— Так до кого вас везти? — справился кучер.
— К Сладкомеду, — ответила мать, — Трофиму Петровичу.
— Он куда.
— Знаете такого?
— Сладкомеда не знать? Я тут усех знаю, старый горобец… А он, дочка, хто тебе будет?
— Дядя. Отца покойного двоюродный брат.
— Отак? — чему-то удивился дедок. — Дядя, значить.
— А что?
— Та ничо́го, так соби… Гей, инвалиды!
Мокрой дороге не было конца, и Юрке стало безразлично, куда они едут и где пристанут сегодня. Только очень хотелось есть.
— Хлопчак! — Дед легонько постучал кнутовищем по Юркиному укрытию. — Тигру не проспи.
— Какую? — высунул Юрка голову из-под мешка.
— Зараз побачишь. Здоровая тигра.
Отлогий подъем вывел их к двум невысоким курганам.
— От вона, красавица. Полюбуйся.
Впереди, у дороги, мрачной угловатой громадиной застыл немецкий танк. Он как будто притаился перед прыжком: сейчас рявкнет и бросится на них… Но нет, башня его была повернута в сторону, пушка глядела в землю. Вот они с ним поравнялись. Две черные пробоины зияли в боку «тигра», лежала на земле перебитая гусеница.
— Разделали наши хлопцы под орех, — удовлетворенно крякнул дед. — Отпрыгался зверюка.
Они въезжали в Раздольное. После выжженной Устиновки неправдоподобно здесь выглядели нетронутые хаты, ровненькие заборы; а длинный ряд пирамидальных тополей придавал улице почти праздничный вид.
— Не успели тут подпалить, — сообщил дед с таким достоинством, точно в этом была и его заслуга. — Окружения спугалися, драпанули галопом.
Но таким было не все село. По западному, противоположному от въезда, покатому склону долины чернели хаты без крыш: там прошел огонь.
— Кому як повезло, — заметил дедок.
— А ваша хата где? — спросила мать.
— Моя была на том боку. Я сгорел до основания. Начинаю теперь все спервоначалу… Ну от, приехали. Он, де ваш Сладкомед, — указал он кнутом. — Хата с петухом, под черепицей. Не хата — пи́санка.
Он вылез из дождевика, подал матери чемодан, два узла и развернул подводу.
— Помощь яка потребуется чи там шо — спросите на конюшне Мосея Черноштана. Я там кажный день. Хлеб-соль вам… Гей, инвалиды! Пошли до дому.
Хата Сладкомеда Юрке понравилась. Наверное потому, что была с петухом. Разве может быть плохой такая хата? От улицы ее отделял крепкий тын, выплетенный из лозы; позади нее, нависая над крышей густыми кронами, росли два могучих дерева непонятной породы. Возле тына мать поставила чемодан, расправила на себе примятое за дорогу, сырое платье, одернула и Юркин пиджачишко, вздохнула, преодолевая, видимо, некоторую нерешительность, и они вошли в калитку.
Откуда-то послышалось глухое рычание, звякнула цепь, и навстречу им из-за сарая вылетел здоровенный черный кобель. Они успели отскочить, мать заслонила Юрку, сама — защитилась чемоданом.
— Пошел!.. Пошел вон!
Кобель чуть-чуть не достал ее: не хватило проволоки, протянутой у земли, но которой скользила цепь. Он встал на дыбы, захрапел, потом отрывисто и злобно загавкал, припадая на все четыре лапы и разбрасывая ошметья грязи.
— Мам, уйдем! — Юрка не на шутку испугался: у кобеля были такие свирепые глаза, что, если бы сорвался с привязи, живыми их со двора не выпустил.
На порог вышла бабка в длинной юбке и кофте внакидку:
— Пират! А ну на место, дурило бешеный… Хто там? На место, Пират!
Пес не слушался, даже морду не поворотил. Бабка ухватила цепь, с трудом затащила кобеля в сарай и захлопнула перед его пастью решетчатую дверь.
