— Молчите! Я сегодня пережил подобное чувство, — он подошёл к столу, сунул горящую трубку в пыльную хрустальную пепельницу и схватил со стола тоненькую яркую книжку. — Вот эту книжку написал я. (Верзилин увидел в его руках книжку, которую Коверзнев вчера цитировал). Я, — повторил тот. — Она вышла весной, когда вы уезжали в Вятку; вы её не знаете… А вот смотрите, что я получил сразу же, как она вышла.
Он выхватил книгу у Верзилина, бросил её на стол, разворот шил пачку писем и сунул ему открытку.
На открытке было написано: «Относительно отзыва о книге «Русские богатыри». Если это называется книгой, то с таким же успехом букварь является энциклопедией».
— Какая чушь, — сказал Верзилин. — И вы из–за этого портите нервы? Кого–то мало похвалили в книге, он вас и попытался уколоть. Это же укол булавкой, даже хвоинкой… Стоит ли обращать внимание.
— Да как вы не можете понять?! Дело не в этом. Когда я получил это письмо, я — поверьте — обрадовался: двадцати человекам понравилось, — Коверзнев подскочил к столу, приподнял и рассыпал по нему письма, — видите? Их не двадцать, их несколько сот… Пишут студенты, борцы, гимнасты, рабочие. Но дело не в этом… Когда пришла эта открытка, их было двадцать, и я подумал: хорошо, равнодушных нет — двадцати понравилось, одному не понравилось… И не понравилось именно потому, что там есть неприятная для него правда, иначе он поставил бы подпись… Но дело не в этом… Сегодня я был в редакции, и на столе одного человека вижу — лежит такая же открытка; почерк, расположение слов — всё, как на моей… Я узнал, но не подал вида. Мне стало гадко. Я всё понял. Пятнадцатого мая мы всей редакцией ездили на пикник в Сестрорецк. Этот человек был предельно любезен со мной, хвалил мою книгу, говорил, что она сыграет большую роль в популяризации спорта среди народа. А сам в это время сжимал в кармане сложенную вдвое открытку… Видите, видите сгиб? А штамп — Сестрорецк, пятнадцатого мая… Решил, что из Петербурга — я догадаюсь, а из пригорода — нет… Какая подлость! Я всегда и всем говорил о нём только хорошее…
— Бросьте, дорогой Валерьян Павлович, — сказал Верзилин. — Вы в ответ напишите новую книгу. Наше дело — работать и работать. Только своим трудом мы докажем, что мы чего — то добились.
— Нет, какая подлость… В страшное время мы живём… Этот прогнивший строй растлевает людей…
— Перестаньте, — сказал Верзилин, покосившись на дверь.
— А ваша оглядка? Это — что? Это то же самое растлевающее влияние царского строя… Мы боимся каждой голубой фуражки, мы напуганы столыпинскими галстуками… Смешно, даже такой сильный человек — возможно, самый сильный человек в мире — .боится… Люди должны жить без страха за свою шкуру, за завтрашний день, за деньги…
Он снова распахнул форточку. Ворвался грохот моря, и мокрый ветер растрепал Коверзневу волосы. Он резко повернулся спиной к окну, прочно упёрся ладонями в каменный подоконник и сказал взволнованно:
Смелость и сила — таким должен быть наш с вами Никита! И он победит Корду. Судьба нам дала ещё целую неделю.
Он резко оттолкнулся от подоконника, схватил со стола пахнущую краской афишу и протянул Верзилину.
И пока борец читал о том, что бенефис Корды в цирке Чинизелли состоится через неделю, Коверзнев рылся на своём столе. Чего там только не было! Глиняная игрушка лежала рядом с костяным бильярдным шаром; янтарный мундштук был воткнут в фарфоровый графинчик, украшенный французской этикеткой; из–под засохшего кленового листа выглядывал медальон филигранной работы… Коверзнев переворошил всю мелочь, отыскал длинную английскую трубку и, набив её табаком, закурил.
— Прочли? Видите, судьба благосклонна к нам… Недаром я по дороге в типографию… пф–пф… нашёл сегодня эту подкову… Кстати, я первую найденную подкову обещал подарить Нине. Пойдёмте к ней в гости?
«Он у неё свой человек», — тоскливо решил Верзилин.
— Согласны? — спросил Коверзнев.
— В такую непогодь?
— Эта погода как раз для нас с вами. И для Никиты. Но не для Корды. Он сидит сейчас в парном и дымном ресторане и глушит вино. А мы шагаем через разбушевавшуюся Екатерингофку, ревёт ветер, хлещет дождь! Грохот… Навстречу мчится жалкий трамвай… А мы — идём… Идёмте? Это рукой подать — семь минут, всё по Рижскому…
Едва только они оказались за дверью подъезда, дождь и ветер сразу же надавали им мокрых пощёчин.
