За весь вечер они не проронили ни слова. Свет в комнате не включали. Спать легли без ужина.
…На следующей неделе Сердюк перевез их в свой дом.
Доверчивые аисты прибрели к речке и стали кормиться на отмели, у кромки камыша.
От станции отошел пассажирский состав. Набрал ходу, прогремел по мосту, переброшенному через речку, и удалился в том направлении, куда и Юрке надо — за Днепр, на юго-восток украинской земли. Оно так-то — направление известно. А что там? Куда идти с поезда? У какого порога остановиться?.. Сейчас Юрка подумал об этом спокойно и рассудительно. Прийти ему, конечно, есть куда. На прежнюю работу, на любой участок шахтостроительного треста возьмут безо всякого, в тот же день. Своего — ну как не взять? К тому же — отслужившего солдата. По закону положено. Найдется и угол в общежитии, с этим тоже — никакой загвоздки. Для начала — чего еще нужно холостяку? А там понемногу все образуется, пойдет своим чередом. Пацаном, когда один остался, и то не пропал, выцарапался. Теперь — и подавно не пропадет. Или он не солдат, не мужик?..
Слева, выше того места по течению речки, где сидел Юрка, возник мальчишка с удочкой. Должно быть, вышел из-под железнодорожного моста, поэтому Юрка и не заметил, как он появился. Побрасывая снасть, мальчишка медленно, с остановками продвигался берегом. Старался он не напрасно. Хотя и не часто, но рыбешка клевала: нет-нет да и сверкнет, затрепещет на крючке. Вот удильщик подошел еще ближе, и Юрка узнал в нем своего знакомого — Диму, заядлого рыбака отсюда, с пристанционной окраины. Первый раз они невзначай встретились на речке, в «панском лесу», три года назад, после того виделись еще и еще, стали по воскресеньям рыбачить вместе и подружились. Летними днями Дима так и пропадал на речке, бывало — уходил далеко от местечка, но каждый выходной с утра объявлялся на берегу, напротив казарм. Настраивал, дотошно проверял две поплавочных удочки, — вторую он, понятно же, приносил для «дяди Юры», — не теряя времени принимался за промысел, таскал бубырей и поджидал, когда друга-солдата отпустят в увольнение. Из окна казармы, со второго этажа, Юрка сразу примечал фигурку терпеливого рыбака и, как только получал разрешение на отлучку, прямиком устремлялся к речке. «Ну что, клюет?» — еще на подходе спрашивал Диму. «Та… мелочь пузатая», — отвечал тот небрежно. Однако в его клеенчатой сумке кроме обычной мелочи — бубырей да плотвичек — обнаруживались то красноперки, то пара подъязков, то остроносый и прогонистый, как веретено, щуренок. Юрка поздравлял, хвалил сноровистого ударя, и тогда Дима вскакивал — нос кверху, чубчик торчком, азарт и хитринка в глазах — и кидался взахлеб рассказывать, как сумел изловить рыбин, а еще одна — здоровенная, сильнющая, и сравнивать нечего с теми, что в сумке, — чуть удочку у него из рук не выдернула, но он не растерялся, потянул изо Всей силы и наверняка выволок бы, поймал и эту, да она, холера, крючок оборвала, пришлось другой цеплять. Кажись, то был язь — тяжеленный, как поросенок… а может — и щука. У, в их речке — не гляди, что невелика, — такие щучины водятся — во, крокодилы! Утят хватают на плесах. Подкрадутся из глубины, из ямы — хап!.. и нету рыженького, только круги по воде… Рассказывал и показывал Дима с таким жаром, что даже уши его распалялись докрасна. Юрка выслушивал все без улыбки, без малейшей тени недоверия: не хотел обидеть напарника. Взяв удочки на плечо, они вдоль берега, знакомой, натоптанной стежкой, шли в «панский лес», — в тенистых заводях, под ярами, чаще и смелей брала рыба. Да если и не брала — они не скучали. Дима мог с неменьшим увлечением и подолгу смотреть, как «дядя Юра» рисует карандашом в альбоме, а полученные в подарок листы аккуратно складывал и прятал за пазуху, чтобы в целости и чистоте донести до дому, показать отцу и матери… Зимой Дима прибегал к военному городку на лыжах: «своего» солдата не забывал. Заметно подрос он за эти три года, повзрослел и уже заканчивал пятый класс. В их последнюю встречу, в день Первомая, Юрка угостил Диму мороженым в городском саду, подарил ему солдатский ремень и сказал, что скоро уедет — увольняют его. Дима загрустил… На тот случай, если больше не доведется в эти дни найти друг друга, они попрощались. Выходит — поторопились немного.
— Здоро́во, Дима! — окликнул Юрка рыбака. — Даже не глядишь в мою сторону. Своих не узнаешь? Быстро, быстро забыл.
