— А я проездом, — первым, чтобы больше не молчать, заговорил Юрка. — Со службы, значит.
— Ага, — кивнул старик.
— Ну и надумал в Устиновку заскочить. Соскучился. Все-таки жили тут.
— Ага.
— Повезло — утром по дороге Трофима встретил. Догнал он меня. Из района ехал на своей коляске… Посидели у него. Вспомнили про вас.
— Спасибо, що вспомнили, — заслезились глаза старика.
— Ну как вы живете, дедушка Мирон? — ничего другого не нашел Юрка спросить, хотя и понимал, что спрашивать об этом нелепо: разве и так не ясно?
— Та ничого. Живу, слава богу… Люди голодать не дають. Ни летом, ни в зиму. Хто молочка принесет, хто сала, хто картопли. Чи там огирков, хлебца свежего, крупы якой. Супрунюкова Нюра тож часто приходить, спасибо ей… И колхоз наш меня не забув. Уже сколько-то лет платить пензию. Сто карбованцев. А куды мне больше? Для чого они сдалися, те карбованцы? На хлеб, на соль — хватает — и ладно, и за то спасибо… Отак, Юрко, и живу. Хоча жить мне вже некуды. Отжился. Чей-то чужой век забираю. Володя — он хлопчиком загинул, а я все живу. Так не годится, не по справедливости. — Старик опять прерывисто задышал, прокашлялся: слишком долгим, утомительным был, наверное, для него этот рассказ. — А ты як… Юрко?
— Тоже — ничего. Можно сказать — нормально.
— Так-так. Дембелезовался, значить. Едешь до дому.
— Еду.
— Ище не женился?
— Нет пока. Не на ком, дедушка Мирон.
— Ничого, выберешь. Девчат кругом багато. Абы добрая попалася… И долго будешь у нас гостювать?
— Совсем недолго, — потер Юрка козырек фуражки. — Сегодня уеду.
— Седня? Ох-хо… так шо — больше не побачимся. Не знаю, чи долго протяну. Не стало никакой силы. Дыхания нема… и ноги не ходють. А то пошли б с тобой до речки, головлей половили. Есть ище в речке головни, попадаются… Не, все, отловился дед Мирон. Конец… Э, стой, я зараз, — что-то вспомнил старик. Вытянул тонкую, с обвислой желтой кожей, шею, посмотрел в угол, где на голой деревянной полочке покоилась одухотворенная богоматерь, сделал несколько неуверенных коротких шагов, протянул дряблую, дрожащую руку и достал из-за иконы маленький синий коробок — железный, из-под зубного порошка. — На, возьми. Тут все мои удочки. Жилки добрые, крючки… Бери, на память. Може, пригодятся когда.
Юрка взял из его рук перевязанный шнурком коробок.
— Спасибо, дедушка Мирон. Обязательно порыбачу вашими удочками. Вот только доберусь до какой-нибудь речки или ставка.
— Порыбачь, Юрко. Нехай ловится тебе рыбка большая и маленькая. — Старик хотел улыбнуться, но улыбка у него не получилась — чуть дрогнули непослушные губы, а глаза опять погрустнели. — Чем же тебя угостить, Юрко? — Наклонясь над столом, дед Мирон оценил, что же тут у него есть: ага, половина круглой буханки хлеба, миска вареной картошки и два соленых огурца, литровая банка молока, накрытая марлей. — Будешь молочко? Свежее, утрешнее. Соседка налила… А яички сырые любишь? У столе есть. Я достану.
— Ничего не надо, спасибо, — удержал Юрка руку старика. — Мы с Трифоном только что у него позавтракали. Даже бражки понемногу выпили. За встречу.
— Не хочешь? Ну тогда так посиди. Трошки поговорим.
Они посидели недолго, поговорили. И дед Мирон больше не стал удерживать солдата.