— Чудесно! — прокричал Коверзнев.
Всё было так, как он обещал: ветер толкал их в спину, забегал вперёд, срывал с них пальто, шляпы; с испуганным звонком мчался навстречу лёгкий трамвай. И Верзилину стало весело.
— Хо–хо–хо! — прокричал он зачем–то в темноту. А Коверзнев ткнул его шутливо в бок.
Когда Нина открыла дверь, Коверзнев сделал вид, что ему попало по лбу, и нарочно выронил подкову на каменные плитки площадки — запредставлялся.
Разматывая шарф, стряхивая воду с пальто, рассказывал оживлённо:
— Знаете, Ефим Николаевич. У меня уже был подобный случай… Ниночка, держи подкову… Не такая, как в Риге, но всё — таки счастливая… Значит, был такой случай… Нина пригласила меня впервые на день рождения… Я — влюблён (сердце у Верзилина больно ёкнуло), но безответно — лицом в грязь ударить нельзя. Надо подарить дорогой подарок. А денег — мало. Понравилась ваза. Цена — с ума сойти. А глаз оторвать не могу — хожу вокруг неё, как кот вокруг сала. Хозяин магазина говорит: есть точно такая же, только разбитая; можно склеить; уступит задаром. Давайте — говорю. Расплатился. Мне её завернули. Будьте здоровы — и я направляюсь к имениннице. Она открывает дверь. Мне — в лоб; ваза — на пол и, конечно, вдребезги. «Ах, говорю я, такая уникальная штука, какая жалость». Причитаю. Нина развёртывает бумагу… и… представьте: каждый осколок завёрнут по отдельности… Ха–ха–ха!.. Конфуз полнейший.
— Не верьте ни одному его слову, — сказала Нина улыбаясь, поднося руку к губам Верзилина. — Он ещё и не такое сочинит. Он один раз заявил кому–то, что я — княжна; и даже потомок царицы Тамары… Мне большого труда стоило оправдаться…
Не слушая девушку, Коверзнев подошёл к столу, перелистал журнал. Спросил:
— Леван где?
— В цирке, — ответила Нина. — Присматривается к номеру Альберти. Он влюблён в воздушных гимнастов.
— А может, в одну из гимнасток? В младшую Альберти?
— Может быть, — сухо ответила Нина.
Не обращая внимания на её тон, Коверзнев сказал:
— А мы пришли поговорить с Леваном, чтобы он принял участие в наших тренировках. Чем больше спаррннгпартперов будет у Никиты, тем лучше.
— Он обещал завтра быть у вас, — сказала Нина.
Коверзнев кивнул головой и, раскачивая огромную подкову
на пальце, спросил:
— А ты знаешь, что это за подкова? Нет?.. Это подкова Петра Великого. У неё романтичнейшее происхождение. Когда Пётр разгромил шведов в Риге, он одним из первых ворвался туда. Узенькие улочки, мощённые камнем. Готика зданий… Огромный, как… Ефим Николаевич, император мчится на коне. Подковы цокают о камень. Дым. Пахнет порохом. Что–то горит. Раздаются выстрелы. Пётр скачет по узеньким улочкам. На повороте — раз! — с лошадиной ноги срывается подкова и… в окно к какому — то богачу… Вся семья бросилась к окну — девицы в платьях со шлейфами, сыновья в пристойных курточках… Сам глава семейства… «Русский император! Император!» — показывает кто–то на всадника… Представляете? Легендарный император!.. Хозяин впаивает подкову в толстое оконное стекло — это реликвия… И вот она у ваших ног, дорогая укротительница львов… Вот, видите, тут ещё остались следы стекла.
— Это подкова одного из коней Люции Чинизелли, в которую ты был влюблён в юности.
— К вашему сведению, дорогая Ниночка, если верить афишам, Люция «ездит высшую школу» на изящной лошадке Суженый завода его императорского величества великого князя Михаила Николаевича.
— Ну, тогда это от лошадей самого Сципиона.
— И его соловые жеребцы с конного завода польского магната Сангушко имеют более миниатюрные копыта… Это легендарная петровская подкова, и она принесёт тебе счастье.
— В таком случае вы можете объявить эффектный номер: «Единственный раз король цепей Ефим Верзилин разгибает такую–то подкову. Цены на билеты повышены».
— И номер можно повторить, — рассмеялся Верзилин. — Битюгов в Петербурге много. Вы где её нашли, Валерьян Павлович?
— Ах, вы разоблачаете мою тайну?! Так вот вам за это!
Коверзнев схватил с дивана бархатную подушку и шутливо запустил ею в Верзилина.
