З-під каміння б’є вода
Там дівчина воду брала,
Чорнобрива, молода.
Особенно грустными получались у нее вот эти слова:
А я бідний сиротина.
Степ широкий — то мій сват.
Шабля, люлька — вся роди́на.
Сивий коник — то ж мій брат.
И всегда в ее песнях любовь была неразделенной, несчастливой. Дивчину выдавали за богатого, но постылого, ее же парубка — забирали в рекруты; искала и не находила приюта, ласки покинутая красавица и проклинала свою красоту да горькую долю; уезжал на войну, на чужбину молодой казак, погибал там, а невеста, его дожидаючи, все очи выплакала… И откуда только Танюха знала столько песен, как запомнила и научилась петь? В такие минуты Юрке казалось, будто она гораздо старше его, будто и в песнях, и в самой жизни она поняла что-то такое, над чем он еще не задумывался. Юрка признал это ее превосходство, и Танюха уже не была для него надоедливой девчонкой, которая всегда мешает и которую можно прогнать без малейшего повода, просто потому, что она девчонка. Если рядом хлопотала Танюха, занятая обычной пустячиной, или молча поглядывала, что да как делает Юрка, любая затея обретала необычный, новый смысл и придавала Юрке гордости, уверенности в себе. Случись — не увидятся они день-другой, и Юрка уже скучал.
Матери тоже крепче сдружились… Но всем им пришлось разлучиться.
В октябре сорок третьего года, вскоре после того как Донбасс освободили от немцев, Юрка с матерью перебрались в соседнее большое село — Раздольное, за восемь километров. Зимой мать несколько раз ходила в Устиновку, навещала тетю Веру и всегда приносила от нее гостинец — то увесистую торбинку пшеничной или кукурузной муки, то фасоли, гороха или сушеных вишен. Юрку с собой, сколько ни просился, не брала: «Твоим ногам — далековато. Да и холодно, ветер. Нос отморозишь». Возвращаясь, она всегда переживала: о Танином отце так ничего и не слыхать…
Летом дорога в Устиновку стала намного доступней и как будто короче. Однажды Юрка даже один туда ходил, не побоялся… Поспели вишни, и тетя Вера позвала сад обирать. Мать отпросилась в колхозе, — она работала на птичнике, — и они вдвоем пошли в Устиновку.
И дни стояли погожие, и вечера. Спокойными, чистыми были зори. Быть может поэтому селом, из конца в конец, ночи напролет ходили девчата, а за ними — хлопцы, которым еще рано в солдаты, и пели под балалайку, сыпали разудалыми частушками, пока их не сменяли предутренние петухи.
В полях косили озимку. С тока скрипучими га́рбами, на конях и волах, возили солому. Пониже конного двора, посреди пустоши, вытянулась горбатая скирда. Возле нее и собирались на вечорки. Далеко разносились отсюда смех, гам, песни, складный перезвон струн. Они притягивали и пацанву. Вертелась эта мелкота вокруг парней и несказанно завидовала тем, кому уже по шестнадцать, семнадцатый идет.
Хлопцы с девчатами усаживались полукругом под скирдой. «А ну, жжинка, заспивуй», — стараясь выглядеть совсем взрослым, басом повелевал возчик Тришка Супрунюк. Это его балалайка гуляла по селу; еще он любил похвастать, вызвать охи и ахи девчат тем, что ходил на руках, делал «мостик» и крутил «колесо». Запевала Нюра, племянница тети Веры. Среди подруг Нюра не выделялась красотой, но зато брала голосом: его можно было узнать с другого берега речки. Нюру и называл Тришка в шутку своей «жинкой». Она согласно кивнет, улыбнется, приподымет грудь, выждет, когда угомонятся, и начнет чисто и ладно:
По-за лугом зелененьким, по-за лугом,
Брала вдова льон дрібненький.
Вона брала, вибирала, вона брала,
Тонкий голос подавала.
Наравне со всеми пела Танюха. Юрка тоже пристраивался к хору, старался запомнить слова и мотив. Славно так было ему, и отчего-то щемило сердце. В эти короткие вечера Юрка представлял себя и Танюху уже взрослыми, красиво одетыми; они будто бы приезжают с нею в Устиновку из большого города, где вместе учатся, идут по улице и не узнают село, — на месте спаленных немцами мазанок выстроились два ряда кирпичных домов, помолодели сады. Нет и следа войны… Юрка верил, что они с Танюхой, их матери, эти девчата-песенницы будут счастливыми, и это предчувствие чего-то необыкновенного, что ожидает всех после войны, наполняло его благодарностью к Нюре за ее песни, а к Танюхе — за доброту и дружелюбие.
