Стало шумно и весело, все разом заговорили. Звякали вилки, запах тушеной с мясом картошки напоминал Артему родной дом. Мать часто готовила сыну его любимое блюдо. Легко Артему стало, и все нравились.
В это время на пороге появился Гаврила Афанасьевич. Рябое лицо светло и торжественно, щербатый рот сдержанно улыбается.
— Доброго здоровьичка, люди почтенные! — церемонно поклонился, поискал быстрыми глазами за столом. Нашел. — С днем рождения тебя, Верушка! — И, поймав на себе острый взгляд директора, объяснил, обращаясь сразу ко всем: — Думал в магазин, да Фроси где-то нет. А на кордоне все тихо, не беспокойтесь…
Хитер старик, хитер.
Кугушева потащили за стол, он для приличия упирался.
Штрафной стакан пил стоя, пил мучаясь. Дыханья не хватало, но Гаврила Афанасьевич терпел: люди смотрят.
Выпил, крякнул, вытер рот рукавом синей форменной куртки, наливаясь благодарностью ко всем, заговорил:
— Так вот, люди почтенные, выехал я, значит, с кордона, проехал свой обход, гляжу — лодка с нашей стороны шпарит. Думаю, отсеку ему путь, погляжу, кто такой. А он, змей, на «Вихре». Я со своей тарахтелкой разве угонюсь? Ушел.
— В какую сторону? — как бы между прочим поинтересовался Глухов, цепляя на вилку ломтик маринованного огурца.
— К Щучьему.
— Не Клубков? — задумался Матвей.
— Не знаю, Матвей Матвеич, — нараспев начал Кугушев, глядя, однако, на директора. — А только мне обидно стало. Ведь кто я? Охранник государственного зверя и леса, а мотор у меня — тьфу!
Гости хмуро молчали. У всех наболело: в заповеднике ни моторов хороших, ни бензина, но не ко времени разговор, не для веселого часа. Кончится праздник, тогда вспоминай свои беды. А пока хочется отвлечься.
— Будут у нас и моторы хорошие, и бензин, — негромко заговорил директор. — Все будет… Со временем.
— А браконьер — змей, — прослезился вдруг Гаврила Афанасьевич. — Он ить не ждет, он шастает.
— Дошастается, — уронил Иван.
Кугушев сел, наконец, стал есть винегрет. И тут Артема будто кто за язык потянул.
— Гаврила Афанасьевич, — сказал он громко. — Я у вас на солонце волчьи следы видел.
Все замолчали. Кугушев перестал жевать, тупо уставился на Артема. Спросил удивленно:
— Когда ты у меня был?
— Я его посылал тропу проверить, — торопливо проговорил Глухов, тяжело глядя на помощника лесничего.
— И что, волчьи следы?
— Волчьи! — с жаром начал Артем, не видя злого директорского взгляда и недоумевающего — Ивана. — Крупный такой след и длинный. Впереди два когтя.
— Только этого еще не хватало, — нахмурился Дмитрий Иванович. — Волков развели.
— Че брешешь! — лесник неприязненно покосился на Артема. — Откель они там, волки? Собачьи, поди, следы… Мой кобелишка наследил, а он со страху — волки.
— Слушай, Гаврила Афанасьевич, — строго посмотрел на него Иван. — Штрафовать тебя надо! Приказ забыл? Все собаки должны быть привязаны.
— Да он смиреный, — жалобно оправдывался Кугушев, каясь, что с собакой дал маху.
— Смиреный, пока сытый, — мрачно уточнил Матвей. — А с волками так: завтра же иди и выслеживай, — постучал пальцем по столу. — Я потом людей подошлю, перестреляют.
— Схожу, Матвей Матвеич, — заторопился лесник. — Завтра же пойду. А людей мне зачем? Волков я не бивал, че ли?
— Кобеля я у тебя в последний раз что-то не видел, — не отставал Иван. — Или он у тебя в то время тайговал?
Совсем бы туго пришлось старику, да в дверях вдруг появился Ларион. Стоит, покачивается, за косяк держится.
— Они тут выпивают, а я имя свет гони, да?
— Ты чего трактор бросил? — спросил Матвей.
— А я не бросил, он работает. Огонек-то, вишь, светит, — нетвердой рукой показал на горящую лампочку под потолком.
— Ох, Зуев… — покачал головой директор.
— А че, Зуев не человек? У всех праздник, а я…
— Пьян ить. Нехорошо, — наставительно сказал Гаврила Афанасьевич, поглядывая опять же на Глухова, словно тот должен оценить его рассудительность.
— А ты меня поил?
— А то нет, змей. Вспомни-ка.
За столом рассмеялись, припомнив недавнюю историю.
