— Шо, хлопцы? Повставали, як штык? Гарно, — похвалил он ребят. — Займите свои фланги. Володя будет на правом, ты, Юрко, ставай на левый. Отак и пойдем.
Так они и пошли: посередине — дед Мирон длинным крученым батогом и торбой на плече, правой стороной — Володя с тощим самоделошным кнутиком, и слева от деда — Юрка, можно сказать безоружный, с обыкновенной хворостиной. В другое время это выглядело бы забавно: на такое маленькое стадо — три пастуха. И не отбиться было бы от насмешек да подковырок. Но сегодня никто об этом даже не заикнулся. Встречали их, точно избавителей от беды-напасти и как добрых вестников: сердечными приветствиями, благодарными поклонами.
— Ну от, знов начнем жить, як люди. На этот год опять в кажном дворе коровка будет, — убежденно говорил дед Мирон.
Не в счет их трудов, а просто на гостинец, всем троим хозяйки преподнесли по бутылке молока — только что сдоенного.
— В обед выпьете на здоровьячко.
У последней хаты дед Мирон сказал:
— Памьятайте, хлопцы: восемнадцать коров у нас и десять нетелей. За каждую рогатую голову отчет держим.
Юрка повторил про себя: «Восемнадцать коров и десять нетелей».
Они погнали стадо по-над речкой, перевалили колючие, устеленные чебрецом бугры, спустились в зеленую ложбину и дали стаду волю. Дед Мирон придремнул, Юрка с Володей полезли в кусты терна: он рос островками по обеим сторонам ложбины. Кусты были облеплены ягодой, никто здесь ее не брал, да терпкого терна много не съешь, — деревенеют губы и язык. На то они терн. Они пощадили животы и заняли пятачок возле деда. Слушали: где же теперь фронт? Прогремело всего несколько раз и то — очень далеко. Война уходила прочь на запад, — туда, откуда пришла.
День занялся — словно и не сентябрьский: нараспашку небо, совсем летнее марево над степью, и теплынь такая, что охота побежать к речке и опустить ноги в воду. Успокоенно пересвистывались птицы; без умолку трещали, пиликали одно и то же кузнечики; безмятежные стрекозы шуршали разноцветными крыльями, садились на протянутую руку и подолгу не улетали, радужно светились их огромные чистые глаза. Славно было среди этой тишины, солнечного покоя. Ребята привыкали к тому, что в донецкой степи уже нет войны. Порой им казалось даже, будто она никогда сюда и не приходила…
В полдень скот согнали к водопою, — нашли песчаное мелководье; коровы напились и огрузло легли на сухом.
— Пора, хлопьята, и нам подкрепиться, — предложил дед Мирон и тем очень обрадовал ребят: они же оголодали, как только вышли утром за околицу, да не признавались в этом ни деду, ни друг другу.
Развязали торбы и выложили еду: корявые лепешки из муки ручного помола, картошку в мундире, все те же кукурузные кочаны, три бутылки молока; у деда Мирона обнаружился обрезок старого, пожелтелого сала, но был он такой маленький, что делить его не насмелились, — помазали им лепешки и опять завернули, на потом.
Все, что не доели, дед Мирон собрал в торбу, крошки стряхнул в речку — рыбам, ополоснул руки, вытер их об себя, достал кисет и косой клочок бумаги, высек искру кресалом, прикурил от фитилька. Сел у воды, положил руки на колени, задумался — и стал такой же отрешенный, нездешний, каким Юрка видел его летом, с удочками.
— Тебе нравится? — спросил Юрку Володя.
— Что?
— В степу. Ходить пастухом.
За неполный день Юрка, конечно, мало что успел понять. Пока это была всего лишь прогулка. Но он сказал:
— Нравится.
— Привыкнешь… Нам не надоест. Попасем трошки, а потом пойдем учиться. Тебе восьмой?
— Ага, весной семь исполнилось, — гордо сказал Юрка.
— Ну от, вместе и пойдем. Ты — в первый, я — в четвертый.
— Не успею пойти.
— Почему? — удивился Володя.
— Мамка говорила — скоро мы из Устиновки уедем.
— Куда?
— Домой, в Ясногорск.
— А там у вас есть дом? Думаешь, уцелел?
— Кто его знает.
Володя загрустил:
— Жалко… Пожили бы с нами. Война кончится — вернетесь в Ясногорск.
— Да я бы жил, в Устиновке хорошо. Не знаю, как мать… А ты всегда будешь тут жить?
