Такие хоромы Юрке и не снились. Большая веранда, прибранная занавесками, с цветами на подоконниках. Такая же просторная прихожая. Всюду постелены пухлые дорожки — не ступить, и Юрка сразу разулся, оставил туфли в прихожей. Комнаты, — а их четыре, — все в коврах. В гостиной ковер и на полу: шкаф, буфет, стол, стулья — красной полировки; на окнах — длинные тюлевые гардины. В углу, на тумбочке, красовалась новенькая светло-серая радиола «Урал», по Юркиным понятиям — вообще недостижимая мечта.
Сиял и Сердюк. На нем была белая шелковая рубаха, в струнку отглаженные коричневые коверкотовые штаны. Лоснились его волосы и выбритые округлые щеки. Он распахивал двери, показывал комнаты и все время улыбался. Можно было подумать, что гостей, желанней сегодняшних, он отродясь не принимал. Юрку это еще больше насторожило.
На столе в гостиной возвышалась хрустальная ваза с букетом сирени, а вокруг нее, на белой скатерти, были расставлены мелкие тарелки — большие и поменьше, тонкие узорчатые стаканы, похожие на цыплячью ножку рюмки, другая посуда; сверкали вилки и ножи. Юрка такого не ожидал: все это — ради них с матерью?
В дом со двора вошла женщина средних лет — круглолицая, светловолосая, в очках. Юрка догадался: сестра Сердюка. Матери она кивнула запросто, как хорошей знакомой. Юрку — окинула с головы до ног, потрепала за локоть:
— Здравствуй, здравствуй. Да ты уже совсем герой. Вон как вытянулся. Мамку скоро перегонишь.
Юрка, и правда, к нынешнему лету сравнялся ростом с матерью, только был худорба́: длинные руки, угловатые плечи, по-девичьи тонкая шея; на затылке, в ямочке, — непокорный вихорок топорщится. Приглядываясь к Сердюковой сестре, Юрка думал: «Чего же они так живут? Он — один, она — тоже одна, без мужа. Детей — ни у него, ни у нее».
— Меня зовут Ириной Ивановной, — сказала женщина. — Будешь называть просто тетей Ирой — не обижусь… Но чего же вы стоите посреди комнаты? Садитесь на диван, отдыхайте. Коля, приглашай.
— Я приглашал, — засуетился Сердюк. — Садитесь… Музыку включить? На любой заказ.
— Можно, — осмелел Юрка. — У вас есть пластинка про… любимый город?
— Это — который может спать спокойно? Такой нету. Зато есть «Валенки». Хочешь? — Сердюк открыл тумбочку под радиолой, достал коробку с пластинками. — Сейчас будут тебе… не подшиты, стареньки.
— Молодцы, вовремя приехали, — сказала Ирина Ивановна, опоясывая себя фартуком. — Как раз к обеду. Мы вас поджидали. У меня все готово.
Она оставила их в гостиной и пошла на кухню, смежную с верандой. Как только там загремела посуда, мать, конечно, не усидела на диване, попросила и себе передник, стала помогать Ирине Ивановне, и «Валенки», с такой удалью напетые Руслановой, Юрка дослушал в обществе Сердюка.
Стол быстро уставили закусками и разного вида бутылками. Ирина Ивановна сбросила фартук и явилась уже в другом платье — ярко-желтом, с широким вырезом вокруг шеи. В прихожей, перед зеркалом, она подчернила ресницы и брови, подкрасила губы и позвала всех к столу. Сердюк торжественно приподнял бутылку шампанского, крутнул серебристую головку… и — пробка в потолок! От сильного хлопка Юрка вздрогнул. «Ничего себе, как из нагана». Вина Сердюк налил женщинам, себе — водки.
— А для парубка, — подмигнул Юрке, — у нас есть холодный лимонад. Ну-ка, где твой стакан?.. Вот так, порядок. Ну — за все хорошее. За то, чего мы хотим в этой жизни… Люда, Ира — до дна. С меня берите пример. — Он махом опрокинул рюмку в рот и закусил соленым огурцом.
Ирина Ивановна не столь торопливо, но тоже уверенно опорожнила свой фужер, похвалила вино. Мать отпила всего несколько маленьких глотков. Словно извиняясь, посмотрела на Сердюка, потом на его сестру:
— Больше не могу. Дух… забивает. И голова у меня от него… сразу начинает шуметь.
— На то оно и шампанское! — провозгласил Сердюк, веселея. — Вино царей и господ… когда-то было. А теперь пьем его мы, простые советские люди. А? Здорово? Допивай, Люда, до дна. Сразу налью по второй… и наляжем на закусь. Сестренка сегодня всего наварганила, постаралась. Она у меня мастер поварить, недаром работает в ресторане. Такого мастера — поискать.