Купил Кугушев в Ключах четыре мешка пшеничной муки. От магазина до припаромка уговорил подвезти случайного шофера. Сел на мешки возле берега, стал ждать, не подвернется ли попутный катер. Долго ждал. Как назло — никого нет. Рейсовый теплоходик ушел час назад, леспромхозовский — где-то в верховьях. Чистое озеро, ни одного суденышка не увидишь.
Надежду было потерял, да из-за райпотребсоюзовских барж вывернулся «Дозор» и — к припаромку. Обрадовался Гаврила Афанасьевич, но, как оказалось, раньше времени. Метра два «Дозор» до берега не дошел, застопорил мотор. «Ты чего?» — закричал Кугушев маячившему у штурвала Лариону. А моторист вышел из рубки на палубу, в воду смотрит, в затылке чешет: «Не могу ближе. Тут камни». — «Да откель там камни? Сроду все причаливают!» — «У меня осадка большая, только заправился. Если бутылку посулишь, рискну». — «Шут с ей», — плюнул Кугушев.
Причалил Ларион, камни не помешали. Трап сбросил. Да так, что по нему и без мешка не поднимешься: круто, косо. Покряхтел лесник, попробовал — страшно, того и гляди, в воду загремишь.
«Ты бы подсобил, Ларион». — «За пару мешков — бутылка. Сам перетаскаю».
Делать нечего. Согласился. И пока Ларион таскал мешки, сбегал в магазин, взял две бутылки мотористу, одну себе — с горя.
Отчалили, поплыли. Ларион откупорил одну:
«Ну, давай, дед, врежем».
Испугался Гаврила Афанасьевич. Напьется моторист, и тогда уж не про муку думать придется, а как бы живому до дому добраться.
«Нет, Ларион, ты сам выпей маленько, а я не буду. Че-то болею нонче. Даже не проси».
«Ну, ты хоть самую малость со мной. Один-то я не могу ее».
«Разве уж малость…»
Выпил несколько глотков Кугушев, и больше пить не стал. А Лариону лишь бы помогли начать, потом он и в одиночку может. Короче, свалился прямо в рулевой рубке. Старик испугался. Что делать? Теплоход идет, мотор гудит, за кормой бурун тянется, берега плывут. Пришлось самому к штурвалу становиться. Крутить рулевое колесо — дело не такое уж хитрое. Гаврила Афанасьевич до кордона дорулил. А как скорость гасить, как причаливать — не знает.
Все рычаги перепробовал. Нашел нужный поздно: воткнулся в песок «Дозор», да так, что Кугушев чуть лбом стекло в рулевой рубке не вышиб. Хорошо, что еще не наскочил на острую скалу. Два мешка от толчка слетели в воду, распоролись об острый каменный гребень…
Посмеялись, вроде раздобрели, однако выпить мотористу так и не поднесли. Боялись, загубит трактор.
Становилось жарко. Мужчины расстегнули воротники. Матвей сорвал галстук, с наслаждением запустил в угол, выскочил из-за стола, тряхнул кистями рук, блеснул зубами — красавец и только!
— А ну, Рита, крутани вот эдакое! — энергично бросил пиджак в чьи-то руки.
Его поняли. Начали сдвигать столы к стене. Стулья, табуретки, скамейки — по углам, чтобы не мешали. И сразу образовался круг, в центре которого, решительно улыбаясь, стоял Матвей.
Вера сама выбрала пластинку, подала Рите. Игла зашипела, и невидимые музыканты ударили по струнам балалаек. Словно ветер по ущелью прошел. И было это так неожиданно после эстрадных песенок, что Артем удивленно вскинул голову, замер.
Он редко слышал балалайку. В городе этот инструмент искоренился, уступив место гитаре. Она полнее выражает чувства горожан. Наверное, услышь Артем балалайку в городе, не обратил бы внимания, а тут, в негромком наигрыше камаринской отметил что-то родственное, близкое этому дому, людям, лица которых сразу просветлели. Да и самому стало по-особенному светло и лихо.
Матвей выждал такт, повел плечами и поплыл по кругу. Глаза его сурово и весело подмигивали, и только твердые губы замерли в напряжении.
— Давай, давай, Матвеюшка! — кричали мужики, разомлев душой. Старички тоже кричали. В их остывающих глазах был свет.
Матвей, все убыстряя перестук каблуков, волчком прошелся по кругу, легко справляясь с большим телом. Щелкали каблуки, стонали красные половицы, звонко чокались недопитые стаканы на столе. Веселись, душа!
Вера смотрела на мужа восхищенно и ревниво, будто не ей, а пляске принадлежал Матвей, одной пляске, над которой она, Вера, не властна, никто не властен. Да, верно, и сам Матвей не волен остановиться. Неистраченная сила рвалась наружу, удаль требовала выхода и находила себя в пляске.