— Иди, Юрко, гостюй. Чого тебе тут, со мной?.. Сбирайся в свою дорогу. Хай тебе будет удача…
Старик взял Юрку за плечи, не обнял, не потискал подбадривая, а просто взял за плечи, как будто желал убедиться, насколько крепки, надежны они.
— Прощевай.
И остался стоять посреди хаты… Потом спохватился:
— Слухай, Юрко! А твоя мамка, як она там? Поклон ей передай от меня… Чуешь?
Но Юрка его не слышал. Он уже был по другую сторону стен, за порогом.
У Трифонова двора, возле загаты, стоял мотоцикл — новенький «Урал» с коляской. Кто-то приехал к Супрунюкам. Дальний гость или свой, устиновский?.. Во дворе топилась печка; невесомый дымок вился по-над садом. Нюра опять хлопотала вокруг стола. На том самом месте, где только что завтракал Юрка, сидел моложавый здоровяк. Трифон угощал его брагой — из того же глечика.
— Ого, вернулся солдат! — обрадовался Супрунюк. — А мы тебя ждем. От познакомься, — бригадир наш, Остап Иванович. Я ему про тебя уже говорил.
Краснощекий, широкогрудый мужик в кожаной куртке — с короткой шеей и крепкой загорелой холкой, подстриженный под бокс — допил из стакана брагу, чуть приподнялся и небрежно, вбок, не подал, а словно бы кинул Юрке растопыренную тяжелую ладонь — круглую, как подсолнух.
— Дударенко, — пробасил не глядя и сам себе налил из глечика.
По тому, как он все это проделал и как потом повернулся на скамейке, привалясь к столу и уперев правый кулак в толстую ляжку, видно было, насколько бригадир доволен собой, своим безмерным здоровьем и руководящей должностью, которая дает ему независимость, вес и превосходство над односельчанами: главней его нету никого в селе. Председатель колхоза — далеко, аж в Раздольном, а тут он, Дударенко, хозяин и всему голова.
— Степной, — сдержанно ответил Юрка.
— Седай, — пригласил Трифон. — За компанию с Остапом Ивановичем. Бери стакан.
— Нет, я не буду. Пора мне, Трифон. И так задержался.
— Зараз поедем. Я уже приготовился. И вещи твои склал в машину. Только сести и — по газам.
— А то — оставайся на обед, — никак не хотела Нюра отпускать Юрку. — У меня уже борщ варится. Пообедаем — и сразу поедете.
— Не могу, Нюра. Сама понимаешь… Не обижайся.
— Ну — на нет и суда нет, — окончательно смирился Трифон. — Как скажешь — так и будет. Я готовый… А то шо у тебя за мина? — увидел он коробок в Юркиной руке.
— От деда Мирона подарок. Удочки свои мне отдал.
— Невжели? Дай глянуть, шо там такое. — Трифон размотал вязочку, открыл коробок. — Ого, тут же все дедово богатство. Крючки всякие, жилки. И отдал, не пожалел?
— Отдал.
— Шо он говорил? Не хворает?
— Да так, обычно. Сидит себе один в хате. Даже во двор не вышел.
— А чего ему теперь делать? Футбол с пацанами гонять? — ухмыльнулся Дударенко. — Сиди та в небо гляди.
Его пренебрежительный тон, открытое самодовольство задели Юрку. Обидно стало за старика. Не скрывая этого, он сказал:
— Можно, конечно, и сидеть, если бы крыша над головой не текла. А у деда Мирона она вся дырявая, клочьями висит. И подлатать некому.
— Хто ж ему обязанный латать? — процедил бригадир, опорожняя очередной стакан.
— Мог бы и колхоз. Не такое это трудное дело. И недорогое. Чего-чего, а соломы найти можно.
— Колхоз — не дойная корова, — вздулась, выперла из-за воротника куртки холка Дударенки. — Кажному из него тянуть — одни оглобли от колхоза останутся.
— Не каждому, а деду М и р о н у.
— У меня таких дедов знаешь сколько? Табун. Всех начни ублажать — ни сеять, ни молотить будет некогда.
