встречали? Не воевал он разом с вами? Або, может, где в госпитале?..
— Непорада, говоришь?.. Семен? — Старшина оглядел бойцов, на каждом задержал глаз — будто каждому повторял Танюхин вопрос… но никто ему не откликнулся, не подтвердил, что слышал на фронте такую фамилию. И старшина не посмел обмануть ее, сказал правду: — Нет, дочка, не встречали. Такого солдата с нами не было… Видно, воюет он где-то в других местах, на другом фронте.
Танюха сразу сникла, опечалилась:
— Не встречали… — Потопталась, посмотрела на степную дорогу, по которой к селу направлялись войска. — Ага… где там его встренешь? Война такая большая… — И намерилась уйти.
— Ты только, пажалуста, не переживай, — погладил ее руку Пайчадзе. — Мы не видели твоего папку Семена — так другие видели. Придут — расскажут, привет от него, гостинец тебе и мамке передадут. А? Правилно я говорю?
Солдаты дружно загомонили:
— Ну как же! Ясное дело.
— Конечно, где-то воюет твой папка, фашистов бьет.
— Как мы же — ребятишек вызволяет из-под немца.
— Вот прознает, что район ваш ослобонили, — и враз тебе письмецо пришлет.
— Ну.
— Так что не сумлевайся, скоро жди письма.
— Ладно, буду ждать, — мужественно согласилась Танюха. — Спасибо вам… Счастливой дороги. Скорей кончайте войну. — Серьезно, по-взрослому поклонилась она солдатам и засеменила обочиной, вдоль огорода тетки Пелагеи; вспомнила про пилотку, сняла ее с головы и прижала одной рукой к груди — как будто боялась утерять невзначай.
Попрощался с бойцами и Юрка. Он пошел следом за Танюхой. Но догонять ее не стал. Зачем? Пусть побудет одна. Когда человеку грустно, никто ему не нужен…
Напористо шагал, быстро приближался к огородам походный солдатский строй, и Юрка остановился напротив обугленной Пелагеиной хаты, у дорожной развилки, чтобы видеть, как войдет колонна в село, и чтобы показаться всему строю в краснозвездной пилотке.
Загремело сразу с двух сторон Устиновки. Тяжелые частые разрывы послышались под Раздольным. Грохотала, катилась по земле, дальше на запад уходила война.
Незаметно у развилки возник высокий дед Мирон — все в той же заношенной шляпе. Опираясь на кривую неоструганную палку и ничего не говоря Юрке, он тоже стал глядеть туда, откуда двигались войска.
Из-за дедова опаленного палисадника гурьбой вылетели мальчишки. Заголосили:
— Ура-а! Наши идут!
— На-ши-и-и! Эге-э-эй!
— Все, нема войны!
— Кончилась! Кончилась!
— Всех фашистов перебьем!
— За Родину-у!
— За Сталина-а!
— Ура-а!
Дед Мирон обернулся на эти заливистые возгласы, смиряюще поднял руку:
— Стойте!
Пацаны не сразу, но все же умерили пыл; подбежав к деду, сгрудились около него, удивленно попритихли: чего, мол, это он? Что хочет сказать?
— Стойте, хлопцы, — негромко проговорил дед. — Не кричите так го́лосно, не треба… Рано, хлопцы, радоваться. Война ще не кончилась. Он, послухайте… Чуете? Гремить!..
Настолько крепкой и глубокой зарубкой остались в памяти то утро, суровый облик бывалого старшины и даже — фамилия бойца-грузина; у развилки шляха, выбитого сапогами и колесами войны, — присогбенная фигура деда Мирона, его неторопливый, но волевой, убедительный жест рукой, тревожное: «Чуете? Гремить!» — что Юрке казалось — и сейчас, при входе в село, он опять увидит высокого старика с тонкой палкой, вырезанной из вербы. Если, конечно, тот еще жив…
Далеко позади уркнул, дробно зататакал мотор. Юрка оглянулся. Вдоль посадки проворным сероватым зайцем бежал, будто поспешая догнать солдата, некий малогабаритный агрегат: и не мотоцикл, и не автомобиль — что-то среднее. Юрка подождал, пригляделся. Распознал — инвалидская мотоколяска, тупоносая да горбатенькая. Юрка освободил ей дорогу, зашагал обочиной. Но машинешка не проскочила мимо — остановилась. В открытое боковое оконце из тесной кабины выглянул владелец «горбунка» — простецкого вида сухощавый мужик средних лет, с черной скобкой усов над губой, в темно-коричневой, уже отошедшего фасона, кепочке-восьмиклинке, в которую непременно — для полного шика и форса — вкладывали твердое картонное кольцо, а то даже — стальное, из тонкой пружинистой ленты. Мужик пристально посмотрел на солдата: кто такой, что за незнакомец? Тутошнего роду или залетный? Кивнул доброжелательно:
— Привет, пехота!
— Здравия желаю, — ответил Юрка.
— Далеко держим путь? Случаем — не в Устиновку?
— Так точно. Как раз туда.
— Тогда седай, подвезу.
— Да тут уже близко. Дойду, — сказал Юрка.