— Сиди, дурило такой. Ач, на людей кидается, сатана!
Она подошла, разглядывая гостей.
— Не узнаете, тетя Поля? — смущенно сказала мать.
— Лю-у-да! — всплеснула бабка руками и — в слезы; обняла мать. — Племянничка ты наша! Ще й с хлопчиком. Бедные мои. Звидкиля ж то вы идете?.. Та скорей у хату, бо мокро.
В сенях оставили вещи, мать сняла туфли, Юрка — сандалеты. Вошли в просторную кухню. Здесь была большая печь, а под ее могучим боком — невысокая плитка.
— Сидайте, мои хорошие, грейтеся с дороги. Зараз я подтоплю, тепленько вам будет… Так звидкиля ты, Людочка?
— Из Устиновки.
— Жила там?
— Полтора года.
— А до нас чого ж ни разу не прийшла? Я б тебе и зерна, и сальца, маслица дала. Коровку, слава богу, сберегли. И куры есть, и поросята. А нам с дедом багато не треба… Чего не прийшла?
— Да так как-то…
— Стеснялася? Своих чого стесняться? Ну, а ты як? — Хозяйка сняла с Юрки сморщенный пиджачок. — Растешь? Пережил немцев?
Юрка не знал, как ее называть. Матери она — тетка. А ему кто?
— Расту, баба Поля, — сказал он.
— От и молодец, так и треба. Вернется батько с войны, а ты вже — он який парубок… Проголодался у дороге? Скоро будем исты. Я швыденько, Люда. — Она опять накинула кофту и вышла.
Юрка осмотрелся. В хате было светло, прибрано, будто тут ждали гостей. Везде — вышитые занавески, на подоконниках цветы в горшочках; по стенам — фотографии в рамках; глиняный пол кухни устлан чистыми ряднами. В другой комнате, застекленная дверь в которую отворена, пол деревянный; там и дорожки ярче, виден диван, а над ним — ковер. Оконные рамы, двери, стол в кухне, шкаф с открытыми полками — все выкрашено белым. На полках расставлены кувшины, глечики, миски, блюда.
Тетка Полина принесла в сапетке соломы и кизяков.
— Я зараз, швыденько.
Она растопила плиту, поставила на нее кастрюлю и чугунок.
— Идите до огня, грейтеся.
Пока грелись, она резала хлеб, сало, огурцы, протирала рушником посуду, деревянные ложки.
— А где же дядя Трофим? — спросила мать.
— Хто его знае? — не сразу ответила тетка Полина. — Десь по своим делам. Все у него яки-то важные дела… Так рассказуй, Люда, як вы там жили.
— Как все, тетя Поля. Помаленьку.
— Ой, не кажи. Чого тильки люди натерпелися!.. От батька вашого письма есть?
— Пока нету. Ждем.
— От моих сынков тоже ничего нема, — со слезой пожаловалась тетка Полина. — Може, и головы давно сложили.
— Обзовутся. Почта теперь долго ходит. Будем ждать.
— Та и я кажу. Якщо живые — обзовутся, загинули — командиры известие дадуть, хай бог милует… Отак оно бувае. Тильки жить начали — бабах, и все пошло прахом, щоб ему, тому Гитлеру…
Зашумело в кастрюле. Мясом запахло из чугунка. Тетка Полина сняла с кастрюли крышку.
— Ну, сидайте.
Хлеб у тетки Полины был белый, сало — прикопченное, с мясными розовыми прослойками. Юрка откусил побольше хлеба, поменьше сала, взял огурец. Тетка Полина налила им по тарелке борща, а в большом черепяном полу́миске поставила тушеную капусту со свининой. От такой еды у Юрки закружилась голова.
— А вы, тетя Поля? — отодвинулась мать, освобождая место у стола.
— Я погодя, с хозяином.