— Дедов, может, и много, да Мирон Кузьмич — один. Потому что он — первый ваш п р е д с е д а т е л ь, — выделил Юрка последнее слово и уже не мог сдержаться: — Таких людей забывать стыдно… даже позорно.
— Та ну! Не скажи! — хохотнул, насмешливо искривил губы Дударенко. — Проповедуешь, как замполит, не хуже… Ты, Трифон, давно такого лектора слухал? Ну от, послухай. Счас он просветит нам с тобой мозги. Давай, хлопче, продолжай. Научи нас, отсталых, политику понимать… Ну, чего замолчал?
— А тут и продолжать нечего. И так все ясно, как день.
Трифона немного обескуражил неожиданный поворот разговора. Он испытывал неловкость перед бригадиром: хотел, чтобы бражки вместе выпили, а они — на тебе, заспорили ни с того, ни с сего, с места — и по глазам. Но поддакивать Дударенке Трифон не стал. Напротив — Юрку поддержал:
— Вообще-то, Остап Иванович, если разобраться — правильно он говорит. Шо ж мы, на самом деле, не можем старику стреху подлатать? Мужиков нема в колхозе или материалу? Все есть. Уже давно можно было солому шифером заменить.
— Ух, какой ты щедрый! — не забывал Дударенко подливать себе медовухи. — Може еще позолоту сверху навести? За колхозный счет все добрые, ничего не жалко.
— Та правда, Остап Иванович. И шифера для деда выписать — не разорились бы. Мы ж того шифера в сто раз больше бьем, чем надо на одну хату. Так? Так… Не, Юрко правильно говорит. Кого-кого, а деда Мирона забывать стыдно. С его коммуны наша Устиновка началася, в гору пошла. И вкалывал на нее Мирон до последней силы. Конечно, теперь надо ему помогти. Я б и сам давно взялся, та не с моими ногами по крышам лазить. А до зимы… не, раньше, до осенних дождей, надо шо-то придумать. В такой хате зимовать — одно наказание. Можно дуба врезать.
— Куды загадал! — ничуть не проняли бригадира Трифоновы прочувствованные слова. — До зимы он, може, и не дотянет. Ты ж видал — совсем на ладан дышит. Чего ж, для какого хрена, дурную работу делать? Курей смешить?
— Если так рассуждать, — выдержал Юрка неприязненный взгляд бригадира, — то многое потеряет смысл и многое будет незачем делать…
— Ну ты чешешь, прямо как замполит.
— …Останется только пить да закусывать, — закончил Юрка.
— Намек понял, — крякнул Дударенко, но и это подействовало на него не больше, чем на вола — соловьиный свист. — Батько мой всегда говорил: пей, та дело разумей. А мы, хлопче, в своем деле кой-чего разумеем, а то б нас тут не держали.
— Как сказать, — усомнился Юрка.
— И понимаем без лекций на воспитательные темы. — Дударенко отвалился от стола, застегнул на тугом животе нижнюю пуговицу куртки. — А приезжим гостям учить нас, выступать за народ — проще всего. Когда не тебе делать, не твоим горбом, — выступать можно с утра до вечера, хоч до упаду. Так, Трифон?
Супрунюк только плечами повел: и не соглашался, и не возражал.
— Дело не в том, кто тут приезжий, кто тутошний, а в принципе, — сказал Юрка. Он хотел еще что-то добавить, однако по невозмутимому, абсолютно равнодушному выражению лица Дударенки понял: для него любые доводы — горох об стенку, пустой звук, — и замолчал, прекратил опор.
— Ну ладно, Трифон. — Посчитав, что верх несомненно остался за ним, бригадир извлек из бокового кармана кожанки ключ от мотоцикла и небрежно повертел его на цепочке вокруг пальца. — Покатился я, в степ надо, поля объехать… Бражки у тебя еще много?
— Есть, Остап Иванович… Без этого добра не живем. У нас оно не переводится, вы ж знаете.