Подушка попала на Нинин письменный стол и сшибла с него груду безделушек.
— Вот задал себе работы, — засмеялась Нина. — Собирай теперь. И не забудь туда же водрузить знаменитую подкову…
Коверзнев стал на колени и, показывая Верзилину высохшую серую ящерицу, спросил:
— Знаете романтическую историю, связанную с этим маленьким крокодилом?
— Вы не слушайте его, Ефим Николаевич, — сказала Нина. — Тут десятки вещиц — всё подарил он. И про каждую из них он сочинил занимательную историю. У него редкий дар оромантизировать любую безделушку. И за это я его люблю. Он так помог мне в нелёгкие для меня времена, когда со мной не было вас — моего первого друга.
Верзилин благодарно поцеловал Нинину руку.
А девушка посмотрела на него долгим взглядом и погладила по щеке.
— Коверзнев, — сказала она, не выпуская руку Верзилина, — расскажите нам что–нибудь самое — самое интересное.
А тот, перекладывая безделушки, продолжал болтать:
— Вы знаете, Ефим Николаевич, что это за изумрудный камешек? Это из мозаичной иконы Исаакиевского собора… Стойте, стойте: с этой плюшевой обезьянкой связана одна из самых смешных историй…
Смеясь вместе с Ниной над рассказами Коверзнева, Верзилин подумал, что половина этих вещей, видимо, перекочевала из комнаты на Динабургской… Странная страсть у человека — собирать безделушки… Впрочем, почему странная: каждая из безделушек говорит, у каждой из них своя история… Ведь если изумрудный камешек и не из Исаакиевского собора, то — во всяком случае — с этой стекляшкой у Нины связаны какие–то воспоминания.
«Надо обязательно брать с собой Никиту, — решил Верзилин. — С Валерьяном интересно и весело. Надо, чтобы он присутствовал на всех тренировках».
19
Они сидели в сквере перед Знаменской церковью — Верзилин, Никита и Леван Джимухадзе. Ждали Коверзнева.
Стрелки на огромном циферблате голубой вокзальной башни показывали шесть часов. Солнце освещало одну сторону Невского. Вдали сверкала Адмиралтейская игла. На площади было шумно: дребезжали трамваи, кричали бородатые носильщики, ржали лошади.
— Вот он, — почти испуганно прошептал Леван, схватив Верзилина за колено.
Стараясь не выдать своего волнения, Верзилин неторопливо повернулся и посмотрел на подъезд гостиницы. Огромный усатый человек в безукоризненно сшитом чёрном костюме и шёлковом чёрном цилиндре стоял на ступеньках, помахивая за своей спиной палочкой.
— Ничего себе бегемот, — деланно спокойно сказал Верзилин.
— Десять пудов, — с радостным изумлением сообщил Леван. Покосившись на Никиту, который рассматривал Корду удивлёнными глазами, Верзилин заметил:
— Подумаешь, десять. Никита вон восемь пудов весит; да и ты около восьми. Слава богу, сила от веса не зависит.
Провожая глазами знаменитого атлета, они не заметили, как к ним подскочил Коверзнев.
— Ну, видели? Каково? А? — заговорил он. — Одно сплошное мясо и ни черта мышц. Никита расправится с ним, как сегодня на тренировке расправился с Леваном, — он похлопал Левана по спине.
— А где ваш обещанный рваный сюртук и пятнадцать жилеток? И грязные ботинки с ушками? — подмигнув, кивнул в сторону Корды Верзилин.
— Нету, — сказал Коверзнев, описав зажатой в руке камышинкой круг. — Это его так Чинизелли одел. Одна железная трость осталась.
— А всё–таки тяжёл, — вздохнул Никита.
— А! Брось — тяжёл, — сказал Верзилин. — Вон в Москве у Саламонского сейчас борется Томас Пик Блан — четырнадцать пудов весит. А Шарль Лоттер пятнадцать пудов и семнадцать фунтов весил. И что ты думаешь — всех побеждал? Ничего подобного. Прославился тем, что показывался зрителям в костюме балерины.
— Пятнадцать пудов — и костюм балерины! — воскликнул Коверзнев. — Это парадокс! И вообще это уродство какое–то.
— В том–то и дело, — сказал Верзилин, — Это монстры, а не борцы. Им место не в цирке, а в Петровской кунсткамере. Разве настоящие борцы имеют такое сложение! Дай–ка книжку, которую тебе сегодня подарил Валерьян Павлович. Вот смотри — Поддубный. Разве туша? Стройный, ловкий, — говорил Верзилин, листая книжку.
