С ее братом, Ванькой, рос Юрка плечо в плечо, но дружба у них не клеилась: очень был Ванька разбойный. Сопливый, рыжий, вроде и силы в нем никакой, но задира — поискать такого. Вечно при себе рогатку таскал. На кого разозлится — сразу рогаткой стращает: «А ну, зараз як пульну». Растягивает резину и дико прижмуривается — чистый тебе разбойник.
Зато старшего сына тетки Пелагеи — Володю — пацаны не просто любили. Они откровенно липли к нему, ходили за ним по пятам, лишь бы недолго побыть с ним. Володе тринадцать лет минуло. До войны он успел закончить три класса. Неученой шантрапе это казалось недостижимым. У Володи, понятно, были свои дружки — ровесники, но и младших он не сторонился, от себя не гнал. Надо — выручит слабого, остановит, помирит забияк. Никого не позволял обидеть, когда на речке делили пойманных раков или в огороде резали дольками красный кавун. Иногда он выносил в сад книжки и читал мальчишкам про Конька-Горбунка, про попа и ловкого Балду, про Руслана и Людмилу, про, Бородино. От Володи Юрка узнал, что в старое время, при царе, жил на Украине поэт Тарас Шевченко. Был он бедный селянский хлопец, горемыка крепостной, — все одно, что раб у пана, холоп. А стихи писал против панов и самого царя. За это царь побрил его в солдаты, а он и после того не покорился, вот был какой. И Володя давал подержать в руках потертую, с надломленными уголками книгу «Кобзарь». В ней столбцами были напечатаны стихи на украинском языке.
Двускатый курень из веток и зеленого, свежесрезанного камыша построили под вишнями за один день, — в стороне от горелой хаты. Такие же курени, только поменьше, сравнил Юрка, лепили себе сельские сторожа в садах, на баштанах, пасеках, и пацаны, честно говоря, хитрых этих укрытий побаивались. Идешь мимо и не знаешь, сидит кто в нем или нет. Идешь без всякого — ну… по своим делам. А сторожу мало ли чего придет на ум? Померещится, что ты к его владениям подбираешься. Выскочит наперерез да и пальнет из одностволки бекасинником — так, для острастки. А то и солью — пониже спины. Ведь в сторожа всегда почему-то определяют или придурков, или глухих. Ты ему кричишь — не виноват, мол, ни одной дыньки не тронул, и в голове ничего такого не было, а он берет на испуг: «Лягай, махновцы, бо всыплю по первое число! Будете в речке три дня задницы отмачивать». Но при всем том — кто из мальчишек не мечтал хотя бы разок переночевать в укромном курене, где пахнет степными травами, хлебной коркой и дынями? Сперва, конечно, ни от кого не таясь, выбрать лощеный рябой кавун — самый большой на всем баштане! — разрезать его не спеша, чтобы лопался под ножом, так же размеренно уминать дольку за долькой, вместе с подсохшей краюхой, закусить медовой дыней, а, потом лежать в холодке и слушать незатейливую трескотню кузнечиков, перепелиный перезвон и мягкий шорох ветра… Вот почему Юрка даже обрадовался тому, что они будут жить в курене, и когда стали переносить вещи к соседке, повеселел.
Только закончили эту работу, как тетка Пелагея принесла с огорода полный передник свежих, еще в зеленых «рубашках», кукурузных кочанов. К ним Дуняша добавила и своих три: она ходила помогать мамке.
— А где Володя? — спросил Юрка тетку Пелагею.
— Мабуть, у военных. Жди, скоро прибежит… Ну, давайте вечерю придумывать. Кукурузки сладкой наварим. Глянь, Люда, — попросила она Юркину мать, — як там у нас огонек.
На двух камнях, позади колодца, пузатился большой закопченный казан; под ним давно прогорело. Мать наломала сухих будыльев подсолнуха, раздула огонь. Потом ободрала кочаны и опустила их в казан, а под крышку положила мягких кукурузных листьев.
Кукуруза была поздняя, уже почти дозрелая, и варилась долго. Пока она кипела, Ванька успел выболтать Юрке, что под загатой у него зарыты патроны в обоймах, пять гильз от пушки и заржавелый немецкий тесак.
— Никому, слышь? — хитро сощурил он глаза. — И Володьке нашему не говори, а то все поотнимает. Я еще знаю, де есть патроны. В речке, в Мироновом плесе. Немцы туды поскидали, в коробках. Только никому, а то!..
Юрка обещал молчать, но удивлялся, зачем Ваньке боевые патроны: что он с ними собирается делать? Не продавать же.