В такой вот вечер, когда они сидели у скирды, а девчата затянули: «Там, де Ятрань круто в’ється…» — вздумалось Юрке высказать все это Тане. И такая смелость явилась в нем, что он, подражая парням, одной рукой обнял ее за плечи. Таня затаила дух.
— А ты, когда вырастем… будешь моей женой?
Едва выговорил Юрка эти слова. Были они, наверное, несуразными, но никто их не слыхал, кроме Тани. Только она могла осмеять Юрку, если бы захотела.
Таня не засмеялась. Она повернула к нему лицо. Глубокими и очень серьезными были в сумерках ее глаза и совсем близким — дыхание. Она спросила тихо:
— А ты будешь меня жалеть?
— Буду, — еще тише ответил Юрка.
Таня погладила шершавой ладошкой Юркину щеку и склонила голову ему на плечо…
Этим летом тете Вере стало лучше, и она могла управляться в огороде, работать в саду. Полдня брали вишню. Потом Юрку с Таней отпустили гулять.
— Жарко сегодня, идите на речку, — сказала тетя Вера. — Погодя — слив нарвите, ранние уже начали поспевать. Нагуляетесь — приходите обедать.
Сливы росли у речки — по нижнему краю огорода. Рясные ветки грузно гнулись к земле. Темные продолговатые плоды словно обволок сизый туман. Но спелых попадалось еще мало, — надо было выбирать.
— Сюда, туточки есть, — кидалась Танюха от одного дерева к другому, нагибала ветку. — Сладкие! Вот попробуй.
Понемногу они наполнили миску. Таня унесла ее домой и бегом вернулась.
— Наши борщ поставили варить, — сказала она. — Ты любишь борщ? И я дуже люблю… Мамка говорит — надо каждый день сливы рвать и сушить. Зимой добрый будет узвар. — Танюха обхватила дерево тонкими, в царапинах, руками. — Это папкины сливы, он посадил. Давно. Когда меня еще на свете не было… Скорей бы кончалась война, — вырвался у нее вздох. — Тогда сразу все домой прийдут. И наш папка тоже найдется. Его не убило, нет. Может, он в плену, вон, где… Мамка сразу болеть перестанет, если не будет войны. И мы с тобой скорей повырастаем. Да? — Так же задумчиво, как вчера, Таня посмотрела Юрке в глаза. — Песни тебе нравятся? И мне… Я тебе много буду петь песен. Ты только не уезжай далеко. Не уедешь?
— Не знаю. Как мать скажет. Вот дождемся отца… Но ты не бойся. Если и уедем назад в город, я все равно буду приезжать к тебе в Устиновку. А когда вырасту — заберу тебя отсюда насовсем.
— Приезжай, — погрустнела Танюха. — Только не забудь. Ладно?
Они подошли к речке. Юрка сорвал несколько листьев камыша, сделал из них кораблики и по одному стал пускать на воду. «Счастливый», — говорила Танюха, если кораблик уплывал далеко по течению, скрывался за поворотом. «Несчастливый», — сочувствовала тому, который терял равновесие и опрокидывался.
— Научи и меня делать кораблики, — загорелась она.
Юрка показал, как срывать лист, как загибать — острый и тот, что с черенком, — как делать надрывы и потом соединять петельки, чтобы получились корма и нос.
— Поняла. Дай сама спробую.
На правом берегу, выше кручи, под которой было Юркино и Танино плесо, лениво забрехала собака. С той стороны села, из-за придорожных осокорей, показался небольшой обоз. Несколько пароконных подвод скатилось к речке. У моста обозные, — это были солдаты, — свернули с дороги, забегали с ведрами: поили лошадей, умывались.
— С фронта едут, — пожалела их Танюха.
— Фронт уже далеко, это тыловики, — уточнил Юрка.
— Все равно с фронта.
Под окрики ездовых кони перешли мост, взяли в гору, и обоз погромыхал по улице.
Танюха продолжала пускать кораблики, но они почти все перевертывались.
— Мои — несчастливые, — пожаловалась она. — Почему они тонут?
— Не так делаешь, — сказал Юрка. — Давай еще раз покажу.
— Больше не буду делать. Не умею, не получается. — И Танюха бросила в воду сорванные камышовые листья.
Тихо, беззаботно журчала речка. Клонились от зноя вербы по долине. Низом, будто вихрь, прошумела тучная стая скворцов. «Уже стабунились, пиратничают по садам, — подумал Юрка. — Пропала вишня. Не столько съедят, сколько обобьют. Шугануть их некому».
— Хочешь купаться? — спросил он.
— Не-а, — мотнула головой Танюха. — Пьявок боюся.
— Какие тут пьявки? — посмеялся над ней Юрка. — Придумала тоже… Не хочешь? Тогда раков половим.