Уж постаралась Ирина Ивановна — так постаралась. Будто в честь какого праздника или собственных именин. И чем только не потчевала она гостей. Поданы были холодные — из погреба — разносолы, моченые яблоки, три непохожих один на другой салата, голландский сыр, домашняя украинская колбаса с чесноком, заливной карп, жареный судак, бычки под маринадом, шпроты, крабы… «Куда это все? Разве столько можно съесть?» — поражался Юрка. Ему понравились крабы: напоминали раков, которых он ловил в устиновской речке. Но раки, — сваренные на дворовой печурке, в казанке, с укропчиком, — куда слаще, нежней. Потом Ирина Ивановна налила всем понемногу супу со свининой и тонко нарезанной домашней лапшой. Юрка стал отказываться, — его и слушать не захотели. Тогда он, для гида, хлебнул два-три раза и положил ложку. Оказалось — и это еще не все: на массивном продолговатом подносе Ирина Ивановна, под хмельное ликование Сердюка, внесла запеченную в духовке, истекающую жиром и ароматом утку, — она была обложена розовыми черешнями и петрушкой.
Юрка уже томился и хотел одного, — чтобы обед скорее закончился и они с матерью уехали домой. Будто спутанным по рукам и ногам чувствовал он себя. Тесно и неловко было ему в этих стенах. Он глядел на полированную мебель, ковры, радиолу «Урал», дорогую посуду, кружева, хрусталь — и недоумевал: откуда все это у Сердюка — в придачу к такому домине? За какие деньги и где куплено столько добра — всего через пять лет после войны? Или давно было накуплено, натаскано? Половина города еще в развалинах, столько людей бедствует, а Сердюки живут так, будто войны для них и не было.
— Давай, навались! — кромсал Сердюк утку большим острым ножом. — Под такую закусь еще нальем, и еще. А то смотрю — никто у нас не пьяный, не с кем и песню затянуть… Где твоя тарелка, Юрик, подставляй. Крылышко или ножку — что любишь?
— Спасибо, не хочу. Я уже наелся. Нет-нет, честное слово, — не хочу. — Юрка закрыл руками тарелку.
— Ну, насильно заставлять не будем, — снисходительно улыбнулась Ирина Ивановна. — Тогда кушай черешни. Из нашего сада. Первые. Сегодня утром нарвала.
Юрке уже стыдно было перед самим собой за это обжорство. А Сердюки не останавливались, уписывали все подряд — что сам, что сестрица. «И часто они так объедаются или только по воскресеньям и праздникам? — поневоле задумался Юрка. — И почему такой еды нету у других людей. Они же работают не меньше и, наверно, не хуже Сердюков… Да те же сестренки из нашей квартиры. С утра до вечера вкалывают на стройке штукатурами, иногда придут — шатаются от усталости, а живут картошкой да капустой, постным супчиком. Если мяса прикупят немного — так не знают, как его разделить, чтоб надольше хватило. Поглядели бы они, сколько всего можно слопать за один раз…» Но особенно неуютно было Юрке от того, что он разглядел и почувствовал неискренность и этой щедрости сердюковской, и веселости, уловил какой-то скрытый расчет, который стоял за сегодняшним непомерно обильным угощением. Да чего уж тут? Разве Юрка не догадывался, что к чему? По поведению матери в доме и за столом он сразу понял — она здесь уже бывала. И наверно, Сердюк хочет жениться на ней. Вот и задабривает обоих, пир устроил… Юрка заметил, что Сердюк все время, даже когда смеется или берет рюмку, наблюдает за ним — прямо-таки буравит взглядом, точно ждет момента, чтобы начать какой-то важный разговор. Может, они с матерью договорились — обо всем ему сегодня и сказать?.. Юрке все больше становилось не по себе.
Сердюк благополучно вылакал одну бутылку водки и распочал вторую. Покончив с утиной ножкой, он включил радиолу, поставил пластинку и ринулся подпевать Бернесу. Сестра насмешливо махнула:
— В своем репертуаре.
Была убрана со стола и перемыта посуда. Ирина Ивановна опять старательно прихорошилась перед зеркалом, походила в некотором раздумье по гостиной и громко сказала:
— Юрок, а теперь не пойти ли нам с тобой в кино?
— Нам… вдвоем? — Юрка не готов был ей ответить. — А мама?
— Маму твою… ворона не утащит, — хохотнула Ирина Ивановна. — Не сидеть же нам тут с н и м и весь день. В железнодорожном клубе, возле вокзала, — третья серия «Тарзана». Давай сходим?
Юрка глянул на мать. Она стояла около радиолы, боком к нему, и словно не слышала их разговора с Ириной Ивановной. Сердюк тужился, пел.