— Нет, не всегда. Как выучусь — уеду, на Азовское море. Или на Черное… Буду плавать на пароходах, выучусь на капитана. Може, когда-нибудь поплыву через океан, кругом земли, аж в Индию… или на необитаемые острова.
Володя мечтательно смотрел вдаль, радостное нетерпение билось в его больших серых глазах; он смотрел в осеннюю степь, а видел себя, наверное, уже на капитанском мостике большого океанского парохода, у берегов неведомых жарких стран, видел загадочные острова у горизонта, смелых чаек над мачтами и белый, убегающий след за кормой.
— Ты глобус когда-нибудь вертел? — спросил он живо.
— Нет. А какой он?
— Круглый. Как наша земля. А на нем нарисованы все страны, моря, горы, реки… Знаешь, как много на земле разных стран! Там и деревья не такие, как у нас, и звери, птицы, рыбы. Эх, жалко — никогда всю землю не обойти, не объехать… А ты кем будешь, когда вырастешь?
— Летчиком, — без всяких сомнений заявил Юрка, поскольку считал, подобно многим мальчишкам, что выше этого нет и быть ничего не может. — Как Чкалов.
— Летчиком — тоже хорошо, — одобрил Володя. — А я хочу в море. До войны мы с батькой два раза были на Азовском. Там у него знакомые рыбаки. Судаков ловили, бычка, таранку… После войны опять поедем. Когда батько вернется до дому.
Дед Мирон докурил цигарку, помял концы сизых усов и задумчиво смотрел, как бежит перед ним и теряется в степи тихая безымянная речка… «Все молчит, молчит. Ну конечно — о чем с нами говорить? Старый и — малый. Мы ему не собеседники», — рассуждал Юрка про себя. Но дед Мирон откашлялся и сказал проникновенно, будто отвечая кому-то:
— Отак оно и ведется на земле. Одна война отгремит, перебьет людей, перекалечит, сирот по белому свету погонит, — а уже другую жди. То турецкая, то японская, то германская. Пройдет и ця, мировая. После — якую ждать?
— Что вы, дедушка Мирон, — засмеялся Володя. — Больше войны не будет. Это — последняя.
— Не будет? — обрадованно подхватил дед Мирон. — Святые твои слова. Дошли бы они до бога.
— Какого там бога! — весело возразил деду Володя. — Мы без всякого бога фашистов разбили, а больше до нас никто не полезет. Наученные. Хай только спробуют.
— Подождь говорить — фашистов разбили, — предостерег дед Мирон. — У цей гадины голов ядовитых — як у того Горыныча. Ты их рубишь — они знов лезут черти откуда. Повырастаете — хватит ще и вам хлопот… О-хо-хо-о, — закряхтел он, распрямляясь и потирая поясницу. — Дивные дела на белом свете. Хоч двести лет живи — не дождешь, когда поумнеют люди та подобреют, когда перестанут один одного есть поедо́м та загонять у могилу. Я вже свое отжил, а не дождался.
Про какие хлопоты, что Юрке и Володе предстоят, говорил дед Мирон, они допытываться не решились — будет еще время и повод разузнать, но как-то опечалило мальчишек его признание, что вот столько лет прожил, а чего-то желанного так и не дождался, не увидел, не встретил.
Сытые коровы все еще лежали на берегу, менять место, перегонять их куда-то не было нужды. Дед походил между коровами, словно пересчитывая их, постоял над темной водой, вернулся к ребятам, сел на землю.
— А все ж таки чудные мы, люди. От живешь, бегаешь туды-сюды, бьешься, як рыба об лед, тянешь свою лямку. Тяжко бувае — силы нема терпеть, клянешь все на свете… а вспомнишь про то, что скоро тебе прощаться с этим светом, и жаль берет. Хоч двести лет проживи — помирать, наверно, будет неохота. — Он замолчал, пощадив хлопцев, успокоил обоих ласковым и мудрым взглядом: — Вы еще маленькие, цього не понимаете. Вам жить та жить. Ген-ге-е-ен, як долго… Бог дасть — може, и войны не будет на вашем веку.
— А тебе, дедушка Мирон, — сказал Володя, — разве не долго жить? Вон ты какой крепкий. До ста лет доживешь.
Ничего не ответил на это дед Мирон. Только повздыхал… Потом неожиданно попросил:
— Ты от, Володи мир, книжо́к багато читаешь. Расскажи нам с Юркой кой-чего, а мы послухаем. Расскажи хоч трошки, все веселей будет.
— Про что рассказывать?
— Про що хочешь. Сам выбирай.
Володя встал, весь как-то вытянулся, напряг шею, тряхнул руками, точно хотел выпорхнуть из отцовского кителя, и начал немного нараспев:
Не називаю її раєм,
Тії хатиночки у гаї
Над чистим ставом край села.