Тетка Полина поставила себе табуретку у подоконника и невесело смотрела то в заплаканное окно, то на мать и Юрку. Она не была бабкой, как Юрке сперва показалось. Это тени под глазами и густые морщины делали страдальчески усталым лицо, старила ее и темная кофта. А когда тетка сбросила обвислую кофту, — словно помолодела на десять лет.
— Я ж тебя, Люда, помнила совсем молоденькой. А теперь узнала по карточке, що Трофим от вас из Ясногорска привез. И ты там, и Алексей твой у костюме, и Юрка маленький.
— Помню ту фотографию, — сказала мать. — Алеша такую и в армию с собой взял.
— Карточки от многих тильки и останутся, — пригорюнилась тетка Полина.
Поели. Мать хотела помыть посуду, но тетка отобрала у нее тряпку и миску с водой.
— Сядь, одпочинь. Може, Юра, спать будешь? Он кровать, кушетка, або на печку лезь.
На печку Юрка не полез. Лег на кушетку. Не спать, просто так.
— Счастливое ваше село, — сказала мать. — Уцелело.
— Чулы мы — все немец кругам попалил.
— От Устиновки ничего не осталось. Как людям зимовать?
— Нас як-то бог миловал. Теперь бы жить, победы дожидаться… Так наш дед, — понизила голос тетка Полина, — що надумал? Не поверишь, Люда. Хату продает!
— Зачем?
— Ото ж и я кажу. Сдурел, як той Пират. Ехать отсюда геть собрался.
— Куда… ехать?
— Не знаю. — Вот-вот готова была заплакать тетка Полина. — Каже — або на Урал, або в Среднюю Азию. А що я в той Азии не бачила? Сама тут выросла, сынков пидняла. Хату цю лизала та мазала. И от — все кидай, лети свит за́ очи…
— И когда это он надумал? — спросила мать.
— Як наши прийшли, через три дня и забегал. Покупателя шукал. И нашел. Мабудь, и зараз там сидит. Все торгуется.
— Но с чего вдруг? Что ему на родине разонравилось?
— Не знаю. — Тетка Полина вытирала стол. — Понять не мо́жу.
И Юрка тоже ничего не понимал: война, земля горит, немцев только-только прогнали, людям негде жить, нечего есть, одевать, с фронта несут похоронки, приходят калеки в погорелые дворы, а тут — дядько Трофим добровольно бросает хату, не просто бросает — продает кому-то. Должно быть, за большие деньги. А у того, кто покупает, откуда столько денег? Шла война, а он их собирал? Или накопил еще до войны?.. Им бы с матерью немного денег, вот бы зажили. Но у них нет ни рубля. Оставалась немецкая марка, но когда наши пришли, мать порвала ее. Продавать — уже нечего. Берегли немногие отцовские вещи, так это решили — хоть помирать будут, не продадут ни за какие деньги. Юрка думал: когда война — все одинаково бедные. А тут — хату покупают. Поглядеть бы на того дядьку-богатея.
— Що оно будет — не знаю. — Тетка Полина смела со стола крошки и высыпала в ведро с помоями. — Я вже до него и так, и сяк. Уперся, як той вол, и все.
— Может, еще передумает, — сказала мать.
— Земля скорей треснет пополам… Идет наш Трофим Петрович. Легкий на помине.
Он прошел мимо окон в глубь двора, замешкался там. Вон почему: Пирата выпустил из сарая. Кобель пронесся туда-сюда, аж проволока свистела. Задержался хозяин и в сенях. Конечно, увидал чужие вещи. Слышно было: что-то пробурчал сам себе. Дверь приоткрылась, но он все не входил. Стучал чо́ботами: видать, разувался. Сейчас, думал Юрка, появятся черные усы.
Нет, дядько Трофим оказался безусым. Вошел — круглолицый, выбритый, в темно-зеленой полувоенной фуражке, во френче того же цвета и серых шерстяных носках, в которые заправлены были штанины.