— А вот смотри, какое сложение! А? Древние греки позавидовали бы — Аполлон! А вот Иван Заикин! Ну, смотри, смотри… Георг Лурих, Аберг, Гаккеншмидт… Вес Поддубного — твой вес… Гаккеншмидт — легче тебя, а в своё время тоже был чемпионом мира…
— Знаешь, Никита, — воскликнул Коверзнев, вскочив со скамейки, — Корда похож на этот памятник, — он ткнул камышинкой в сторону памятника Александра III. — Не правда ли? Видишь, какую махину отгрохал скульптор Паоло Трубецкой… А помнишь, я тебе показывал Медного всадника?.. Кто сильнее — этот гиппопотам или стройный — весь порыв — Пётр в лавровом венке, на вздыбленном коне? Ну?
— Пётр, — сказал Никита, и глаза его загорелись.
— То–то, — удовлетворённо вздохнул Коверзнев. — Запомни это: сильнее — порыв.
А Верзилин пообещал:
— Завтра съездим на Охту, в сад «Светлана». Там Пётр Крылов чемпионат держит. Я не видел участников, но заранее знаю, что среди них есть толстяки вроде Корды, а побеждать их будут такие, как ты; и даже более лёгкие, чем ты… Да помнишь — в Вятке?.. Иван Татауров всех положил, а среди них были двое на десять пудов… А сам–то ты — забыл, что ли? А? Разве не тяжелее тебя был Ян Пытля? Да ты перед ним был как мальчишка.
Поставив камышинку на палец, балансируя ею, Коверзнев поддержал:
— Это идея — съездить в «Светлану». Жаль, что Леван с Инной заняты… Слушайте, поедем сегодня? А?
Он подбросил камышинку, поймал её и, крутя, как жонглёр, между пальцами, спросил:
— Поедем?
— Что ж, я согласен, — сказал Верзилин. — Нечего откладывать на завтра.
— Проводим Левана, пообедаем на Измайловском и — махнём.
«Тебе не Левана проводить надо, а с Ниной повидаться», — ревниво подумал Верзилин.
Никита всё смотрел на Корду. Тогда Верзилин спросил шутливо:
— Ты чего нос повесил? Уж не из–за Корды, конечно? Не грусти. Я тебе сейчас расскажу весёлую историю про самого печального человека. Был на свете такой меланхолик. Обратился он к доктору — ничто, дескать, его не может развеселить. Доктор долго осматривал его, прописал всякие вещи. Ничего не помогает. Тогда доктор говорит: остаётся одно средство — сходить в цирк и посмотреть на знаменитого клоуна Тони Грайса, от которого умирает со смеху весь Лондон. «Увы, — ответил меланхолик, — Тонн Грайс — это я сам». Ха–ха–ха! Так вот ты и напоминаешь мне этого клоуна… Ха–ха–ха!
Но Никита не засмеялся. Выражение лица его было необыкновенно суровое, посредине лба прорезалась упрямая складка. (Верзилин видел его таким впервые). Покосившись на знаменитого борца, он сказал зло:
— Ишь, стоит как хозяин… Всыпать бы ему по первое число — слетела бы спесь–то… Так руки и чешутся…
— Вот это правильно! — обрадовался Верзилин.
— Взять бы его да, как Пытлю… бросить! — сказал Никита. Потом резко сунул руки в карманы брюк:
— Поехали. Чего им любоваться–то.
Коверзнев весело хлопнул его по плечу и всю дорогу в трамвае рассказывал забавные истории. Придя к Нине, он на ходу сочинил историю о том, что камыш, который он ей преподносит, взят из декорации к «Князю Игорю».
— Ты восхищалась Кончаком — Шаляпиным и половецким станом. И вот тебе в память об этой опере…
— И тебе не жалко расставаться с таким сувениром? — спросила девушка.
— За одно родимое пятно красавицы можно отдать два города. Как — неплохая поговорка?
Позже, когда они вместе вышли на Невский, Коверзнев неожиданно сжал Никите руку, зашептал:
— Смотри, смотри: это цирковой бог — сам Сципион Чинизелли… с женой.
Верзилин ткнул Никиту в бок — навстречу в двухместном кабриолете со сплошным стеклянным передним кузовом ехал чёрный, носатый, с большой квадратной челюстью человек. Он сам правил лошадьми; рядом с ним сидела полная женщина в модном парижском платье и шляпке. Два пятнистых фокстерьера бежали следом.
Все встречные провожали коляску глазами.
— Видал? Вот под чью дудку пляшут все борцы. Да что там борцы! Даже арбитры вроде барона Вогау. Его доход за один сезон больше ста тысяч рублей. А жадность — непомерная. В прошлом году он запоздал на месяц с открытием сезона, потому что не приехали из–за границы артисты — испугались холеры. И за весь месяц он не заплатил ни копейки тем артистам, которые явились к нему в срок… А ведь у них семьи и маленькие ребятишки.