— Ой дядя Юра! А я и правда не смотрю, кто это там сидит на берегу. Вижу — солдат, а кто такой — и не смотрю.
Дима положил удилище на траву. Подошел — удивленный и обрадованный. Стоял и улыбался: босой, в сатиновых синих шароварах и короткой куртке с двумя нашивными карманами на груди, которые, как всегда, оттопыривались, потому что были набиты запасными снастями — крючками в плоских баночках, лесками, грузилами, поплавками.
— Ты почему не в школе? — спросил Юрка.
— У нас три урока было. Я пришел — и сразу на речку… А я думал, дядя Юра, что вы уже уехали.
— Да считай — уехал. Видишь — на чемодане сижу.
— Значит — все, отслужили?
— Все, браток, отбой. Я свое отшагал. Теперь твоя очередь.
— Мне еще не ско-о-ро, — протянул Дима.
— Это кажется, что не скоро. Глянуть не успеешь — уже и твой срок подойдет. Это дело такое… Чего сегодня поймал?
— Так… мелочь пузатая, — заскромничал рыбак. — Почти одни бубыри. Хватают и хватают. Надоели уже.
— А кроме бубырей?
— Та есть… кой-чего. — Дима потер нос ладошкой, прищурил один глаз. — Есть и трошки покрупней.
— Все хитришь? Ну-ка, показывай.
Дима не шутковал. И на этот раз в его потертой, такой невзрачной, но удачливой сумке с веревочной шлейкой — чтобы через плечо носить, — лежало несколько серебристых подъязков — тугих, увесистых и совершенно одинаковых, будто отлитых в одной форме.
— Возле моста поймал, на ямках, — похвалился Дима. — Там, за путями. Этих вытащил — и все, перестало клевать… Хорошие? На праздник изжарим, на угощение. Послезавтра — День Победы. Не забыли, дядя Юра.
— Скажешь тоже — забыл! Такие дни разве забывают?
— А вы его уже дома будете встречать. Успеете доехать?
— Конечно успею, — ответил Юрка уверенно; о том, что нет у него дома, отца-матери нет, он Диме никогда не говорил.
— Здорово будет, если успеете. Вас же там уже ждут — не дождутся. Обрадуются, правда? День Победы — а тут солдат вернулся домой. Ну правда же — здорово?.. А мне, дядя Юра, так неохота с вами расставаться, — признался Дима. — Остались бы жить в нашем городе — вот бы тогда мы с вами дали дрозда. Всю бы нашу речку прошли, до самого Днепра. Вот бы нарыбачились!
— Теперь уже все, отрыбачил. Билет в кармане.
— Скоро поезд уже, да? — по-мужски серьезным стал Дима.
— Скоро… Но немного времени у нас еще есть. Можно даже удочку побросать напоследок. Разрешаешь?
— Ну, дядя Юра. Чего ж про это спрашивать? Вон удочка лежит, берите. Знал бы — и вторую, вашу, прихватил. Она так и стоит у нас во дворе… Память будет.
Глава вторая
У ближнего плеса, в котором только что рыбачил Дима, они сели рядом на траву, на прогретую солнцем землю. Юрка взял в руку легкое ореховое удилище, из жестянки — ее с трогательной предупредительностью подал Дима — извлек и насадил на крючок свежего червя, беззвучно забросил, прямо-таки положил на воду простецкую снасточку с грузилом-дробиной и пробковым поплавком, шепнул Диме:
— Ловись большая и маленькая.
И сразу от всего отрешился… Но не ради добычи, не ради той рыбины, что поймать хотел Диме на прощанье, добавить к его красавцам-подъязкам. Здесь, на этом берегу, он всегда вспоминал Устиновку, хаты, сады по-над балкой, тамошнюю речонку, которую в иных местах перепрыгнуть ничего не стоило, вспоминал себя мальчишкой… да и не только себя.
Удить бубырей — было для него забавой. В неглубокой речке-камышанке их водилось несметно, хватали они в любое время дня, любую наживу и даже голый крючок, — сиди на бережку, знай подергивай да кидай в банку. Но когда он приносил бубырей домой, его улов представал уже не мальчишеской забавой, а серьезной добычей — продовольствием, и это Юрка понимал. Мать уважительно чистила, перемывала рыбок, слегка обкатывала в муке и укладывала на сковородку. Подсолнечное масло бывало у них редко, делили его по ложке — в суп на зажарку, — так что мать подливала в сковородку немного воды. Затем она присаливала пескарей, посыпала сверху зеленым луком и накрывала крышкой. Ели их прямо с косточками — только похрустывали. Таким частенько был и завтрак, и ужин: ведь харчей в доме — крохи. У матери с Юркой, городских беженцев, хозяйства — никакого, не считая десятка кур да рыжего кота. Недолго пожили у тети Глаши. Отделились. Нашлась для них в селе пустая, беспризорная хатенка.