Мене там мати повила
І, повиваючи, співала,
Свою нудьгу переливала
В свою дитину… В тім гаю,
У тій хатині, у раю,
Я бачив пекло…
— Молодец. Он, як складно! — не удержался дед Мирон, чтобы не перебить Володю в благодарном порыве. — Дальше диктуй.
Володя продолжал:
…Там неволя,
Робота тяжкая, ніколи
І помолитись не дають.
Там матір добрую мою,
Ще молодую, у могилу
Нужда та праця положила…
Он запнулся, будто позабыл слова…
— Нужда та праця положила, — тихо повторил дед Мирон. — Диктуй, диктуй. Слухаю.
Дальше было — про отца: он тоже не вытерпел тяжкой доли, умер на панщине, а дети пошли по людям, расползлись, «мов мишенята».
А сестри! Сестри! Горе вам,
Мої голубки молодії,
Для кого в світі живете?
Ви в наймах виросли чужії,
У наймах коси побіліють,
У наймах, сестри, й умрете!
В этом месте Володин голос от волнения потерял опору и чуть не сорвался. Володя перевел дыхание.
— Все, конец? — грустно спросил дед Мирон. — Може, дальше есть? Повспоминай.
— Ага, есть, — подтвердил Володя. — Сейчас… Дальше так:
Мені аж страшно, як згадаю
Оту хатину край села!
Такії, боже наш, діла
Ми творимо у нашім раї
На праведній твоїй землі!
Ми в раї пекло розвели…
Володя вдруг замолк.
— Больше не знаю… забыл.
Но дед Мирон был и тем доволен.
— Складно, — похвалил он стихи, а заодно и чтеца. — Ач, як складно, господи! Хто ж придумал такое?
— Шевченко, Тарас Григорьевич, — сказал Володя.
— Велыкая людына, — вздохнул дед Мирон. — И мудрая… О-хо-хо, життя ты наше, життя…
Несильный, но внезапный ветер взметнулся, потрепал прибрежную осоку, прошумел по камышам — где-то там же опять и затаился… Близко у камышей, отдельно от стада, ходили три коровы. Две красные, каких в гурте было больше всего, третья — рябая, черно-белая, одна такая в гурте. Юрка заприметил ее сразу, еще утром: рябая все время держалась особняком, будто нарочно хотела показать, что она особой масти. И далеко не отбивалась, но и стадо к себе не подпускала.
— Куды она их тянет? Заверни рябую, Юрко, — попросил дед Мирон.
Размахивая хворостиной, Юрка побежал заворачивать:
— Гей, гей! А ну, назад, рябая.
Обратно он пошел по берегу. Всегда любопытно заглянуть в таинственную, скрытую от глаза глубину речки; может, рыбешка где промелькнет; а может, кроме рыбы, раков, жуков и лягушек там живут и еще какие-то, неведомые тебе существа. Поди знай… В воде что-то блеснуло. Юрка остановился… Нет, не рыба. Это ч т о - т о было неподвижным. Подошел ближе. Винтовка!! На дне речки — теперь уже ясно различимая — лежала боевая винтовка. Целехонькая: ствол, затвор, ложа — все как есть.
— Володя! — крикнул Юрка, а по спине его побежал колючий холодок, будто колодезной воды плеснули за шиворот. — Скорей сюда!
Подбежал Володя:
— Мина?
— Нет… Вон, — показал Юрка. Володя склонился к воде.
— А, винтовка.
— Що там нашли? Не трожьте! — предупредительно помахал кнутом дед Мирон и поспешил к ним. — Не трожьте! Чуете?
— Винтовку Юрка нашел. Утопленную, — сказал Володя.
Дед Мирон присел на корточки, разглядывая находку.
— Ач, лежит, сатана. Хоч зараз бери та иди воюй.
Достать винтовку — и верно не составляло трудности. Речка в этом месте была мелкая — деду Мирону, пожалуй, не выше колена. Да и в воду лезть не надо: крюковатой палкой подцепил — и винтовка на берегу. Но Юрку сейчас больше занимало не то, как ее вытащить и что с нею делать, — а как она очутилась в речке.
— Немецкая, — определил Володя.
Юрка тоже узнал, что винтовка — немецкая. Ну и кто же ее туда забросил? Наш боец, когда убил фашиста, или фриц — когда драпал или сдавался в плен?.. А если немец нарочно положил ее на мели и заминировал? Юрка невольно сделал шаг от берега.