— Людмила? — удивился он. — Николы б не подумал… С приездом.
— Здравствуйте, дядя Трофим.
— Мне говорили — ты в Устиновке. Все собирался поехать, гостинца отвезти. Та хиба соберешься, колы кругом такая кутерьма? — Он подал матери руку. — Перебедова́ла? Ну слава богу.
— Людям спасибо, а то бы не выжили мы с Юркой.
— Воно конешно.
До этого дядько Трофим словно не замечал Юрку. Теперь глянул искоса и отвернулся, — будто не узнал.
— Юра, а ты почему не поздороваешься с дедушкой? — смутилась мать. — Помнишь, он приезжал к нам в Ясногорск?
— Нет, — сказал Юрка. — Забыл.
— Забыл? Должен помнить. Тогда у дедушки Трофима были усы, как у Чапаева, а ты их почему-то пугался.
— Это помню.
— Ну вот, видишь, — заулыбалась мать.
Дядько Трофим скинул фуражку, и на его голове заблестела большая лысина.
— Знов собаку закрыла, — заворчал он на жену.
— Хай не гавкает, не кидается на людей, як дурной, — сказала тетка Полина.
— На то он и собака, щоб гавкать. Перестанет гавкать — застрелю, даром кормить не буду.
— Та мне хоч сегодня его стреляй. Такого зверюку хиба держат у дворе? Ему в немецкой жандармерии служить.
— Бабе языком молотить — як воду лить, — насупился дядько Трофим; он повесил френч на гвоздь и в нижней рубашке сел к столу.
— Такие делы… И куды зараз, Людмила, ехать надумала? Знов у Ясногорск чи як?
Юрка видел, как трудно матери отвечать Сладкомеду: лицо ее вспыхнуло, руки не находили места. Выручила тетка Полина:
— Не закудыкивай. Поживуть у нас, а там сама побачить, що воно и куда.
— Мы не надолго, — сказала мать. — Пойду работать, комнатку где-нибудь подыщу.
— Воно конешно, — неопределенно произнес дядько Трофим.
Сладкомедиха опять загремела посудой. Поставила мужу миску борща.
— Ешь, поки горячее.
Он придвинул к себе миску, помешал борщ, не пробуя — посолил.
— Принеси.
В граненом стакане тетка Полина принесла из сеней что-то мутноватое. Юрка догадался — самогон. Дядько Трофим поморщился, махом опорожнил стакан — только булькнуло в горле, занюхал хлебом; из деревянной солонки взял стручок злого красного перца, откусил половину, другую — размял в борще. Ел он молча, жадно, не отрываясь от миски. Щеки его побагровели, по бороде расплылся жир. Обед запил кружкой молока. Кости, корки хлеба вынес Пирату.
— Все своего черта напихиваешь, — осталась недовольна тетка Полина. — Кинул бы у поросячее ведро.
Дядько Трофим на нее — никакого внимания. Отдуваясь после выпитого и съеденного, он свертывал длинную цигарку. Жена толкнула его:
— И що ты за людына? Хоч бы про Алексея спросил.
— А що спрашивать?
— Де он, як воюет.
— Зараз усе воюют, знаю и так.
Докурив цигарку, он сказал:
— Воно, конешно, можно пожить и у меня, та я хату продаю. Казала тебе старуха?
— Говорила, — ответила мать. — Мы, дядя Трофим, не надолго.
— Ну, от. Под старость меняю местожительство. Надоело у Донбассе. Будемо переезжать.
— Колы то оно ще будет? — вмешалась тетка Полина.
— Не твоя справа.
— Не моя? Побачим. Як попру дрючком твоих покупателей, тоди будет моя.
— Мели, мели.
Дядько Трофим снова надел френч, фуражку и вышел. Во дворе Пират кинулся к нему ластиться, выпрашивать очередную подачку.
— Отстань, падло!
Грозный кобель получил пинка и обиженно тявкнул.
