А через день принесли еще одно письмо. Распечатав его, Нина Сергеевна вскрикнула и закачалась. Потом бросилась в другую комнату, упала на кровать и зарыдала… Она не скрыла, сказала Юрке с Толькой, что погиб один из тех летчиков, которых они провожали…
Занятия по букварю, чтения, сказки неожиданно прекратились: в селе заново открыли больницу, и Нина Сергеевна поступила туда санитаркой. Как прежде, она уходила из дому рано, потемну. Выпадали ей и дежурства допоздна: отказаться нельзя было — у всех мальцы, да и не по одному.
В такие дни Юрка спрашивал мать:
— Можно, я у Мышкиных заночую? Один Толька сидит, скучно ему.
— Не надоели вы друг другу? Смотрите не рассорьтесь.
Юрка недоумевал: скажет тоже. Ну разве такое бывает между друзьями?
После Нового года зима покатилась — точно санки с горы. Набесились бураны, развеяло последние снега, и веселым гонцом прилетел впереди весенних птиц теплый азовский ветер. Шум, звон половодья прошел по балкам. Степь тихо задышала, а потом и совсем ожила: на буграх, пригорках, выгонах засвистели суслики.
Распутица еще не кончилась, но от хаты до хаты протоптали стежку. По этой стежке и примчался к Юрке возбужденный Толька:
— Пошли скорей!
— Куда?
Толька размахивал пустым ведром, и Юрка подумал: уж не пожар ли?
— Сусликов выливать. За них в колхозе трудодни пишут. Скорей, а то отстанем. Во-о-он, пацаны пошли… Слышь? Возьми какую-нибудь веревку.
Юрка не спрашивал — зачем. Нашел обрывок шпагата, и они побежали догонять мальчишек.
Заводилами в этом походе были старшие. Они командовали: подержи, принеси, подай. Юрка, Толька, еще пятеро таких же — по одному и по двое таскали ведрами воду со дна балки и лили в нору. Когда из нее выныривал мокрый, ошалелый суслик, его хватали за шею или захлестывали петлей. Убитых зверьков бросали в мешок. Азарта в такой охоте у Юрки не было. Он старался только воду подносить. Вымок, надергал руки и спину, однако таскал. Если бы не обещанные Толькой колхозные трудодни, он бы ушел и Тольку тоже увел домой. Но очень уж хотелось ему заработать свой первый трудодень, а с ним — похвалу матери. Юрка терпел.
Обловили одну балку — перешли в другую. Разбрелись искать норы.
— Хлопцы, сюды!
— Тут шось лежит! — подали двое сигнал.
Все сбежались на крик.
— Он де, в окопе.
На изрытом, издолбленном склоне балки обозначился короткий, в десяток шагов, окоп. Его когда-то засыпали, но землю поразмыло. Из нее торчали снаряды. Их было много, может даже — полный окоп.
— Ое-е-о-о!
Все замерли, боясь шагнуть лишний раз, и каждый посмотрел себе под ноги: а не на снарядах стоит? Старшие оттеснили малышню:
— Не подходь!
— Взорвется — всех разнесет.
— Немцы бросили, гады. Он их сколько, снарядов. Ое-е-о-о!
Юрка был уверен, что никто и не посмеет приблизиться к окопу. Но старшие пошептались, отогнали всех на другую сторону балки, сами — залегли. А один пошел. Он склонился над окопом, разглядывая снаряды, потрогал их. Постоял, оглянулся на ребят. Наконец, взял один, отнес на пригорок и что-то с ним сделал. Точно так же он перетаскал еще несколько снарядов, после этого позвал товарищей. Младшие осмелели — бегом туда.
Черные тупорылые снаряды лежали на земле. Они были словно обрублены: их острые носы валялись отдельно. Смельчак-«сапер» небрежно покачал ногой железную чушку:
— Теперь не взорвутся. Пооткрутил я им головки.
— А головки — взорвутся?
— Опробуем.
Он швырнул одну. Пацаны присели… Взрыва не было. Кинул вторую, третью… Тишина.
— Негодные они, — решили все хором и принялись делить заманчивые трофеи.
Не обделили и Юрку с Толькой. Несли и они домой по тяжелой головке-взрывателю от немецких снарядов, никем, кроме них, мальчишек, возможно, еще не найденных. И это было куда интересней, главное — вещественней колхозного трудодня за избиение прожорливых, вороватых сусликов.
— Закопай, понял? — посоветовал Толька.
— Если негодная — чего ее закапывать? — возразил Юрка.
— Стали бы, думаешь, немцы прикручивать к снарядам негодные головки? Шукай дураков.