— Я не хочу в кино, — сказал Юрка. — Третью серию я уже видел.
— Ну… может, и не третья сегодня, а четвертая, — нашлась Ирина Ивановна. — Да пусть любая, все равно интересно. Джунгли, звери… Тарзан, Чи́та. Ух, здорово. Сидишь — сердце замирает.
— Мне неохота, — снова отказался Юрка. — Я лучше… Мам, можно я поеду домой?
— Почему так вдруг? — подошла, обняла его мать. — С нами тебе неинтересно?.. Тогда погуляй в саду, на качели покатайся. Или правда — сходи с тетей Ирой в кино. Тебя же приглашают.
— А ты?
— Я… здесь пока побуду. Тебя подожду. Вы потом сюда вернетесь, и поедем домой. Хорошо?
— Рано же еще, Юрик, — оборвал песню основательно осоловевший Николай Иванович. — Куда вам спешить? Некуда. До вечера еще — ого-го… Воскресенье надо отгулять на полную… катушку. Мы вас потом проводим и… порядок, поедете на своей «двойке». Так я говорю?
— Ну конечно! — бодро поддакнула Ирина Ивановна и с шутливой вроде бы, но цепкой и властной, не допускающей возражений настойчивостью потащила Юрку из комнаты, за порог. — Не упирайся как теленок. Пошли.
И Юрка опять, вторично за сегодняшний день, через силу, против своей воли, подчинился.
На улице Ирина Ивановна весело щебетала:
— Вначале, Юрок, зайдем ко мне на работу, в ресторан. Это там же, на вокзале. Думаю — против не будешь. Я угощу тебя отличным мороженым. Ты такого не пробовал, ручаюсь. Пломбиром особым и — шоколадным с орехами. Пальчики оближешь… Оттуда позвоню в клуб, чтобы нам оставили билеты получше, и пойдем смотреть «Тарзана». Во кино! Умеют же там люди делать. Не то, что у нас, — дребедень и преснятина.
— Вы… поваром работаете? — безразлично спросил Юрка.
— Нет, что ты, — вздернула подбородок Ирина Ивановна. — Администратором. Начинала когда-то поваром. Но это давно было. Теперь меня в повара не затянешь. Нема дураков.
Что делает в ресторане администратор, велика ли его власть и высок ли начальственный голос, Юрка представления не имел, но разузнавать это у Сердюковой Сестры не стал. Ему и так было ясно: все те крабы, шпроты, судаки, шампанское — оттуда, из ресторана. Юрка спросил о другом:
— А где… е г о жена?
— Николая, ты имеешь в виду?
— Да… Николая Ивановича.
— Тебе это хочется знать? Понимаю. — Ирина Ивановна утаила снисходительную улыбку. — Нет у него жены. Они давно разошлись. Детей у них не было, времечко шло, надоели друг другу, как горькая редька… Вот и разошлись. Это, Юрок, бывает частенько. Точней сказать — она от него ушла. Но это уже детали, которые тебе знать не обязательно… Давай прибавим шагу, а то нам билетов не достанется.
«И хорошо, если бы не досталось», — подумал Юрка. Американский «Тарзан» не интересовал его сегодня нисколечко. Есть в ресторане обещанное Ириной Ивановной мороженое тоже не хотелось. И вообще странно было ему — идти в ресторан. Даже в сопровождении администратора, которого там все знают и, судя по самодовольному виду и тону Ирины Ивановны, очень почитают. Юрка твердо решил, что вообще никогда не переступит порог ресторана. Как большинство тогдашних его сверстников, сполна познавших послевоенную нужду, он держался сурового и неколебимого убеждения, что ходить по ресторанам — недостойно, низко, что туда ходят проедать и пропивать не свои, трудовые, честно заработанные деньги, а какие-то другие, посторонние — если и не прямо уворованные, то все равно прикарманенные нечистым способом, или же — дармовые, что свалились откуда-то сами собой, как ленивому — груша под ноги. Посему, считал Юрка, и подобные заведения, и те, кто в них пьет-гуляет, заслуживают единодушного и беспощадного осуждения. Им же в школе постоянно твердят: все это — пережитки капитализма, с которыми надо бороться.
Чем ближе подходили к вокзалу, тем сильней гнобила Юрку обида на мать. Что же она так с ним поступила — прогнала от себя. Зачем? Чтобы остаться вдвоем с Сердюком? Как ей не стыдно? Как им не совестно всем троим? Взяли и запросто, бесцеремонно выдворили его. Неужели загодя сговорились?.. Да-да, наверняка сговорились. Тайком, за его спиной. И ловко так все придумали. Ишь — в кино выпроводили. Мороженым приманили… Ешьте вы сами свое мороженое… шоколадное с орехами!.. И раз так, раз они так с ним… то зачем ему т у д а возвращаться? Зачем ему о н и?..