Он снял штаны, залез по колени в воду и взялся шарить под берегом, выискивая рачьи норы. Поймал трех подряд, но маленьких, и выпустил обратно в речку.
— Больше не выпускай, — появился интерес у Танюхи. — Мне давай. Понесем домой и сварим.
Она в нетерпении вскочила на камень, скрытый водой, и вертелась, точно кулик.
— Есть? Поймал?… Давай сюда.
Протяжный крик долетел с улицы. Резко оборвался… Кто-то отчаянно заголосил.
Танюха прислушалась — и сама чуть не в слезы:
— Ой!.. У нас. Кажись, мамка! — Прыгнула на берег и отчаянно понеслась огородом, прямо по кукурузе.
Вслед за нею вбежал во двор Юрка… и съежился, захотел спрятаться куда-нибудь, чтобы не видеть этого.
На земле, под порогом Таниной хаты, сидел солдат. Без пилотки или фуражки и — весь седой… Но как он сидел! У него не было обеих ног. Заместо них торчали короткие култышки, закрытые подвернутыми штанинами. К солдату прижалась тетя Вера и причитала, рыдая:
— Семушка-а-а! Золотой ты мой… любимый! За что ж тебя так покалечили?.. Та как же мы тебя ждали… родненький ты на-а-аш… Та чего ж мы такие несчастные!..
Она припадала к солдату, целовала его лицо, руки, гимнастерку, а он ничего не отвечал и тоже плакал, и утирал ее слезы пилоткой. Увидел Танюху. Простонал:
— До… ченька!
А Танюха как бросится к нему, как закричит:
— Живо-о-ой! Таточко наш… ты живой! Я им говорила, я говорила…
Юрку еще сильней поразило: Таня была… выше отца. Чтобы обнять его, приласкаться, она опустилась перед ним на колени.
— Таточко! Мы теперь тебя никому не отдадим. Никому!
— Доченька моя дорогая… — Дрожащими руками гладил, гладил ее голову отец.
Он спрятал лицо на худеньком Танюхином плече, обнялись они все трое — так, что не разнять никакими силами, — и тетя Вера еще горше заголосила.
Плакала Юркина мать. В сторонке печально склонили головы два солдата. Один был без руки — тоже отвоевался. У двора стояла зеленая войсковая подвода. Это солдаты и привезли в обозе дядю Семена.
— Ну… пехота, — смахнул слезы Танюхин отец, — пошли в мою хату. Что ж мы так вот? Не годится. Не по-гвардейски… Пошли, братцы, выпьем по чарке за возвращение. Приберег я там трошки, в котомке… для встречи… Ну, Верочка, идем.
Солдаты подняли дядю Семена и понесли в хату. Танюха, сопровождая отца, тоже подставила худенькие ласковые руки…
Позже узнали они от дяди Семена, где он был и что с ним произошло. Летом сорок первого он попал в окружение. Партизанил в лесах. Когда приблизился фронт и отряд пошел пробиваться к нашим, Семена Непораду в самом последнем бою тяжело ранило, контузило. Друзья все же спасли его… Потом были госпитали, операции одна за другой. Врачи все надеялись ноги ему сохранить. Не смогли… И тогда он решил домой не писать, в Устиновку никогда не возвращаться, всем говорил, что семьи у него нет — погибла в оккупации. Но от этой неправды становилось и вовсе невыносимо. Наконец признался: В Донбассе — жена и дочка. И его убедили: надо ехать домой. Ехать несмотря ни на что. Там ждут. Очень и очень ждут…
Юрка был рад за Таню: пусть такой, но все же ее отец вернулся. А отец — опора, отец — защита. С отцом жить — радость.
Потом прошли годы. И за все те годы они с матерью лишь однажды побывали в Устиновке, — когда Юрка закончил седьмой класс. Но ни тетю Веру, ни ее мужа в живых не застали. Ранней весной сорок седьмого голодуха и чахотка доконали тетю Веру. Года не протянул без нее дядя Семен. Танюха осиротела.
Приехав, они остановились у знакомых: двоюродная сестра матери, тетя Глаша, к тому времени переселилась в город. Расспросили все о Тане и сразу же пошли ее проведать. Она жила на краю Устиновки, у дальней отцовской родственницы. Застали Таню во дворе. Присев на корточки возле колодезного сруба, она крупным песком чистила закопченные казаны: один терла тряпкой, два выскобленных, еще мокрых, стояли в сторонке, на доске. Юрке показалось, что Таня, увидев нежданных гостей, даже вздрогнула. А когда признала их — опрометью кинулась к Юркиной матери:
— Тетя Люда!.. Ой, при… ехали! — И заплакала.