Дмитрий Иванович, склонившись к жене, шептал ей на ухо, улыбчиво кивал на Матвея. Наверное, ему нравилось. Жена слушала невнимательно, полностью захваченная пляской. Утвердительно кивала. В ее ласковых темных глазах сквозило восхищение.
«Здорово!», — думал Артем, дрожа от непонятного волнения. Раньше не любил плясок даже на хорошей сцене. Ему казалось, при всей отточенности движений, в пляске артистов — неискренность, что они всего лишь играют перед зрителями. Да и для зрителей эта пляска не более, как игра людей, одетых в давнишние одежды, которые никто не носит. Было время, да прошло, и теперь это несерьезно, как лубочные картинки.
А тут — другое. Матвей — плоть от плоти этих деревенских мужиков. Пляску затеял не ради показа, не ради заработка. Его русская душа этого просила ради удовольствия, и выкладывался он без остатка.
— От змей, от змей! — размягченно повторял Гаврила Афанасьевич и лез в круг обниматься с Матвеем. Его не пускали, не хотели, чтобы красота так быстро кончилась. Не часто они ее видят. И когда музыка смолкла, а игла зашипела по пустым бороздкам, Матвей разом остановился, тяжело дыша, с виноватой улыбкой на потном лице.
Поднялся шум, крики. Просили еще, совали в руку стакан водки, но Вера уже тут как тут: тянула за руку к дивану — отдохнуть, а скорее всего, ревновала к чужим глазам. Матвей покорился ей — большой, сильный, пахнущий крепким мужицким потом.
Артему стало душно, и он вышел во двор, где была ночь, глухая и теплая. В беседке одиноко вспыхивала красная звездочка сигареты. Он подошел и узнал Ивана.
Молча сел рядом. Ни о чем не спрашивая, глядел, как в светлом квадрате незатворенной им двери вились комары и мотыльки, привлеченные светом.
Иван оценил это понимающее молчанье, положил руку Артему на колено, как бы деля думы пополам.
В коридоре послышались шаги, и в дверях возник силуэт Риты. Она огляделась из-под руки, медленно пошла к беседке, вглядываясь во мрак.
— Фу, стыд какой, — произнесла капризным голосом. — Такие молодые, а сидите, как старики. Потанцевать не с кем.
— Я свое оттанцевал, — усмехнулся в темноте Иван.
Артем промолчал. Ему совестно было покидать лесничего. Однако Иван понял Артема. Понял и опередил:
— Вы танцуйте. А я — домой, — и ушел. Тоненько поскрипывала калитка — провожала.
Рита села на скамейку, и Артем уловил тонкий, завораживающий запах духов. Его плечо касалось ее плеча. Через рубашку чувствовал тепло упругого тела. Хорошо ему стало.
— Так и сидеть будем? — спросила Рита насмешливо.
— Знаешь, что-то не хочется в комнату идти. Там жарко.
Он хотел бы потанцевать с Ритой, но чужие глаза. Мужики станут подмигивать, женщины значительно перешептываться. Посмотрел в сторону озера, которое — даже невидимое — ощущалось рядом: дышало прохладой, чуть слышно ворошило прибрежную гальку. Луна, наконец, выползла из-за Громотухи, застряла в низких облаках, с трудом высветив расплывчатый желтоватый круг.
Рита поежилась.
— Проводи меня, Артюша.
Они шли вдоль берега, слабо очерченного песчаной полосой, еле проступающей во тьме. Черной живой стеной стояло над ними озеро без единого огонька на далеких берегах, и оттого казалось оно бесконечным.
Вышли к озеру, сами того не замечая, оставив в стороне улицу и дом Риты. Неведомая сила влекла их сюда, к огромному скопищу воды, и Артем понял, что он всегда думает об озере, как о живом организме, который может радоваться и сердиться, но всю таинственность которого не постиг и никогда не постигнет.
— Слушай, Рита, за что мы первый раз выпили? — вспомнился странный тост Матвея.
— За тех, кто не вернулся. Здесь так привыкли. Часто тонут. Ты на нашем кладбище ни разу не был? Там мало могилок. Да и то почти одни женские. Мужчины вон там… — протянула белеющую руку, указывая на озеро, в даль его. — Человека два-три за лето не ворачиваются. Вот и Володька мой где-то там…
Артем пожалел, что затеял этот разговор. В слабом озерном ветре ему почудился вздох бывшего помощника лесничего, который навсегда стал частицей озера.
— В твоем доме жил рыбак. И он — тоже, — шепотом сказала Рита.
— Мне говорили. Ты его знала?