У привокзальной площади стоял готовый к отправке полупустой трамвай. Два сцепленных вагона были старой, довоенной конструкции: их, как видно, подлаживали, время от времени прихорашивали красной, желтой, голубой краской, и они — наравне с новенькими щеголями в никеле — работали свой второй век, бегали от рассвета до глубокой ночи, с упорством и выносливостью русской телеги продолжали служить и тем, кто помнил их рождение и триумф, и юным капризным, порой насмешливым незнакомцам. Необыкновенно трогательными и родными показались Юрке эти старые, гремучие вагоны. Сейчас укатятся. Вот-вот прозвенит звонок, вожатая включит скорость — и они убегут, исчезнут.
Юрка рванулся к трамваю.
— Не нужен мне ваш «Тарзан»!.. Не хочу я вашего мороженого!
Ирина Ивановна споткнулась, опешила:
— Юра!.. Ты куда? Что я скажу матери?.. Вернись! Ты слышишь?
— Не нужна она мне… такая!! — крикнул Юрка. — Понятно? — И вскочил на подножку переднего вагона.
Трамвай тронулся…
…Мать вернулась домой засветло. Она была очень расстроена, а Юркой — недовольна до крайности.
— Зачем ты так сделал? — стала выговаривать ему. — Зачем нагрубил Ирине Ивановне и убежал?
— Я ей не грубил.
— Допустим… Хотя она сказала, что вел ты себя безобразно. Я не знала, куда деваться со стыда… Зачем, спрашиваю, убежал, обидел людей? Как додумался до такого?
— А ты… зачем? — Юрка старался не встречаться с матерью взглядом.
— Что — я?
— Зачем прогнала меня?
— Я тебя не прогоняла. Не выворачивай все наизнанку.
— Нет прогнала, — едва сдерживал Юрка слезы. — Сговорились между собой… вытурить меня куда-нибудь подальше… В кино выпроводили. Нужно мне ваше кино… ваш голый Тарзан… А теперь — я же и виноват.
Мать зарделась и сказала уже мягко, примирительно:
— Не выдумывай… всякие глупости. Никто не сговаривался. Это Ирине Ивановне пришло в голову. Ну и я… подумала, что в кино тебе будет интересней, чем с нами. А ты вон как всех отблагодарил. Удрал, скрылся… будто какой урка. Люди ждали нас, готовились, угощали, а ты… Мне было — хоть провалиться со стыда. И ты — как ты теперь будешь смотреть им в глаза?
— А я и не собираюсь.
— Не зарекайся, сынок. — Мать прислонила к себе его голову. — И не злись, пожалуйста. Давай поговорим спокойно и — по-взрослому… Я хотела тебе сказать, Юрик… на обратной дороге хотела сказать… Я выхожу замуж. Так что ты меня не стыди и не презирай… Да, выхожу. За Николая Ивановича.
Юрка холодновато отстранился:
— Я знал, что к тому идет.
— Знал? Тогда мне легче с тобой об этом говорить… Да, Юрик, я много думала и вот… решилась.
— Когда? — спросил он, будто срок имел для него какое-то значение.
— Скоро. На днях. — Мать присела на край кровати, вздохнула.
— Ну и выходи. А я к нему не пойду. Тут останусь… Или уеду куда-нибудь.
— Хочешь бросить меня? — обессиленно произнесла мать. — И тебе от этого будет легче, да?
— Не пойду к твоему Сердюку… Уеду в Устиновку. Пастухом наймусь в колхоз. И там буду жить.
— Ничего ты не понимаешь, сынок. Я ведь не о себе — о тебе больше думаю. Чтобы ты и школу хорошо закончил, и дальше пошел учиться. А ты… — Мать чуть не заплакала, но сдержала себя. — Ты бы хотел, чтоб я всю жизнь была одна?.. Прямо скажи: ты этого хочешь, да?
Нет, Юрка этого не хотел. Он понимал, что когда-нибудь, рано или поздно, мать может выйти замуж. Она еще молодая и красивая. Не вековать же ей одной, покинутой? Да пусть выходит. Но почему как раз теперь, этим летом, когда Юрка так ждал, что они наконец-то поедут в Устиновку? И почему именно за Сердюка? Чем он взял? И не красавец, и намного старше матери… Домом завлек? Дорогими коврами, хрусталем да мебелью? Нет, не должна мать позариться на это, она не из тех. Так почему же — Сердюк, а не кто-то другой?.. Все больше Юрку что-то настораживало в этом человеке. Не нравился ему Сердюк. Почему, чем — Юрка бы определенно не сказал, не смог, наверное, сразу объяснить, но — не нравился, хоть что тут поделай, хоть как переубеждай… Юрка задумался.