Дела земные - Уткур Хашимович Хашимов 7 стр.


В тот день в доме у нас был праздник. Четыре женщины пили яблочный чай. Мама торжественно положила на стол кукурузную лепешку, которую испекла утром, Хайри-апа — толокно, а Хаджи-буви — сушеные плоды тутовника. А цыганка была гостьей.

В тот день я узнал тайну. Через неделю наступит полнолуние. Три соседки будут пристально глядеть в небо, чтобы проверить предсказание тетушки Ачи.

…В долгожданную ночь Хаджи-буви с Хайри-апа пришли к нам, когда еще даже не стемнело. Они долго сидели, говоря о том о сем. Затем уложили маленьких детей спать. Старшие сами уснули. А я лежал под деревом на супе с открытыми глазами и ждал чего-то.

Наконец три женщины пошли к миндалю и сели в ряд. Стрекотали кузнечики, а в чистом небе плыла круглая, белая, как молоко, луна, обливая землю ласковым светом. Женщины застыли на месте, уставились на луну, каждая из них желала увидеть на луне того, кого ждала. Прошло много времени. По-прежнему стрекотали кузнечики, где-то трещала ящерица, в углу двора, в загоне, время от времени блеяли козы, и только луна, волшебная луна сияла молча. А три женщины застыли безмолвно, они глядели на луну не отрываясь и казались в ночи статуями. Постепенно мне все это наскучило. Я хотел было приподнять голову, но боялся, чтобы не увидела мама. Глаза у меня начали слипаться, как вдруг я вздрогнул от взволнованного крика.

— Вон! Вон! Я видела!

Я все-таки поднял голову и увидел, как Хайри-апа в мольбе протягивает руки в сторону луны.

— Вон! Мой Аскар-ака! Мой Аскар-ака! — Хайри-апа, задыхаясь, вскочила с земли. — Вон глядите, у него голова перевязана. Неужели не видите?

В надежде увидеть Аскара-ака с забинтованной головой я быстро перевел взгляд на луну. Луна по-прежнему спокойно висела в небе, и, кроме темных пятен, ничего на ней не было заметно.

— Вай, где, где же? — Мама и Хаджи-буви тоже встали.

— Ой, да вон же! Улыбается. — Хайри-апа бессильно схватилась за грудь. — Слава богу, вы живы, оказывается, — внезапно она разрыдалась. — Ой, видела я, так ясно видела…

— А я что говорила? — обрадовалась мать. — Разве я не говорила, что предсказания тетушки Ачи всегда сбываются. Даст бог, вернется твой Аскарджан, и тогда в вашем доме будет такой праздник, что…

Я впервые подумал, как красива Хайри-апа. Она смеялась, смеялась сквозь слезы и все время повторяла только одно:

— Ой, я видела! Я ясно видела!

…Три женщины снова пили чай. Беседовали, повеселевшие, и расхваливали тетушку Ачу.

И действительно, предсказание тетушки Ачи сбылось. Вернее, одно из предсказаний. Когда наступила зима, вернулся мой дядя. Вошел, стуча костылями…

Хаджи-буви, как ей и было велено цыганкой, ждала сына. Лет двадцать. Пережила она много полнолунных ночей. А потом… ее хоронила вся махалля. И Аскар-ака, которого так ясно видела Хайри-апа в ту полнолунную ночь, тоже не вернулся… Но почему-то никто не обвинял тетушку Ачу. И тетушка Ача не держала обиды на мать, за то, что она не смогла одеть ее с ног до головы, когда вернулся мой дядя. Иногда она заходила к нам со своим видавшим виды хурджуном, и мать неизменно приветливо встречала ее. Ибо наша мать не могла жить без людей. В доме у нас всегда бывало полно народу. И кто бы ни приходил к нам, сердце ее всегда предсказывало для них только хорошее.

Но однажды она хватила через край. Один из моих бывших однокашников стал прорабом и вел себя в махалле словно байвачча. Не знаю, какой бес его попутал, но изменился он за короткое время неузнаваемо. Построил себе не один дом. И угодил в тюрьму. Однажды возвращаюсь я с работы, гляжу, сидит его мать и плачется моей.

— Оклеветали моего Тухтабая, милая. Как же мне вынести это? У меня давление. Ежели помру в один прекрасный день, и похоронить некому.

— Ой, не говорите так, милая, — тихо утешала ее мать. — Говорят ведь: и хорошие желания и плохие доходят до всевышнего. Все позабудется, вот увидите. — Внезапно она понизила голос до шепота: — Сердцем чую. Вернется ваш Тухтабай. Славный он у вас. Вот вспомните меня. Не сегодня завтра вернется.