Юрка чуть не выронил находку. Но потом сжал покрепче: нет, пока ее не кинешь, она не взорвется. Чего же бояться?..
Все вербное воскресенье по улице было не пройти. Налетят мальчишки, девчонки — и давай хлестать ветками. Тебе больно, а они лупят по спине, по ногам, заливаются и орут наперебой:
Бью не я,
Бьет верба.
Не умирай,
Красного яичка дожидай!
Чего бы это Юрка умирал? Кому охота умирать, да еще перед праздником? Правда, он — старинный, божественный, но все равно — праздник. А в праздник люди добреют, готовят угощение и зовут друг друга в гости. Этот же — бывал люб и памятен тем, что к нему непременно, даже при немцах, в голодуху, истекали душистую румяную паску — так называли в селе куличи.
В последний день страстной недели мать и тетка Фекла с утра засуетились и Юрку никуда не пускали: «Будешь помогать». Они завели опару на хмельных дрожжах; из какого-то потайного угла вытащили корзину яиц; Юрке велели нашелушить в миску луковичных шкурок. Скользкие, шуршащие эти «рубашки» залили водой, немного прокипятили и опустили туда яйца, — они получились густо-оранжевыми и не линяли. Застоялся у тетки Феклы и пузырек с остатками зеленых чернил. Приберегла она для такого дня и крохотный пакетик красного порошка. Хотя до крашения Юрку будто бы и не допускали, руки его вскоре стали разноцветными. Тесто замесили из белой муки, на молоке, масле, с корицей, и, когда оно подошло, в разных формах — ими служили кастрюльки, банки, кружки — посадили в жаркую печь. А еще мать налепила забавных жаворонков; Юрке доверили надрезать им хвосты, чтобы вилочкой получались, и вставлять глаза — сушеные вишни. Но все это до завтрашнего утра есть не полагалось.
В светлице у тетки Феклы висела большая икона — в серебряном тяжелом окладе, под стеклом. С нее страдальчески смотрел бог — печальный, бледный Христос.
— Мать-покойница оставила. Сказала: «Береги як память про меня». Вот и берегу. Хай висит себе.
Тетка Фекла зажгла перед иконой лампаду.
— Ты веруешь? — спросила мать.
— У войну — все верующие, — сказала тетка Фекла. — В церкву пойдем?
— Нет, я не крещеная.
— А я пойду, поел ухаю всенощную. Може, на душе легше станет. Освяченную паску вам принесу.
По пути в церковь за теткой Феклой зашли две бабки в черных платках, с узелками и посохами, торжественно-безмолвные. Тетка повязала такой же темный платок, сложила в белую хустку то, что хотела освятить, и они удалились в тихой задумчивости: церковь была в другой стороне села, оттуда доносился перезвон колоколов.
Засыпал Юрка в какой-то тревоге. Божьи глаза в углу светились как живые и все время смотрели на него. А погасить лампаду было нельзя. Чуть только начинала она притухать — мать поправляла фитиль в медной плошке…
Перед утром тетка Фекла разбудила их, поцеловала.
— Христос воскрес… А ну, хватит спать, разговеться пора.
От лампады запалили каганец, и перед ним, на столе, тетка Фекла развязала хустку с приношениями. В ней были яйца, четвертинка сала и три паски: одна маленькая совсем, ее испекли в кружке, две — средние. «Маленькая — наверно, моя», — предположил Юрка. И точно, тетка Фекла поставила ее перед ним, выбрала три яйца-крашенки.
— Ты у нас мужик, первым начинай. Разбей на счастье святое яичко.
— А кто его святил?
— Батюшка. Перед моими глазами святил. Не веришь?
— Чем?
— Святой водой.
— Почему она — святая?
— Того, шо ее святили.
— А чем святили? Другой водой?
— Багато не разговаривай, а то паской подавишься, — постращала Юрку тетка Фекла. — Бери крашенку, давай стукнемся.
В такую рань есть было непривычно и спросонок не очень хотелось, да слишком долго ждал Юрка этого угощения, чтобы отказаться.
Утро пришло чистое, веселое, с молодой зеленью, птичьим журчащим гомоном. В хате сверкали белые занавески, пахло корицей и лампадным дымом. Тетка Фекла похаживала в шелковой кофте, расписанной крестом. Единственное выходное платье — лиловое, с кружевным воротником, узорами на рукавах, надела мать. А Юрке приготовила штопаную на локтях рубашку и ничуть не новей — штаны, которые давно были ему коротки.
Прибегали соседки — похристосоваться, пожелать хороших вестей с фронта. К одной из них и ушла тетка Фекла. Мать тоже куда-то позвали.
— Отпускаешь меня? — спросила она Юрку.
— Отпускаю.