— И хай себе лежит, поки прахом не станет, — приговорил винтовку дед Мирон. — Идемте геть, хлопцы.
Они снова направили стадо в ложбину с терниками, здесь попасли еще немного, затем стали медленно приближаться к околице. На заходе солнца череда благополучно вошла в село.
Встречали подпасков возле хаты все, даже Ванька, Дуняша рванулась к Володе — точно были они в разлуке не день, а месяц.
— Прийшли, прийшли! — обхватила она Володину руку, отбирая кнут. — Братик вернулся!
— Володя, Юрко, оставайтеся, — разрешил им дед Мирон. — Чого вам ноги бить? Я один догоню до краю.
Но Володя тоже пошел провожать череду дальше; Юрка взял у него торбу и свернул во двор.
— Денек отработали наши пастушки, — похвалила ребят баба Хивря. — Ну и слава богу.
— Не надоело? — любопытничал Ванька. — Как погоняешься за скотинякой — быстро надоест.
— Приморился, наверное, — пожалела Юрку мать. — Может, завтра не пойдешь, дома побудешь?
— Пойду, — твердо сказал он. — В степу лучше, чем дома.
Тетка Пелагея ощупала походную торбину.
— Все съели? Так и надо. Я ж вам говорила — на степу любая еда смачная… Умывайся, работник, вечерять будем.
Садиться за стол без Володи было бы не по-дружески, а он почему-то задержался. Когда же пришел, то сказал, что есть не хочет — их с дедом уже накормили в крайней хате галушками и жареной картошкой, и теперь хозяйки будут по очереди готовить пастухам вечерю. Для всех троих — для него, деда Мирона и Юрки.
Про винтовку, найденную в речке, они дома не сказали…
Юрка постоял еще немного у заброшенного, навсегда отчужденного от него подворья. Потом отошел к дороге. Глянул в сторону нижнего края села: отсюда он не был виден — скрывался за бугром; туда же уходила дорога. У того края, правобережьем, пасли они тогда череду на склонах дола и в предвечерье прогнали селом, вот по этой земле — мягкой и теплой, щедро нагретой за день солнцем. И перед хатой тетки Пелагеи первой его ласково встретила мать…
Сейчас у причилка хаты сидела старуха в светлом платке, с малышам на коленях, очевидно — внуком. Она все время наблюдала за Юркой и, когда он приблизился, встала, громко спросила:
— Ты до кого, сынок? Чей будешь?
— Ничей, бабушка. Приезжий.
— Он як. Я и дывлюся — вроде не знакомый… У кого ж гостюешь?
— У Трифона Супрунюка.
— А-а. Ну гостюй, дай бог тебе здоровья.
Следующая мазанка была — деда Мирона: низенькая, неказистая, с покосившейся, истрепанной ветром и дождями крышей и давно не беленными, в трещинах и больших серых лишаях, стенами. И от нее, и от унылого, захламленного двора отдавало нежилым, прелым духом, необратимым запустением. Но дед еще не расстался со своим земным обиталищем, коротал в хатенке последние дни… и, наверное, теперь был дома: если совсем плох стал — куда ему ходить? «Надо бы зайти, проведать старика, — подумал Юрка. Но тут же заколебался: — Да только помнит ли он меня? И что я ему скажу, чем смогу поддержать?..»
…Зарю Юрка позорно проспал. Не слышал, как поднялась мать, как собирался Володя и как прошла по улице череда. Сам не слышал, а мать не разбудила, решив, что хватит ему и одного дня пастушьей жизни, — сбил охотку, головы поднять не может. Юрка обиделся: сами повставали, даже Ванька куда-то смотался, его же, как маленького, наравне с Дуняшей, которая посапывала в другом углу, оставили досыпать, досматривать сны.
Он вылез из куреня. Солнце было уже высоко над садами. А обиду свою и высказать некому: во дворе — только баба Хивря.
— Куда все ушли? — спросил Юрка, досадуя.
— По своим делам. Володя пасеть, Палажка с твоей мамкой камыш косють.
— А Ванька?
— Ванька — як той ветер. Завеется — не догонишь. Сдается — на речку побег.
— Меня чего ж не разбудили? — все-таки выговорил Юрка бабе Хивре.
— Спал дуже сладко, пожалели рано будить… Не жалкуй. Завтра знов пойдешь, а седня — попасуть и удвох.
Так он и знал: пожалели будить. Потому что для матери он, конечно, — все еще маленький. Но Володя? Трудно ему было толкнуть напарника потихоньку? Нет, ушел. Дед Мирон, чего доброго, подумает, будто один из подпасков — засоня и зря взял такого в помощники.