Он поспешно встал, прошел в кабину, где засветилась лампочка, и снял трубку.
— Алло, Леночка! — прозвенел добрый женский голос.
— Я за нее, — ответил Замятин. — Записывайте.
На том конце провода деловито ответили:
— Слушаю.
Замятин, стараясь ясно произносить слова, продиктовал заметку, кончавшуюся подписью: «Е. Шишкина, наш спецкор».
— Кто передавал? — спросили его.
Но Замятину не хотелось объяснять, и он повесил трубку.
Возвращался в гостиницу быстро. Теперь, когда он передал в Москву заметку Лены, эта девушка стала ему чем-то ближе, хотя он и не сознавал, чем именно. Просто захотелось снова увидеть ее.
Он поднялся на пятый этаж, бойко постучал в номер.
— Сейчас! — выкрикнули оттуда. Дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель выглянуло круглое краснощекое лицо в наспех накинутой косынке, плохо прикрывшей папильотки.
— Простите, мне Шишкину… Лену, — сказал Замятин.
— Она уже в постели, — кокетливо ответила круглолицая.
— Это вы? — крикнула Лена из глубины комнаты. — Передали?
— Передал.
— Спасибо и спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — разочарованно ответил Замятин и сунул рукопись в руки улыбающейся с ехидцей даме в папильотках.
Он спустился к себе на этаж, вошел в номер, разделся и залез в постель. На тумбочке лежала книжица стихов, которую купил он нынче в киоске на станции, чтобы почитать вечером. Он было потянулся за ней, но раздумал и выключил настольную лампу. Сразу сдвинулись стены, и на потолке мягко заволновались призрачные отблески уличных огней. Замятин вспомнил добрый женский голос по телефону: «Алло, Леночка!» — бездумно улыбнулся и, уткнувшись в подушку, уснул сразу, крепко и успокоенно.
2
Лене повезло. Она попала в группу студентов, разъезжавшихся по заданиям редакций в командировки. Газета, с которой предстояло Лене иметь дело, была ей хорошо знакома. В ней печатались прежде ее короткие заметки, и она знала многих сотрудников. Счастливая тем, что впереди — дорога, несколько относительно свободных дней и не надо будет ходить на надоевшие лекции, Лена заболталась с девчатами и совсем забыла, что назначила свидание Генке Храмову. Студентки стояли в коридоре у окна и вели тот праздный разговор, где нет ни начала, ни конца и одна историйка цепляется за другую безо всяких связей. Наташа, одна из подруг, которой все доверяла Лена, тоненькая до хрупкости, стриженная под мальчишку и известная на факультете как отличная гимнастка, ухватила Лену за руку и повернула к окну:
— Смотри, вон твой радиолокатор психует.
Лена взглянула в окно. За решеткой сквера возле табачного киоска Генка притопывал длинными кривоватыми ногами, подняв большой воротник светлой меховой куртки, которая была ему выше колен.
— Ой, девчонки! — всплеснула руками Лена, сразу вспомнив о свидании, и побежала к лестнице. Вслед ей дружно рассмеялись. Тогда она остановилась и стала спускаться не спеша, самодовольно подумав: «А пусть померзнет. Ничего ему не сделается», — хотя тут же ей стало жалко Генку.
Она оделась, выскочила из подъезда и, зная, что за нею с любопытством следят в окно, старалась идти к табачному киоску неторопливой и вместе с тем гордой походкой. Генка действительно замерз не на шутку. Его скуластое, толстогубое лицо, с резкими, будто тушью начертанными бровями было красно, а большой с горбинкой нос посинел.
— Прости, пожалуйста, — сказала Лена, подходя к нему. — Я оформляла командировку.
— Сорок минут я выбиваю чечетку на этой панели, — пробасил Генка. — Ты уезжаешь?
— Это всего на недельку. Репортаж с атомной станции… Куда мы идем?