— Не скучай тут. Ребят во двор покличь. К обеду вернусь.
— Ладно, — согласился Юрка: когда взрослые не берут тебя с собой, приходится соглашаться.
Но он знал, что не заскучает. Толька все равно прибежит. Подождет его немного, не дождется — и сам прибежит.
Толька явился такой нарядный, каким Юрка его ни разу не видел: вышитая украинская рубаха, коричневые штаны на кожаном поясе, черные туфли. А глаза, кажется, еще голубей, чем всегда.
— Дома никого? А у нас гулянка, так я скорей удрал… Это тебе. — Толька протянул на ладонях два яичка — красное и синее.
— У нас есть.
— Бери. Сегодня всем дарят. Обычай такой.
Гуляли во многих хатах. У соседей уже тянули: «Распрягайте, хлопцы, коней…» В садах запели протяжно девчата. Дело, конечно, было не в пасхе. Наступила весна — без немцев и полицаев, без облав и страха оказаться в Германии, в неволе, без грохота орудий, — и те песни, те малые людские радости, что так долго были подавлены, запросились на волю.
— Что делать будем? — спросил Толька.
Юрка пожал плечами: куда разгонишься в наглаженных штанах и рубашках? Можно только стоять, руки по швам, да на солнышке греться. Но такого безделья они бы не вынесли.
На пустыре роились мальчишки. Метали в небо змейки: кто выше. Голова «змейки» — болт или гайка. Лучше всего — гайка. К ней привязана веревочка, с другого конца — перо. Раскрутишь змейку за хвост, метнешь изо всей силы, — она взовьется высоко-высоко, а перо мелькает, вертится, как пропеллер.
Юрка с Толькой и себе надумали сделать змейки. В палисаднике тетки Феклы лежал огромный камень. Поначалу, когда только стали тут жить, Юрка его сторонился: камень напоминал ему кладбищенское надгробье. И, между прочим, ходил слух, будто тетка Фекла похоронила в палисаднике дочку. Девочка умерла сразу же после рождения, и тетка с мужем «на гробки» ее не понесли, а схоронили возле хаты. Слуху тому Юрка не очень верил, к серой безмолвной глыбе привык, и возле камня устроил небольшой склад железного боя и хлама, который повсюду разбросала война. Кучей лежали болты и гайки, мелкие детали горелых немецких машин, осколки мин, пустые «лимонки», обрывки пулеметных лент, половина винтовочного ствола, разнокалиберные гильзы, проломленная осколком немецкая каска и всякие пластинки, цилиндры, стержни, пружины неизвестного назначения. При таком арсенале что стоило — сделать простые змейки?
Они бегали вместе со всеми, по пустякам надрывали голоса, неистово раскручивали свои гайки, когда вдруг Толька заметил, что один молчаливый коротыш подбрасывает головку от снаряда, обвязанную бинтом.
— Ты где взял? — остановил его Толька.
— Братуха дал.
— Она ж бабахнет. Понимаешь?
На смех подняли Тольку:
— Перетрухал, вояка!
— Мы пробовали. Она негодная.
— Нет, годная, — сказал Толька.
— Спорим?
— Спорим. — Толька забрал у коротыша головку.
Пришли в Юркин двор. У него же — камень, как наковальня. Толька приказал:
— Сховайтесь.
Мальчишки отступили немного — кто за деревья, кто за угол хаты. Насторожились.
Толька выбрал позицию. Размахнулся… Головка тупо ударилась в корявый скос камня и откатилась. Толька подобрал ее, швырнул опять.
Мальчишки загалдели:
— Не трать силы.
— Мы ж тебе говорили — негодная она.
Они посмеивались, а Толька не сдавался. Подозвал Юрку:
— А твоя где?
— Лежит, закопанная.
— Тащи.
Юрка ковырнул землю за камнем, обтер холодный взрыватель.
— Давайте по очереди. Будем кидать по три раза, — сказал Толька.
Сам он и начал. Затем передал головку другому. И пошла она из рук в руки.
— Ну, кто везучий?
Бросали с одного и того же места — от стены хаты в угол палисадника: тут не было и десяти мальчишечьих шагов. Когда очередь дошла до Юрки, всем уже эта затея поднадоела. Больше никто не осторожничал. Толька даже не смотрел на пацанов — копался в железках.
— Толь, отойди, — попросил его Юрка.
Неприятно тяжелой была головка от снаряда, который немцы не успели выпустить. И стала теплей, чем несколько минут назад: это мальчишки согрели ее руками.
— Ну отойди, Толь.
Он усмехнулся:
— Та чего ты? Кидай.