Ловил Юрка всегда в одном и том же месте — в тихом, неприметном плесе. С одного берега плесо было закрыто камышами, с другого подступал крутой косогор. Мелким песчаным бродом Юрка переходил речку, устраивался под кручей, между кустами ивняка, и никто его тут не видел. Это место он выбрал потому, что иногда здесь попадались крупные лобастые красноперики. В соседних плесах, что поглубже и просторней, красноперок было, может, и не меньше, но ему почему-то попадались только здесь. И уж если удавалось подсечь и выкинуть на берег сильную, красивую рыбину, Юрка прыгал от радости и готов был бросить удочку и лететь в село — похвастать добычей перед мальчишками.
Однажды ему особенно повезло: вытащил двух красноперок подряд. Юрка тут же решил принести их домой живыми, — к тому же, после такого удачного начала надеялся поймать еще. Но в большой банке из-под немецких консервов, — он сам приладил к ней дужку из проволоки, — рыбинам тесно: сколько ни меняй воду — все равно скоро уснут, побелеют. Была у Юрки в запасе суровая нитка. Скрутил ее вдвое, с обоих концов привязал по обломку прутика: один — совсем короткий и тонкий, второй, — покрепче и подлинней. Тонкий прутик продел красноперкам под жабры и за эту нехитрую уздечку привязал их в углу плеса, — на виду и где помельче. Да скорей опять нацепил на крючок зеленого кузнечика, закинул: ну бы сцапала и третья!..
Ждал — не дыша… Вот, ага. Дрогнул камышовый поплавок. Давай-давай, бери покрепче… Юрка привстал, весь напрягся, двумя руками сжал удилище, боясь прозевать момент подсечки…
На косогоре что-то зашуршало, посыпались камешки. Девчоночий голос оттуда:
— Эй, ты кто, рыбак?!
Юрка поднял голову и увидел над кручей Танюху с охапкой травы. Теткину Верину Танюху — Непораду. Их подбеленная мазанка стояла наискосок, через улицу, сразу за колхозной конюшней: так называли конюшню и при немцах. На задах конного двора Юрка обычно копал червей для рыбалки. С Танюхой они встречались почти каждый день, но друзьями не были. Какая там дружба — с девчонкой?
— Не ори-и-и! — зашипел Юрка.
— Это ты, Юра? — обрадовалась Танька, не расслышав, должно быть, угрозы. — Наловил?
Он показал Таньке кулак. Но она и не собиралась оставить его в покое. Обошла кручу и лисой подкралась к плесу.
— Клюет?
— Цыть, не пугай рыбу! — Юрка дернул ее за платье. — Не торчи свечкой, сядь. Вот заорала — и сразу перестало клевать.
— Она глухая, не чует.
— Много ты знаешь… Где шастала? — спросил Юрка, поправляя наживу.
— Цветы собирала.
— Вот этот бурьян?
— Кому бурьян, а кому… На вкус, на цвет товарища нет. Запомни.
Танюха бережно положила пеструю охапку возле куста, в тенек.
— Зачем столько набрала? На сено?
— Хату приберу. Мамка обрадуется.
Она встала за Юркиной спиной и при малейшем движении поплавка толкала его в плечо, будто он без нее не знал, когда надо тянуть.
— Отойди, — не вытерпел он.
Танюха отошла, обиженная. Сделала вид, что Юркино занятие стало ей не интересно… И вдруг как завопит:
— Юр-ка-а, ры-ы-ба!
Руки вскинула и с разгону — бултых!
— Стой! — подскочил Юрка, будто наступил на крапиву.
Но было уже поздно… От его красноперок только круги разошлись.
— Танька! Ты что — сдурела? То ж мои рыбины, привязанные!!
Она оторопела… Стояла по колена в воде — мокрая и растерянная.
— Твои?.. Почему… привязанные?
Мальчишке Юрка надавал бы тумаков. А что взять с бестолковой девчонки?.. Выдернул прутик. За ним потянулся куцый обрывок нитки.
— Вот… Ну чего лезла? Кто тебя просил?
Танька выбралась на берег. С ее платья текла вода.
— Я думала они… так. Я хотела… поймать, — оправдывалась она, выжимая подол.
— Думала, думала! Это тебе не бабочек в огороде ловить. Шла бы со своим бурьяном домой, так нет.
Танька чуть не плакала. Подняла цветы и медленно пошла к броду, — тоненькая, ровно лозинка. Даже не оглянулась ни разу.