— Ого, атомной!.. Но жаль. У меня были планы… Впрочем, давай-ка пойдем быстрее.
— Так куда же?
— Раз ты уезжаешь, то придумывай сама.
Он бережно взял Лену под руку, и они пошли по Манежной площади к улице Горького. Хоть и было холодно, в Москве начинало пахнуть весной. Этот едва уловимый запах влажной свежести все настойчивее пробивался сквозь бензинный перегар, держался где-то в ветвях лип, на улицах и бульварах. Лена почувствовала его несколько дней назад, а сейчас ощутила отчетливо, может быть, еще и потому, что прохожие несли навстречу ветки желтой мимозы. Небо над домами было удивительно чистым и отражалось слепящей голубизной в окнах верхних этажей.
— Я с удовольствием выпила бы кофе, — сказала Лена.
По правде говоря, ей вовсе не хотелось сейчас куда-нибудь забираться и лучше всего было бы побродить по улицам, но она чувствовала себя виноватой перед Генкой и подумала, что ему надо согреться.
— Отлично! — обрадовался он и тут же деловито спросил:
— В нашу?
Они давно облюбовали пирожковую на углу Неглинной. Там всегда было тепло и чисто, можно было взять чашку кофе за десять копеек, сидеть за низеньким столиком на гнутых ярко раскрашенных стульях и болтать до бесконечности. Когда не набиралось денег на кино, а на улицах мороз схватывал дыхание, они находили здесь пристанище.
Генка торопливо открыл стеклянную дверь, пропуская вперед Лену. Они скинули пальто в гардеробе и прошли в зал. Их любимый столик в углу у окна был свободен. Они посмотрели друг на друга понимающе и рассмеялись.
— Я получила командировочные, — хитро щурясь, сказала Лена. — Можешь взять себе рюмку коньяку, чтоб не заболеть гриппом.
Она решила его подразнить. Генка не пил, как он сам говорил, «принципиально, чтобы не подражать современным троглодитам».
Он понял, что Лена его дразнит, и ответил:
— Зачем же рюмку? Я добавлю своих. Пусть будет бутылка.
Шутки шутками, а Лена немного испугалась. От этого парня можно было ожидать всего. Как-то ребята долго его разыгрывали, подсмеиваясь над его трезвостью. Он рассвирепел, взял на спор пол-литра водки и в два приема, наливая ее в стакан, выпил. И главное — не опьянел ни чуточки.
— Мне плевать на это дерьмо, — сказал он им. — Просто хотелось доказать, что вы все моллюски. Денег я с вас за спор не возьму. А теперь повторяйте за мной: «Мы одноклеточные!» — иначе буду бить морды.
Ничего не поделаешь: ребятам пришлось проскандировать за ним хором. Спор есть спор.
— Я пошутила, — сказала Лена, — лучше возьми себе две чашки кофе.
Только здесь, в пирожковой, она по-настоящему заметила, что Генка сегодня не такой, как всегда. Когда шли улицами, она мельком подумала, что Генка обижен и расстроен из-за ее отъезда, но теперь Лена видела, что он чересчур нервозен. В его обычно сумрачных глазах была непонятная ей решимость, а резкие брови то и дело сдвигались, образуя сплошную черную линию.
Генка принес три чашки кофе и сел напротив Лены. Одну чашку он выпил единым махом, хотя кофе был очень горячий.
— Подарок тебе, — сказал он и вынул из кармана маленький, не более чем в две спичечные коробки, приемничек.
Генка работал в экспериментальной радиомастерской при одном из научно-исследовательских институтов. Лена не знала точно, что это за институт, а Генка ей не объяснил как следует. Такие штуки, как этот приемник, он мастерил сам. У Лены дома на столе уже стоял один такой — Генка подарил ей на день рождения. Но тот был в два раза больше, а этот совсем крохотный, из белой пластмассы, с тремя кнопочками, рычажком и золотистой часовой стрелкой.