Наконец, казан сняли с огня. Перед куренем, на приземистом столике, тетка Пелагея разложила желтые, точно восковые, кочаны, выхватывая их вилкой из кипятка. От кукурузы шел парок и растекался сладковатый дух пареного зерна. Грызть кочаны надо сразу, пока не остыли и не задубели; и все едоки облепили столик. Поспел к этому моменту и Володя. Похвалился ножиком-складнем: только что ему солдаты подарили.
— Небось выменял? — позавидовал брату Ванька.
— Да говорю же — солдаты дали.
— За так, без всего?
— Дали и все, — улыбался Володя. — Бери, говорят, в хозяйстве ножик никогда не лишний.
Нож был походный, с простой деревянной колодкой, медным кольцом и на шнурке, — чтобы для верности к поясу крепить.
— Работать пойду — сгодится, — сказал Володя и, ни от кого не тая, положил нож на стол.
— На какую работу собрался? — спросила тетка Пелагея.
— На любую. Мало в селе работы?
— А учеба, сынок? Школу, може, скоро откроют. А хата наша? В курене не назимуешь. Хату надо чистить, обмазывать, накрывать.
— Хата — само собой, — по-хозяйски рассудил Володя. — Хату укроем, доведем до порядку.
Ванька первым расправился с кочаном, подскочил, размахнулся.
— Огонь! — и запустил кочерыжку по-над вишнями, на улицу.
Мимо двора прошел солдатский строй.
— Отак де-то и наши идут, — покачала вслед им головой тетка Пелагея. — Храни вас господь, сынки.
Матери долго молчали. И дети притихли, глядя на них, переживая общую тревогу за своих отцов. До Ваньки только, кажется, ничего не дошло.
— Огонь! — с тем же неуместным азартом швырнул он очередную кочерыжку. Заглянул в казан и обиженно надулся: — А больше нема кукурузы? Я еще хочу-у.
— Иван! — легонько щелкнула его тетка Пелагея. — Совести у тебя нету. В кого ты такой удался?
Баба Хивря недоуменно охнула:
— Господи, ну бурьян бурьяном растет. За войну они зовсим перестали слухаться. Хоч кол на голове теши.
— Батько прийдет — возьмется за него, — припугнула Ваньку тетка Пелагея.
— Батько ще когда прийдет? А ты зараз берись, пока не поздно.
Далеко за горизонтом загремело: там, куда покатился фронт, шли непрерывные бои. Над степью — в вышине, среди белесых облаков, — блуждал тяжелый гул самолетов, и непросто было понять, наши летят или чужие.
Слушая этот гул и тяжелые раскаты, стали устраиваться в курене на ночлег. Тетка Пелагея с матерью принесли соломы, расстелили, притоптали ее, закрыли старыми одеялами, вход завесили рядном, — и получилось прямо здорово. Володьке, Ваньке и Юрке отвели место в глубине куреня. Матери, баба Хивря легли с краю, у входа; между ними пригрелась Дуняша. Под камышовым кровом было затишно, свежо, и пахло речкой. Юрка вспомнил небольшой плес, у берега которого они днем резали серпами камыш для куреня, не утерпел и спросил Володю:
— На речку будем ходить?
— Зачем? Осень уже, вода холодная.
— Не купаться. Бубырей ловить.
— А крючок есть? — поинтересовался Володя.
— Нету. Был, да потерялся, когда хата сгорела.
— И у меня нету… Завтра попробуем сами сделать. Из иголки.
В ночную степь через Устиновку шли войска. Устало всхрапывали моторы, постукивали повозки, лязгало железо; иногда раздавалась приглушенная команда — и множество ног, подчиняясь приказу, ускоряло шаг. Всё подавив мощным ревом, прогрохотали танки. Следом опять потянулась пехота, поспешая к передовой.
— Сколько же их туда идет! — пожалела мать бойцов.
— Идет много, та не все вернутся, — приглушенно отозвалась тетка Пелагея. — Складут головы соколы — и слез не хватит по ним плакать.
Бабка Хивря зашуршала в темноте одеялом — должно быть, крестилась.
— Береги их, господи, — приговаривала она, — во веки веков…
— Ты, бабушка, не бойся, — утешила ее Дуняша. — Нашего татку не убьют. Живой он прийдет.
И Юрка думал так же, как Дуняша: его отца тоже никогда не убьют. Не могут убить. Он сильнее фашистов. Он выживет и вернется.
— А книжки мои сгорели, — вспомнил Володя. — Все до одной.
— И «Кобзарь»? — огорчился Юрка.
— И «Кобзарь».
Они молча пожалели об утрате… Володя сказал:
— После войны новые куплю! И тебя читать научу. Не умеешь? Пора приучаться.
— Буду приучаться, — обещал Юрка.