— Спасибо вам, сестра! Да сбудутся ваши слова! — Мать Тухтабая всхлипнула и прочитала краткую молитву. — О боже! Да сбудутся ваши слова!

Хоть я и терпел безропотно все «предсказания» матери, но этого стерпеть не смог. Вечером, когда я вернулся с работы и разговор зашел о гостье, я побранил мать.

— Кривить душой вы, вероятно, научились у тетушки Ачи, — сказал я полушутя-полусерьезно. — Жалеете проходимца, который присвоил общественное добро.

Мать внимательно посмотрела мне в глаза.

— Почему ты такой жестокий? — спросила она, помолчав какое-то время.

— При чем тут жестокость? — не унимался я. — Получил по заслугам. Впредь будет знать, что можно, а что нельзя.

— Конечно, вы ученые, все вы знаете… — Мама опять смолкла, Затем, словно говоря сама с собой, добавила: — А в чем мать-то виновата? Ведь у нее давление, а ежели завтра что случится с ней, ты будешь рад? Она же мать…

В комнате повисло тягостное молчание. И я почему-то вспомнил Ачу-хола, ту лунную ночь и тот яблочный чай…

СОВЕСТЬ

На первом этаже нашего дома живет старуха, которую все зовут тетей Клавой. Никто не зовет ее по отчеству, все «тетя Клава» да «тетя Клава». Жизнь у тети Клавы сложилась неудачно. Еще в молодости осталась вдовой. Проработала на заводе тридцать лет. Всю свою жизнь посвятила единственному сыну. Но сын оказался неблагодарным. Сразу после женитьбы переехал к жене. После этого характер у тети Клавы изменился: она стала раздражительной, злой. Целыми днями сидела на скамейке у подъезда и бранилась со всеми:

— Эй, пьяница, чем с утра пить всякую гадость, лучше принес бы детям пару пакетов молока!

— Эй, франт, не ставь машину у подъезда, здесь тебе не гараж.

Иногда моя младшенькая приходила и жаловалась:

— Тетя Клава обозвала меня дурочкой.

— За что?

— За то, что я ношусь на самокате.

— Ну и правильно, не носись…

В один из дней мы не услышали привычного голоса тети Клавы. Выяснилось, что она в больнице. Весь дом заскучал. Через две недели ко мне постучался сосед тети Клавы.

— Одолжите сто рублей, — попросил он. — Тете Клаве срочно понадобились триста рублей. Соседи уже собрали двести.

— А зачем ей такие деньги?

— Точно не знаю, — пожал плечами сосед. — Но она очень просила.

Я дал сто рублей. Через месяц тетя Клава выписалась из больницы. Сидит на скамейке у подъезда нахохлившись. Лицо бледное, изможденное. И ругаться с кем-нибудь, видно, нет сил.

— Ого, да вы помолодели! — сказал я, чтобы как-то поднять ей настроение.

Тетя Клава, кряхтя, поднялась со скамейки.

— Спасибо, сынок, — сказала она, почему-то поклонившись мне. — Ты очень выручил меня. Не беспокойся, деньги тебе я верну. С пенсии. Соберу и верну.

Мне показалось странным, что такая задиристая тетя Клава вдруг поклонилась мне.

— Ну зачем вы так? Я же не говорил о деньгах. Как ваше здоровье?

— Операция прошла благополучно, — печально улыбнулась тетя Клава. — Для этого и нужны были деньги.

Я удивился:

— Как это?

— Да так вот. Отдала их врачу.

Я невольно сел рядом с ней.

— Кому, вы сказали?!

— Врачу! — Тетя Клава, словно осуждая мою наивность, тихо покачала головой. — А пожалей я триста рублей, еще неизвестно, чем бы все кончилось и сидела ли бы я здесь, на этой вот скамеечке.

У меня волосы на голове встали дыбом.

— Неужели такое возможно? Кто этот врач? Как его фамилия?

— Э, сынок, да что фамилия? — Тетя Клава махнула рукой. — Что изменится от того, что я назову его фамилию?

Я совсем растерялся.

— Что, действительно врач потребовал денег?

— Ой, сынок, сынок! — Тетя Клава осуждающе покачала головой. — Ничего не требовал, не просил, все время переносил операцию: со вторника на пятницу, с пятницы на вторник. За человека не считал. Наконец соседи по палате надоумили. Сказали, дашь триста рублей, сразу положат на операционный стол. Дала я ему эти проклятые деньги, так он сразу изменился, стал хорошо ко мне относиться. — Тетя Клава печально улыбнулась. — А что мне было делать? Боли страшные, а жить-то хочется.