Мать успокоила ее. Таня застыдилась, быстренько вымыла руки, лицо, сняла запятнанный фартучек.
— А я думала… вы меня совсем забыли.
Отряхнула, разгладила на себе зеленоватое, блеклого узора платьице, из которого явно выросла, поправила косынку, подобрала под нее прядки волос. И все время стыдливо поглядывала на свои босые, забрызганные ноги. От этого Юрка тоже почувствовал себя неловко: он-то стоял перед нею в новой рубашке, наглаженных брюках и в кожаных туфлях.
— Как хорошо, что вы пришли. А то я все одна, одна. Наши с утра до вечера на работе, на степу… Идемте в хату. Там не жарко.
В хате мать освободила из авоськи сверток с подарками. Они вместе его упаковывали. Юрка помнил: там конфеты, печенье, розовый шелк Танюхе на платье, три пары чулок и нарядная косынка.
— Это тебе, Танечка, от нас. Возьми, дочка.
— Спасибо… — Таня совсем растерялась, не знала, куда положить сверток. — Сидайте, сейчас я вас узварчиком напою. Холодный, из погреба… Сейчас.
— Не надо, Танечка, ничего, — хотела мать отговорить ее. — Никуда не бегай, не хлопочи. Побудь с нами.
Нет, она все-таки принесла запотелый кувшин, с полки за белой занавеской взяла две кружки, наполнила до краев.
— Пейте. С вишнями он, крыжовником и с яблоками. Вчера варила… Пейте на здоровье.
Узвар и правда был вкусный — густой, душистый и холодный.
— То, что надо, — похвалил Юрка, и Таня ему улыбнулась.
— Как же ты живешь, Танечка? — спросила мать. — Расскажи.
— Хорошо живу. Не обижаюсь… Жить можно, — потупилась Таня. — Терпимо.
— Ты так же, как Юра, — семь классов закончила, да?
— Нет, только четыре… С пятого надо было учиться в Раздольном, жить в интернате. Меня не отпустили. Там — десятилетка. А тут у нас только четыре класса.
— И больше не будешь учиться?
— Не знаю, — опустила Таня глаза.
Посидели они в хате и стали прощаться. Таня проводила их немного.
— На речку ходишь? — спросил ее Юрка.
— Нет, не хожу. Некогда… Хозяйство у нас. Корова с телком, поросята, утки, курчата. Совсем некогда…
На следующий день, отогнав от себя по дороге свору злющих собак, Юрка пришел к Тане один — босиком и в простой майке. Натаскал ей воды из колодца, помог подмести двор, унес молочное пойло рыжему теленку, привязанному на длинную бечевку посреди выгона, вылил болтушку двум подсвинкам.
— Все сделали? Вспоминай, — взял за руку Таню. — Теперь айда на речку. К нашему плесу. Рыбы поймаем. У меня есть леска и крючок. Сделаем удочку… Где тут у вас червяков накопать?
— Не могу я пойти, — стала отказываться Таня. — Времени у меня, Юрик, совсем нету. Надо еще корове травы нарвать, потом ее встретить из череды, перед вечером — полить капусту и помидоры, загнать курчат с квочкой, наварить картошки…
— Да мы ненадолго, — настаивал Юрка. — Немного половим — и домой. А травы давай сейчас вместе нарвем. Пошли.
— Она до вечера свянет, а корове надо свежую, чтоб хрустела. Вялую и не возьмет, не дотронется.
— Ну потом нарвем, когда вернемся, — убеждал ее Юрка. — Разве долго нарвать? Раз плюнуть.
— Как же я хату покину? Вдруг тетка придет, а меня нету.
— Кому нужна твоя хата? Никто их во всем селе не закрывает.
— А в огороде — курчата с квочкой. Глядеть надо, чтоб соседский кот не передавил или шули́ка не унесла… Нет, Юрик, не могу. Заругают меня. Понимаешь?.. Давай в другой раз… как-нибудь. Хорошо? — Таня виновато посмотрела на него, и он впервые заметил, какие у нее черные, красивые… и какие грустные глаза.
— Когда это теперь будет? Мы же скоро уедем, — сказал он.
— Ну… может, завтра. Или в воскресенье, когда тетка будет дома. Воскресенье уже скоро, через два дня. Придешь?..
Другого раза не было. Так больше и не удалось им вместе пойти на речку. Юркина мать заболела, и они срочно уехали домой, в Ясногорск. С Таней — и попрощаться не смогли… Накануне отъезда Юрка ходил к плесу под кручей. Один. Той же стежкой — мимо бывшей Танюхиной хаты, мимо старой колхозной конюшни, позади которой, все на том же месте, стояла скирда соломы.