— Тогда вечером заеду. После работы. Завтра ж — День Победы. Отметить надо… Будешь дома?
— Буду… если по девкам не побегу, — лукаво покосился Трифон на жену.
— Я тебе побегу! — так же в шутку погрозила Нюра. — Сразу налыгача заработаешь… Заезжайте, Остап Иванович, — пригласила бригадира. — Заходите до нас всегда.
— Ну и жена у тебя, Трифон, — польстил Дударенко хозяйке. — Таких жен — пошукать. Моя б давно стаканы поотнимала и матюками нас выпроводила. А твоя — видал? «Заходите». — Язык у него заплетался: брага хорошо подействовала. — Бывай здоров, лектор. Счастливо добраться до дому, — уходя, кинул Юрке бригадир.
Завел мотоцикл, не спеша перекинул ногу через сиденье, важничая — погляделся в круглое зеркальце слева на руле, газанул и — разойдись, поберегись! — понесся по селу, будто с цепи сорвался.
— Ну от, — облегчение прозвучало в голосе Трифона, — и с бригадиром нашим познакомился, поговорил по душам. Шо с него возьмешь? Какой есть — такой и есть. Видно, такой и нужен, раз держат на должности. Наших мнений не спрашивают… Ладно, хай себе тешится. Говори, шо делать будем. Спать лягать, чи коней запрягать?
— Ехать. Прямо сейчас, не откладывая.
— Ясно. Конь готовый. Я — тоже. Ты, жинка, там все поклала, шо надо?
— А как же. И дочкам гостинец, и Юре на дорогу.
Юрка открыл дверцу машины, развязал вещмешок, чтобы положить в него дедов коробок с удочками, и обнаружил сверху большой сверток и накрепко заткнутую кукурузным очисткой бутылку молока.
— Зачем это, Нюра? Доеду и без пайка.
— Ничего, ничего. Не помешает он тебе и плечо не надорвет. Сейчас — вроде не надо, а потом будет — как находка. Когда твой поезд? Утром. Что ж тебе — всю ночь голодать?.. Молочко кипяченое, не прокиснет.
— Ну спасибо, убедила, — не посмел больше отказываться Юрка.
Трифон положил в кабину свою палочку и приготовился ехать.
— А на дорогу — попейте узварчику, — поднесла Нюра мужикам по полной кружке. Шепнула Юрке: — Таню найди, постарайся увидеть. Ладно? Тебе обязательно надо ее увидеть.
— Постараюсь, — ответил Юрка и чуть было не признался, что ради этого он, собственно, сюда и стремился, что иначе и не было смысла — на ходу прыгать с поезда.
Он приложился к луженой кружке, и холодный густой узвар, который вобрал в себя запахи целого сада, напомнил ему тот, каким однажды, давним летом, когда они приезжали в Устиновку с матерью, его поила Танюха.
Глава шестая
На спуске к речке, перед стареньким, с избитым настилом, деревянным мостом, Юрка попросил Супрунюка:
— Останови, пожалуйста… на минуту.
— Какой разговор? Это нам — как блоху подковать.
Сразу за мостом Трифон свернул вправо, на лужайку, остановил «горбунка» у самой воды.
— Купаться будешь?
— Ну что ты, — улыбнулся Юрка. — Просто так. — Он толкнул дверку; Трифон остался в кабине.
Густая стайка пескарей метнулась от берега, от Юркиной тени, вниз по мелководью, отстоялась в ямке, успокоилась и медленно, держась у самого дна, стала опять подниматься к тому песчаному месту, откуда ее спугнули.
— Шо там увидал? — вытянул шею Трифон.
— Бубырей. Так и шныряют.
— Полно их везде. А под мостом есть и красноперки. Там глыбина — ого. Разматывай Миронову удочку и лови.
— Не время. Как-нибудь в другой раз.
— Гляди, после жалеть будешь.