— Видела. Высокий и очень худой. Рыжий, борода рыжая. Он на люди редко показывался. Наловит рыбы, продаст и снова уплывет. Улыбка у него была детская. Говорили, что добрый. Больше ничего не знаю.
— Страшно все-таки… Жил человек, потом не стало его, и никто не знает: где, почему, как. Был — и нету. Вот как этот камешек, — Артем нагнулся, поднял влажный кругляк, кинул, не глядя. Булькнуло, наверное, пошли круги, и снова загладилось.
— Здесь никого не находят. Старики говорят, вода такая, на дно тянет. Но люди не камушки, их-то не забывают…
— Дело не в этом. Страшно, когда исчезаешь незаметно. Будто камешек или травинка. Когда никто не знает причины.
Они набрели на деревянную лодку, вытащенную на берег. От нее пахло смолой и рыбой. Залезли в лодку, сели рядом на узкую скамейку, лицом к воде.
— Куда поплывем? — спросил Артем.
— Куда хочешь, только далеко-далеко… Мне всегда хочется уехать далеко, а куда — не знаю, — она тихо рассмеялась. — Во сне часто снится: еду, а никуда не приезжаю.
Рита помолчала, запела вполголоса.
Песня была, наверное, очень старая, и Ритин низкий, чуть надтреснутый голос навевал удивительную, сладкую печаль. Лицо Риты молочно проступало во тьме, глаза были глубоки, таинственны и бездонны, как песня.
Дай мне, ночка, одну звездочку,
Дай мне, ночка, саму светлую…
Тихо струилась древняя женская печаль, такая же древняя, как горы, тайга, озеро между гор, которое кормит и поит живущих на его берегах людей и берет с них дорогой выкуп.
— Эту песню мама пела, — сказала Рита. — Она у меня очень красивая. Когда папы не стало, мы поехали на Украину. Там она вышла замуж за агронома. Толстый такой, лысый, а брови густые, черные, как у нашего Матвея Матвеевича. А я сюда вернулась. Володька мне письма писал, звал. Прилетела к нему, а он через две недели… — облизнула пересохшие губы.
— Как получилось?
— На учет зверя плавали в дальний конец. Плыли назад — северянка началась. Лесники говорят, давайте пристанем к берегу, переждем. Они к берегу повернули, а Володька не захотел. Ко мне торопился.
— Ты — хорошая…
— Почему? — смотрела на него, и Артем улавливал теплоту ее дыханья. Неожиданно для самого себя поцеловал ее в теплую, высветленную луной щеку.
— Не надо. Володя увидит — рассердится.
Она странно улыбалась, а может, так Артему показалось. Ночью все странно. Поднялась. Вылезла из лодки. Огладила юбку.
— Только, знаешь… не провожай меня. Ладно?
— Как хочешь, — пожал плечами Артем и услышал мягкий шелест песка под ее быстрыми шагами. Долго смотрел в плотную тьму деревьев и домов, куда ушла Рита. Ждал, когда засветится ее окно. Но оно не засветилось, потому что давно заглох трактор.
11
Народу возле клуба собралось много. Тут и обходчики, живущие в Полуденном, и лесники с кордонов, и рабочие с пилорамы — все тут. Дымили махоркой, в который раз перечитывали объявление о производственном собрании, неделю висящее на дверях, весело, возбужденно переговаривались.
Собрания мужики любили. И полуденские, и те, что издалека, приходили, приезжали, приплывали на собрание, как на праздник, одевшись во все новое. Не бывало, чтобы кто-то опоздал или вовсе не явился без всякой причины. Ведь на собрании можно услышать последние новости, поговорить о своих нуждах, которых всегда предостаточно, послушать других да и вообще посидеть всем вместе. Не так уж часто они видятся друг с другом. Лесники с кордонов, те и подавно рады случаю лишний день побыть в Полуденном, каком ни есть, а центре. Их, живущих круглый год в отдалении, как никого другого, тянет к людям.
Здесь же, в весело гудящей толпе, и Гаврила Афанасьевич. Лесная эмблема на фуражке начищена золой и горит огнем. Редко надеванный темно-синий плащ с ясными, начищенными же пуговицами, шуршит на нем, лицо старика светится радостью. Пристал с каким-то разговором к Ивану. Тот улыбается, но глаза озабочены. На кедровом питомнике коровы повалили забор из трухлявых жердей, изломали несколько саженцев, истоптали всходы — глядеть было больно. Он эти саженцы на горбу из тайги таскал вместе с землей, чтобы корни не высохли, а коровы их единым махом, хоть плачь. Тихон помог поправить забор, да надолго ли хватит. Если бы жерди были новые, но где их возьмешь. Их надо просить у Глухова, а он все тянет.