Долго молчала мать. Молчала и тетка Полина в неловкости перед племянницей.
— Отака вин людына, — как бы извиняясь, наконец проговорила она. — Мучаюся с ним усю жизнь. И в кого удался такий нелюдимый?.. Ты, Люда, не расстраивайся. Поживете, скильки тебе треба. Хай себе бурчит.
— Я не расстраиваюсь. — Мать старалась быть спокойной, но губы ее подрагивали, чувствовала она себя унизительно.
Юрке уже расхотелось жить в этой чистой хате под черепицей и с петухом над причилком. Он же не разрешил им остаться — дядько Трофим. Он прямо дал понять, что заявились они не вовремя, совсем некстати, что ему не до квартирантов и лишние рты не нужны. Он даже не спросил, ели они сегодня или нет. Сам нахватался до отвала и ушел. Может, он матери никакой и не дядя? Так — на десятом киселе родич.
Когда тетка Полина пошла кормить свиней, Юрка соскочил с кушетки:
— Мам, уйдем отсюда, я не хочу…
— Куда идти, сынок?
— Куда-нибудь. Назад в Устиновку.
— Назад возвращаться стыдно.
— Почему?
— Люди скажут: сами не знают, чего ищут.
— И пусть говорят. Мы же не виноваты.
…Дождь перестал только к вечеру. Так дотемна и просидели они в хате. Тетка Полина сварила пшенную кашу, подоила корову. Парное молоко она разлила через цедилок по кувшинам и опустила в погреб, а к столу достала холодного, утрешнего.
— С ним каша смачней. Ешьте на здоровье, — гостеприимно приглашала она, но Юрке показалось — неискренна тетка Полина и спешит накормить их, пока нет хозяина.
Потом Юрка уснул на кушетке и не слыхал, как возвратился дядько Трофим и о чем еще говорили взрослые.
Спал он долго и проснулся не на кушетке, а в мягкой кровати, под ватным одеялом. В хате было тихо: все куда-то ушли. За окнами разливался солнечный свет и громко чирикали воробьи, радуясь тому, что непогода миновала. Юрка оделся, походил по хате, заглянул в светлицу, — и там никого. Подергал стеклянную дверь, — замкнута. Во двор вышел осторожно: где там Пират? Но цепь кобелю укоротили, он вертелся возле будки, рычал и все время следил за Юркой.
Только сейчас Юрка рассмотрел, что у порога хаты врыт в землю каменный круг с отколотым краем, — рубчатый мельничный жернов. От него к сараю и калитке диким камнем вымощены дорожки. Углы хаты были обложены кирпичом. В сарае похрюкивали из темного закутка два курносых подсвинка; корову тетка Полина угнала, наверное, пасти.
Но больше всего Юрку заинтересовали два дерева-великана, что росли позади хаты. Он подошел к ним поближе и чуть не наступил… на орех. В двух шагах увидал второй. Настоящие орехи! До войны мать однажды привозила такие. Подарила она тогда Юрке и блестящий молоточек на тонкой рукоятке с узором, — орехи разбивать. А раскалывать их было жалко: нравилось играть ими. Юрка думал, что орехи растут в далеких краях, где плещется синее море и никогда не бывает зимы. И неожиданно — нашел их в Раздольном, во дворе дядьки Трофима Сладкомеда. Неужели они упали с этих деревьев? Ну и чудеса! Задрав голову, Юрка стал разглядывать каждый лист на деревьях. Вон они! Один, два, три… шесть, семь. Ишь, притаились в зеленых рубашках. Но как их достать?.. За сараем, из кучи хлама, выбрал короткую палку. Летела она послушно, — два ореха сбил. Да вдруг — неудача: палка застряла среди веток. Попробовал швырять камнями — все мимо. К тому же камни часто падали на крышу и гремели по черепице. А что, если залезть на дерево? Тогда уж ни один орех не скроется.