Они не забыли уговор и на другой же день собрались было рыбачить. Володя выпросил у бабы Хиври иголку, раскалил ее на огне, согнул щипцами — и получился какой ни есть, но все же крючок. Нашли и нитки. Осталось накопать червей да вырезать удилище из вербы, — как вдруг пришла растревоженная тетка Пелагея и объявила, что сегодня женщина с того берега переходила речку, наступила на мину и ей перебило ноги. Сразу припомнили: и точно, утром был какой-то взрыв, да на него не обратили внимания. Бухало в эти дни часто в разных сторонах. Увидев ребячьи приготовления, тетка Пелагея разом охладила рыбацкий пыл?
— Отакая беда. А вы — со своими удочками. Киньте их, и со двора никуды. Проживем без ваших бубырей… И никаких мне, Володька, разговоров.
Но Юркина мать немного их обнадежила:
— Этими днями саперы проверят речку, понаходят мины — тогда и пойдете. А сейчас дома есть работа. Будете нам помогать.
Что поделаешь? Они согласились. Но работа была нудная: два дня выносили, выгребали из хаты все, что рухнуло, обуглилось и не до конца сотлело. Тетка Пелагея оглядела почернелые стены, пощупала, кулаком по ним постучала и смирилась:
— Куды там за всю хату браться? И думать нечего. Нема у нас ни работников добрых, ни материала. Крышу слепить — оно бы еще можно. А двери, рамы, стекло? Их тебе нихто не подарует… Хай до весны стоит. Кухню залатаем и поки в ней перебьемся. Так, сына? — посоветовалась она с Володей.
— Перезимуем и в кухне, — согласился он.
И взялись они отхаживать после пожара половину хаты. Месили глину с кизяком, собирали хворост, обломки красного кирпича, куски фанеры, жести и те тощие жердочки, что завалялись, уцелели по закуткам двора. Тетка Пелагея пометила зарубками пяток самых старых вишен в саду, их спилила тупой и ржавой пилой — на стропила. Вишни были кривые, внутри трухлявые, но лучшего строительного леса взять было негде.
Володя обрубал ветки с вишен, когда к ним во двор пришел дед Мирон. Это его именем называлось плесо внизу — прямо, как спускаться к речке от колхозной конюшни. Там дед Мирон имел несколько грядок. Из плеса поливал помидоры, капусту, табак, там же обычно и рыбачил. У речки Юрка и наткнулся на него прошлым летом. Шел, ни о чем не думая, выбирал, где бы еще закинуть удочку, выглянул из-под вербы… и оторопел с испугу… Присмотрелся — сидит под кустом старик напротив двух удочек, на поплавки уставился — и не шевельнется, ждет, когда клюнет. Белая рубаха на нем; буро-зеленая, как водоросли, помятая шляпа; глаза под тенью шляпы полузакрыты; усы и брови — сизые, а лицо — точно взялось мхом. Ну настоящий водяной, вылез из омута погреться на солнышке… Заметил старик его или нет, Юрка не понял. Обошел незаметно кусты и подался дальше. После того раза он частенько наблюдал за дедом Мироном и не переставал удивляться: деду всегда попадалась крупная рыба — все красноперки да голавли. Ну чем не водяной? Наверняка — заговор какой-то знает. И Юрка поначалу побаивался старика.
Дед Мирон взял у Володи топор, обтесал вишню, приподняв шляпу — вытер лоб рукавом и только после этого обратился к тетке Пелагее:
— От слухай, Палажка. Дело есть.
— Слухаю, Мирон Кузьмич.
— Общество до меня обращается. — Дед сел на обтесанную вишню, задумался. — Ты ж знаешь, хоч немец и гнал в Германию нашу скотину як у прорву, и стрелял напоследок, все ж таки сберегли люди трохи коровок, телят. Поки тепло, их треба пасти. Трава ще зеленая, и стерня добрая на полях. Просят, щоб я скотину доглядал. Я — согласный. Та без помощника, сама разумеешь, не потяну — года уже не те. От я и прийшов… Ты своего Володьку не отпустишь до меня подпаском? Хлопец он у тебя самостоятельный и работящий. Скотинки не багато, управимся, и тебе в семье приработок будет.
Юрка ожидал, что тетка Пелагея обрадуется этому, а она запечалилась. Будто дед собрался увести Володю на войну.
— Так ему ж, Мирон Кузьмич, учиться надо. Два года пропустил!
— Знаю! Не он один такой. А школа наша де? Спа́ленная до основания. Поки школу подладят, учительшу найдут, мы и попасем череду. Чего такому хлопцу дома сидеть? Хай матери допомогает. Правда, Володька!
— Помогает он, Мирон Кузьмич. Сами видите.
— То — дома, а то — общество просит. Надо уважить. Зараз народ — куды? Пойдет колхоз поднимать. Это дело нужное, государственное. Та и личное добро нельзя кинуть без догляда. Все треба делать по-людски, разумно.