Да, разные подлецы есть на белом свете. Но чтобы брать взятки с больного…

И снова нахлынули на меня воспоминания детства. Вспомнил я доктора, которого все почему-то звали Ачинска.

Он всегда ходил в чистом накрахмаленном халате. Белые редкие волосы как-то особенно шли его светлому лицу. Лишь много позже я узнал, что настоящая его фамилия — Ачинский. Когда я увидел его в первый раз, то изрядно перепугался. Осенью у меня на плече появился нарыв. Мать сунула в раскаленный уголь головку лука, а затем приложила его к ранке. Из ранки вытек гной, а вскоре рядом с ней появились два новых нарыва, и теперь уже не помогали ни лук, ни дрожжи. В конце концов отец сказал матери: «Надо скорее свести его к Ачинска». Назавтра мать повела меня в лечебницу. Братья охотно пугали меня, что Ачинска делает уколы толстой иглой. Мы вошли в крохотную комнатушку, в нос ударил резкий запах лекарств, и я захныкал. На скамейке в комнатке сидели больные: кто-то надсадно кашлял, кто-то концом платка вытирал слезящиеся глаза. Каждый, как мог, утешал меня, а я плакал все сильнее и сильнее. В это время из внутренней комнаты, дверь которой скрывали портьеры, вышел человек в белом халате, с белой куцей бородкой, в пенсне.

— Кто плачет? — спросил он по-узбекски с едва заметным акцентом.

Я понял, что это и есть Ачинска, испугался еще больше, прижался к матери, ища у нее защиты. Мужчина со слезящимися глазами встал было с места, но врач движением руки усадил его обратно.

— Пропустите мальчика, — сказал он и улыбнулся. И за стеклами пенсне в его голубых глазах засветилась ласковая улыбка. — Ай-яй-яй, — говорил он, качая головой. — Мужчина не должен плакать. — И опять улыбнулся: — Ты ведь уже мужчина.

Он взял меня за руку, и я невольно пошел за ним. В комнате врача окна были занавешены чистыми занавесками. Мать сняла с меня рубашку. У меня все поджилки тряслись, я страшно боялся укола. Однако укола не последовало. Врач осторожно пощупал пальцами нарывы, затем намазал их какой-то коричневой вонючей мазью.

— Если это не поможет, придется делать переливание, — объяснил он матери.

Когда мы уходили, он опять улыбнулся мне.

…Зимой этот человек снова оказал нам добрую услугу. Помнится, зима в том году была суровой, с сильными холодами. Или так мне казалось из-за отсутствия дров и угля. Во всяком случае, белым налетом изморози покрывались не только стекла окон, но и двери, и стены, и все мы спали в пальто и шапках. Совать ноги под сандал было бесполезно, углей в ямке почти не осталось. Ватное одеяло, которым накрывают сандал, промерзло настолько, что, казалось, жалило, точно скорпион. Из-под сандала несло не жаром, а холодом. Однажды мой младший брат пришел с улицы промерзшим, что называется, до самых костей. Он катался по льду и провалился в прорубь. Его едва спасли. Покамест он бежал домой, одежда на нем застыла. Мать сразу закутала его в большое ватное одеяло. Напоила горячим настоем алычи и сушеного урюка. Но к вечеру у брата поднялась температура, он беспрестанно кашлял. Ночью он стал бредить, меня разбудили его вскрики. Он метался в постели, бессвязно бормотал что-то, кричал: «Потушите огонь, сгорим, потушите огонь».

Наутро отец наточил пилу и вместе со старшим моим братом вышел во двор. Я тоже надел свои сапоги с полусгнившими подошвами и последовал за ними. Отец и брат по скрипящему под ногами снегу, которого навалило мне по пояс, направились в огород. Они подошли к полузасохшему карагачу, который рос возле самого забора, постелили на снег пустые мешки, сели на корточки и принялись пилить карагач. С веток дерева грузно падал снег. Кора карагача оказалась мерзлой, пила не брала ее. Даже не царапала. Отец злился. Наконец пила миллиметр за миллиметром стала вгрызаться в твердую древесину. Но вскоре работа опять застопорилась. Брат быстро устал и тянул пилу, подаваясь всем телом то вперед, то назад. А пила при каждом рывке выгибалась дугой и нудно гудела. Отец без конца сплевывал в сторону и ругался на брата.

— Да не дергай ты пилой. Не дергай!