Нечего больше было и Юрке делать на плесе. Таскать бубырей пропала охота. Досадуя на Таньку, он поплелся домой…
Но какой рыбак снова не попытает счастья на месте былой удачи? Наутро Юрка с прежним нетерпением прибежал к речке. Глядь — под косогором Танюха сидит. Откуда взялась? Как его опередила?.. Платьем закрыла ноги, положила голову на колени и смиренно так смотрит, старается угадать: сердится Юрка за вчерашнее или нет? Спешит его задобрить — протягивает на ладошке узелок с яблоко величиной:
— А я тебе коников наловила. Для красноперок… Не прогоняй меня. Помогать буду.
— Нашлась помощница. Хватит, напомогала уже.
— Не прогоняй. Я больше так не буду.
— Куда тебя денешь? Сиди, — простил ее Юрка. — Только тихо мне. Поняла?
Юрка закинул удочку. На крючке заплясал первый бубырь. Танюха обе ладони подставила, — только бы Юрка доверил ей опустить бубыря в банку. Он снял рыбешку с крючка, подал Танюхе. Она улыбнулась благодарно и сказала робким шепотком:
— Давай мно-о-го поймаем. А то мамке дуже хочется рыбы.
— Она просила?
— Она никогда не просит. Я и так знаю.
— Поймаем, — уверенно посулил Юрка.
Для тети Веры он ловил бы хоть весь день. Юрка жалел ее: она тяжело болела, неделями не вставала с постели. Юркина мать почти каждый день проведывала тетю Веру, помогала прибрать в хате, приготовить поесть, прополоть или полить грядки в огороде. У тети Веры была чахотка, и говорили, что долго ей не прожить. Она и сама это чувствовала. Юрка навсегда запомнил, как она лежала в хате, подложив под лопатки высокие подушки, и странным, пугающим был на ее лице горячий румянец. Больная и вдруг — румянец… Однажды она в отчаянии оттолкнула подушки, поднялась, причесала перед зеркалом длинные черные волосы, приложила к щекам ладони, точно хотела погасить жар, и сказала Юркиной матери: «Что-то тяжко мне, Людочка. Не доживу до конца войны, умру… На кого Танюху покину? — Она походила по комнате; склонив голову, остановилась у окна. — Если умру — приюти ее. Ладно? Тогда я буду спокойная». Так она говорила потому, что мужа своего, Таниного отца Семена Непораду, не надеялась дождаться домой: на второй месяц войны он пропал без вести. «Не надо так, Вера, не хорони себя, — сказала Юркина мать. — Вылечат тебя, вот увидишь. Прогонят немцев, придет опять наша власть, поедешь в городскую больницу, полечишься как следует. А мы это время поживем с Таней, в твоей хате. Все будет хорошо, вот увидишь». Хриплый, отрывистый кашель затряс тетю Веру, и она опять легла в постель, прикрыла рот полотенцем, а когда отняла его от губ, — на нем Юрка увидел кровь. «Ну вот, Люда… А ты говоришь — вылечат… Мне б хоч трошки еще пожить. Может, Семен мой найдется…»
Тете Вере хочется рыбы? Ну конечно — они с Танюхой принесут.
— Наловим, — выбросил Юрка на берег очередного бубыря.
— Вот бы опять — красноперок, — вытянула Танюха шею, наблюдая за поплавком.
— Не загадывай.
Но сегодня большая рыба куда-то уплыла. Юрка менял наживу, закидывал и на середину плеса, и под камыши, — кроме бубырей выудить ничего не смог. Танюха устала ждать. Она слила воду из банки, заглянула в нее:
— Хватит. Ну их, красноперок. Бубыри тоже смачные… Идем.
Пришли в Танюхин двор. Она вынесла из хаты миску, и они поровну поделили улов…
Теперь каждое утро Танюха встречала Юрку на стежке, позади конного двора. Брала банку и прискоком неслась под гору. Однако у речки вперед не забегала, была смирной, послушной. Иногда просила:
— Дай половить, а?
Юрка отдавал ей удочку. Поначалу она дергала с таким азартом, что бубыри улетали через ее голову далеко в траву.
— Не рви, не быка тянешь, — усмирял Юрка рыбачку.
— Так може — там большая, красноперая.
И — наговорила: попалась ей красноперая. Визгу было — на весь берег.
Если Танюхе надоедала рыбалка, она поднималась на косогор и подолгу что-то рассматривала в траве, собирала цветные камешки, рвала чебрец. «Куда тебе его столько? На растопку?» — «Он полезный. Мамку буду лечить». Она часто пела. Но песни ее были совсем не детские: про любовь, разлуку, смерть. Косынку повяжет узелками наперед, как матери повязывают, отойдет в сторону, до Юрки ей уже дела нет, — и тоненьким голоском выводит задумчиво:
Там, де Ятрань круто в’ється,