Кидать? А почему Юрка обязательно должен ее кинуть? Кто приказал? Только потому, что все кидали? А вот Юрка не будет. Не хочет. Сейчас пойдет и в речке ее утопит. Кто ему запретит?
— Та кидай. Слышь?
— Сдрейфил?
И вдруг — точно кто подтолкнул Юркину руку. Он кинул…
Огонь ударил Юрке в глаза, песок полоснул по лицу, что-то лопнуло в ушах… И день померк. Ни света, ни деревьев, ни мальчишек, ни их голосов… Какой-то провал перед глазами, а в голове — противный до тошноты звон… И Тольки нет. Почему? Он же сейчас был здесь, возле камня… Куда они все делись? И сколько же времени прошло, что они скрылись, бросив Юрку одного?.. И что это было?
— А-а-а-а! — вывел его из оцепенения жуткий крик.
Из-за угла выскочил Толька. Когда успел обежать вокруг хаты?.. Он закрывал рукой левую часть лица. Напротив Юрки остановился, что-то хотел сказать, но не мог. Его трясло всего. Он отнял от лица ладонь. Из круглой и темной, как вишня, раны под левым глазом и от виска полосой потекла кровь. Толька увидел кровь на ладони, на рубашке — и позвал отчаянно:
— Ма-моч-ка-а-а!
Он выбежал на улицу и упал. Плач оборвался…
— Уби-и-и-ли! — завопила соседка. — Хлопца убили-и-и!
Из других дворов долетало:
— Шо там такое?
— У кого бухнуло?
— Хтось гранату взорвал. От черти полосатые!
— Хлопца, хлопца убило!
— Где?
— Скорей сюды! Скорей хто-нибудь!..
Лишь теперь в Юркином сознании вспыхнуло: это же он взорвал! Он оказался «везучим» — угодил по камню как раз бойком. Это он решил Тольку… Почему они кричат «убило»? Не может быть. Он живой! Его просто ранило. Сейчас он встанет… Едва отрывая ноги от земли, Юрка вышел со двора. Но соседка уже подхватила Тольку на руки.
— Тольку убили! Тольку Мышкина. Гады такие!.. Шоб вам не було щастя, безбожники, басурманы!
— Это Юрка кинул, — услышал он жалобы мальчишек.
— Мы ему говорили — не кидай, а он кинул.
— Рушник дайте, кровью все залило… Бежите за Нинкой, скорей! — выкрикивала соседка, и кто-то затопал впереди нее, а она понесла улицей Тольку.
— То все Юрка, — оправдывались мальчишки. — Мы ему говорили — не кидай, а он…
— Де он, бандюга?! — раздались гневные голоса.
Сейчас будут его бить… Но Юрка пятился к двери не так из боязни быть побитым, как от позора. Что же это он наделал? Ранил человека. И кого? Тольку Мышкина — своего друга…
Из глубины двора прямо на него вылетела тетка Фекла.
— Ты гранату кинул?.. Ты, бандюга?! Признавайся! — запыхалась она. — Ой, шо будет! Мамка тебя… убьет, сатану.
Вдруг она осеклась, выпучила глаза да как оранет:
— Ряту-у-у-уйте! Ми-и-ина! Ой, рятуйте, люди добрые! — шарахнулась от Юрки, будто и правда за его спиной стоял сатана, и скорей — ходу на улицу. — Пропала хата! Всю хату взорвут, бандюги. Ой, лышенько!
Где мина? Чего это она? Мин-то у них не было… Юрка глянул под ноги. Рядом валялась еще одна головка от снаряда: мальчишки бросили, когда разбегались. Он поднял ее, быстро зарыл на огороде и скрылся в хате.
Его колотила дрожь. Гул, звон разламывали голову. Казалось, будто над ним беспрестанно бьют в огромный колокол: дон, дон!.. дон, дон!.. Юрка забрался под одеяло, укрылся с головой. Озноб не проходил. В глазах возникали красные вспышки и Толькино окровавленное лицо. Опять он слышал плач, стон, крики, топот ног… Что это было? Что он наделал? Покалечил Тольку — единственного, первого в жизни друга… Конечно, об этом уже сказали Нине Сергеевне. Матери скажут. Во всем селе слыхали взрыв. Сейчас пойдет: «Кто-то подорвался. Наверно, кого-то убило». И побегут на их край — узнавать: кого?.. Нет. Толька живой. Его просто ранило. А почему не Юрку? Он же, он бросал головку и тоже не прятался, но ни один осколок Юрку не задел, — нигде ни царапины. Пусть бы лучше его ранило, а не друга… Дон, дон… дон, дон!.. Тольку нужно скорей перевязать, увезти в больницу. Но кто повезет и на чем? Праздник, все гуляют…