— И ходить ему не в чем, босый он у меня, — отпрашивала Володю тетка Пелагея.
— Босый? Будут ему новые постолы. Зараз мерку снимем — к завтрему и пошью.
Володя загорелся:
— И правда, мам, отпусти. Ну чего мне дома сидеть?
— Ой, и не знаю, сынок. Рано тебе на заработки, — колебалась тетка Пелагея; но мало-помалу уступила, и они обо всем договорились.
Юрка завидовал Володе. Вот бы и ему так — с восхода бродить степью, на приволье, слушать птиц и смотреть на высокие облака. А тут — по двору тыняйся из угла в угол, как пленный. Володя будет на пропитание зарабатывать, а он, Юрка, почему не может?.. Или попроситься? Глядишь — и его возьмут… Страх перед «водяным» к этому времени прошел. У деда Мирона был добрый густой голос, под косматыми бровями — спокойные зеленоватые глаза, — и Юрке тоже захотелось к нему в подпаски. Тем более, что он уже знал: дед Мирон в селе — не простой, а заслуженный человек. Он воевал в гражданскую. Потом был в Устиновке председателем коммуны, сколачивал, поднимал колхоз и руководил им немало лет, постарев — дорабатывал полеводом, а перед самой войной — колхозным пастухом.
Остаток дня Юрка не да-вал матери покоя:
— Отпусти и меня с Володей, мам. Хоть недолго череду попасу. Отпусти.
Мать отмахивалась:
— Чего надумал! Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Подрасти, спешить не надо. Еще наработаешься.
Надежды рушились, упрек в малолетстве и беспомощности обижал до слез. Тем бы все и кончилось, да тетка Пелагея неожиданно пришла на выручку:
— Что ж ты, Людмила, руки хлопцу отбиваешь? Где один, там и другой. Хай идут. Охотку собьют — больше не будут проситься.
…Они вечеряли пшенной похлебкой, когда дед Мирон принес новые, только что стянутые дратвой постолы из телячьей шкуры, шерстью вовнутрь. Дед вымостил их соломкой, дал Володе примерить, показал, как способней затянуть и обвязать вокруг щиколоток тонкие ремешки.
— От тебе и черевики. Носи до самой свадьбы.
Юрка смотрел на мать: скажет ли она деду Мирону о своем согласии отпустить сына? А дед — будто сам про то догадался, положил Юрке на голову ладонь:
— Хочешь и ты с нами погулять по степу?
Юрка чуть не подпрыгнул от радости. Подпрыгнул бы, конечно, если бы не дедова тяжелая ладонь на темени.
— Хочу!
— Тоди собирайся. Та гляди завтра не проспи.
Ну как можно было проспать! Еще до восхода солнца вылезли они с Володей из куреня. Матери уже хлопотали во дворе. На огне булькал чугунок, баба Хивря помешивала в нем длинной деревянной ложкой. Улыбнулась уважительно:
— Добрый ранок, пастушки. Умывайтеся, будете снедать. Скоро череда пойдет.
Володю одели в старый отцов китель — синий, с железными пуговками. Для Юрки нашлась латаная свитка. Рукава закатили, подпоясали — снаряжен пастух.
Кукурузная каша, пополам со сладким гарбузом, дразнила издали. Вчера бы дочиста вылизали миски, но сейчас некогда было выстуживать кашу. Обжигаясь, похватали немного, лепешки в карманы и — бегом со двора.
— Стойте, заполошные, — сняла тетка Пелагея с дерева торбинку на лямке. — Вы куда ж без харчей? В степу быстро проголодаетесь. Возьмите свой паек.
— Деда там слушай. И Володю. — Мать поправила на Юрке свитку, прихорошила его, будто он шел в гости, а не коров пасти.
Баба Хивря проводила их на дорогу:
— Идите с богом!
И сразу они увидели вдалеке реденькое стадо: оно тихо пылило серединой улицы. Дед Мирон, когда помощники еще спали, зашел с верхнего края села и подвигался от хаты к хате, собирая остатки той тучной череды, которую когда-то, кроме колхозной, держали селяне. Раньше, рассказывала тетка Пелагея, до немецкого грабежа и разбоя, то была не череда, а загляденье одно. Красная, белая, рябая, черная — возбужденным разноголосьем будила она село по утрам, а на закате — сытым густым мычанием трубила о своем возвращении с пастбища, и тогда улицу окатывало теплой волной, напитанной запахами полыни, коровьего пота и вспененного молока. Хозяйки бросали работу в огороде или саду, спешили на этот зов, и говорили своим кормилицам ласковые слова, и задабривали их приготовленной загодя охапкой луговой травы, кукурузного или бурякового листа, ведерком хлебного, сытного пойла. Дождались деда.