В травянистых низших берегах доверчиво, тихо воркотала речка, убежав от моста — петляла, пряталась по камышам и верболозам; а вдалеке — ну как же не узнать ее? — виднелась круча, под которой когда-то был, жил Юркин удачливый плес.
…За правобережной околицей дорога взобралась на гору, недолго бежала равниной, потом провалилась в глубокую сухую балку, в которой не росло ни деревца, ни хилого кустика, и Устиновку — как отрезало. Сразу пропала с глаз.
— Да, чесать тебе гриву, жалко, шо так скоро уезжаешь, — снял и положил Трифон сбоку сиденья кепочку-восьмиклинку. — Даже дня не погостевал. И не поговорили, как след. Солдатский праздник не отметили. А тут еще бригадира поднесло… Так-то он мужик ничего, только дуже горластый и с придурью. Страшно любит свою власть показать. Не меньше того и выпить мастак. А вообще мужик — ничего. Жить с ним можно… Ну, ты не обижайся, если шо не так было.
— Что ты, Трифон? Чего мне обижаться? Все так, все нормально. Как в жизни.
— Ну и добре… Ты там гляди. Если шо у тебя не склеится в Ясногорске, або с твоей Сибирью, — с ходу давай до нас. В своих местах — оно легше, никогда не пропадешь. Мы тут тебя в обиду не дадим.
— Спасибо, запомню… Да теперь нигде не пропадешь. Везде — люди. И везде работы невпроворот. Были бы голова да руки.
— Оно верно, — согласился Трифон. — Жить можно везде… Я не уговариваю. Гляди сам. Не маленький… А так-то жалко, шо уезжаешь.
Юрке и самому было невесело. Отъезд всегда — конец чего-то, что отрывается, уходит от тебя и, возможно, уже никогда не повторится, как бы ты того ни желал. С таким же — если не большим — сожалением он покидал Устиновку, когда мать решила перебраться в Раздольное. И тяжко, и горько бывало им здесь в оккупации, но с собой, в памяти, они уносили Устиновку с в о ю, без немцев, — щедрую людским добром, участием к тебе и взаимной выручкой в дни крутых испытаний, общей большой беды. Поэтому расставаться с нею было очень трудно. Когда погрузились на попутную подводу, Юрка — украдкой от матери — даже всплакнул…
До самого Раздольного их провожал дождь: липкий и нудный, сеял-посевал сквозь невидимое решето. Старые мешки, которыми укрылись на подводе, отяжелели, стали холодными; в те недолгие промежутки, когда мокрая завеса приподымалась над степью, мать и Юрка не успевали ни обсохнуть, ни согреться. Чавкало под копытами лошадей. На спусках подвода скользила, вихляла, точно сани в ростепель.
— Ну як оно? — оборачивался к ним кучер — остроносый сухонький дедок; над ним громоздился большущего размера прорезиненный дождевик, и дед выглядывал оттуда, ровно из скворешни.
— Не растаем, не сахарные, — говорила мать.
Лошади шли медленно. Были они худы, немощны, — за это их, наверное, и не взяли на фронт. Подергивая вожжи, дедок обращался к ним не иначе как:
— Гей, инвалиды!
Говорил он это без насмешки, снисходительно.
Все дальше уезжали от Устиновки. Все тоскливей становилось Юрке. Странно: по Ясногорску, где родился и прожил самые безмятежные дни детства, он нисколечко не скучал, а вот Устиновка стала по-особому дорога. В тяжелую годину она кормила и грела, ограждала от врагов, пока не пришли наши; здесь оставались друзья и знакомые, добрые сады, речка-кормилица. А что будет в Раздольном? Кто их там ждет? Кто им обрадуется? Мать сказала, что они едут к ее дяде — Трофиму Петровичу. Два его сына воюют, живет он вдвоем с женой, у них большой дом, пустят хотя бы на первое время. До войны, мать говорила, дядько Трофим гостил у них в Ясногорске — приезжал купить кое-что из вещей. Но Юрка его почти не помнил. Кажется, были у дядьки густые черные усы, и Юрка их боялся.