Бедный брат весь взмок. Сам в поту, а руки у него стынут. Время от времени он дышит на руки, пытаясь согреть их, шмыгает носом… Наконец карагач гулко упал на землю. Круглая густая крона дерева ударилась об землю, поднялась снежная пыль. Теперь и мне нашлась работенка. Я обрубал мелкие ветки. Когда работа закипела, случилось непредвиденное. Две лошади, одна белая, другая каурая, возникли прямо перед нами, из ноздрей у них вылетали облака пара, они трясли головами, и при этом позвякивали уздечки. Откуда-то вылетела моя собачка и, видимо пытаясь загладить свою вину — ведь не дала знать о приближении незнакомых всадников, — стала лаять на них, проваливаясь в снег и снова появляясь. Лошади фыркали, недовольно косились на собаку и отмахивались от нее, как от мухи, хвостами.

Я сразу узнал всадника в кожаном пальто и на каурой лошади. Это был Далавай. Все его знали, и все его боялись. Он еще не стал сборщиком налогов, но люди поговаривали, что он работает на «серьезной работе». Всадник на белой лошади был одет в добротный полушубок, на голове у него красовался лисий треух, брови его были грозно нахмурены.

— Хорошенькое дельце вы тут затеяли, — сказал Далавай, не слезая с лошади.

Почему-то отец сильно побледнел. Пила выскользнула из его рук и зарылась в снег.

— Добро пожаловать, гости дорогие, — сказал он растерянно.

Затем почтительно, двумя руками поздоровался сначала с Далаваем, а потом с человеком в полушубке. Оба, не слезая с коней, нехотя подали ему руки.

— Прошу в дом, — сказал отец, приложив руку к груди. — Испейте чаю.

Далавай покрутил концы тонких рыжих усиков, посмотрел внимательно на отца и обернулся к гостю.

— Что будем делать, товарищ Ташев? Это же настоящее преступление!

Отец совсем растерялся.

— Что за преступление я совершил? — обратился он к Далаваю. — Если я виноват в чем-то, прошу покорно извинить.

— Брось дурачком прикидываться! — сказал Далавай, сплюнув сквозь зубы. — А разрешение у тебя есть? — В его голосе зазвенел металл.

— На что? — Отец, словно ища поддержки, обратился к гостю. — На что я должен иметь разрешение, товарищ Ташев?

— На рубку дерева! — Далавай ловко спрыгнул с лошади. — Где бумага?

— Какая бумага? — Отец непонимающе глядел то на Далавая, то на человека в полушубке. — Ведь… Ведь это дерево растет в моем саду. Его еще мой дед сажал. Оно засохло, вот посмотрите. — В подтверждение своих слов он пнул ногой, обутой в ичиги и в галоши, по толстому суку, который с треском сломался. — Видите, дерево засохшее. Я хотел спилить его осенью, но не было времени. — Затем он повернулся к старшему сыну, который продолжал от холода шмыгать носом, и прикрикнул на него: — Ну, чего стоишь разинув рот? Иди скажи матери, что приехали дорогие гости, пусть накрывает на стол.

Мы с братом изо всех сил припустили к дому, утопая по колено в снегу и обгоняя друг друга. Собака тоже побежала за нами, поминутно проваливаясь в снег. Мать, печальная, осунувшаяся, все еще сидела, сгорбившись, у постели брата.

— Мама, Далавай приехал! — возбужденно крикнул с порога брат.

Мать испуганно вскочила на ноги.

— Ой, беда! С утра у меня дергалось правое веко. Значит, к этой напасти!

Она торопливо вынесла из худжры сушеный урюк, джиду, две кукурузные лепешки. Покрыла стол скатертью. Через мгновение вошел бледный отец, за ним Далавай и человек в дубленке. Мать пошла навстречу Далаваю.

— Входите, милейший, входите! Как ваше здоровье, здоровье вашей жены? — заговорила она дрожащим голосом. — Нет, нет! Не снимайте валенки, дома холодно.

Далавай сделал вид, что отряхивает снег с валенок, затем прямо в валенках прошел по кошме к сандалу.

— Сейчас закипит чай, гости дорогие! — Мать направилась было к двери, но Далавай остановил ее:

— Не утруждайте себя, сейчас мы уйдем. — Затем обратился к брату: — Есть у тебя ручка, чернила?

Брат достал из ниши в стене чернильницу и ручку.

— Что вы собираетесь делать? — спросила мертвенно побледневшая мать.

— В бирюльки играть! — сказал Далавай, садясь на ватное одеяло прямо в мокрых от снега валенках. — Вы же видите, что я собираюсь делать!

Он глянул на гостя в дубленке, который курил у порога папиросу и с брезгливым выражением лица осматривал комнату.

— Прикажете писать самому?

Назад Дальше