— Прелесть какая! — обрадовалась Лена.
— Нравится?.. Последняя модель Геннадия Храмова, — гордясь, сказал он. — Вот смотри: здесь, на задней крышке, инициалы конструктора и сборщика.
Он нажал кнопку, покрутил рычажком стрелку. Тихая джазовая музыка поплыла из пластмассовой коробочки. Ребята, которые сидели за соседним столом и, склонившись над тетрадью, вполголоса читали стихи, обернулись, увидели на столе приемник, приветливо кивнули Лене. Генка рычажком убавил тон, чтобы музыка была слышна только им двоим.
«Май диэ бой», — пела с тоской женщина по-английски.
— Возьмешь с собой в дорогу, — сказал Генка.
Лена смотрела на него и короткими глотками пила кофе.
Они встретились полгода назад. Осенью решили собраться у Наташки, чтоб отметить начало учебного года. Лене не очень-то хотелось идти. Она не любила такие сборища, где слишком много шума, острословия, суеты. Но Наташка чуть ли не силой затащила Лену к себе.
У этой девчонки из-за того, что она занималась гимнастикой и разъезжала, выступая в соревнованиях, был довольно пестрый круг знакомств. Поэтому на вечеринку набились разные спортивные и не спортивные мальчики. Потом, когда Лена расспрашивала Наташку о Генке, та сама не могла толком объяснить, как он попал к ним. Скорее всего его привел один из знакомых Наташке гимнастов, который работал вместе с ним в институте.
Сейчас трудно вспомнить, почему именно Генка вызвался ее проводить. Лене он не понравился: был неуклюж, говорил резко и категорично. Лена удивилась, услышав через два дня его голос по телефону. Генка потребовал, чтоб они немедленно встретились. Она повесила трубку. Но на следующий вечер, возвращаясь из университета, Лена наткнулась на Генку возле своего подъезда.
— Из-за вашей строптивости, — сказал он, — и пренебрежения к телефону я потерял два с половиной часа. А я еще вдобавок заочник. Два часа — великое расточительство.
— Вы могли бы захватить с собой конспектики, — усмехнулась Лена.
— Я их не пишу, — серьезно сказал Генка. — У меня хорошая память. — Он уверенно взял Лену под руку. — Нам нужно поговорить.
Лене показалось это забавным, и она пошла с ним. Неподалеку от ее дома был районный парк культуры и отдыха. Они бродили по его аллеям. Шуршали под ногами листья, пахло осенней плесенью. Лена сама удивлялась, что так просто и свободно говорит с Генкой о всякой всячине.
Потом он стал караулить ее возле университета. И она привыкла к этому. Генка пришел к ним домой, хоть она его и не приглашала, познакомился с матерью и отчимом — Афанасием Семеновичем. Больше всего ее удивило, что отчим, который обычно тяжело сходился с незнакомыми людьми, как-то очень быстро стал называть его Геночкой. Иногда Лена, возвращаясь домой, заставала их обоих на кухне склонившимися над шахматной доской.
Генка вовсе не был нахалом. Она убедилась в этом, когда узнала его поближе. Чем чаще они встречались, тем более робким становился он, смущался и даже краснел совсем как мальчишка. Первый раз они поцеловались в новогоднюю ночь у той же Наташки. Да и то все вышло случайно. Когда пробило двенадцать часов и все чокались, Лена неожиданно сказала:
— Ну, поцелуй меня, что ли.
И он поцеловал осторожно, будто боялся размазать помаду на губах. А потом, когда проводил ее, сказал у самого подъезда:
— Можно, я поцелую тебя еще раз?
Ей это очень понравилось, потому что она терпеть не могла самонадеянных мальчиков, которые при первом же знакомстве тычутся губами в лицо, обдавая запахом табака и винного перегара.
Однажды он сказал ей:
— Хочешь, давай поженимся.
Лена испугалась и удивилась, потому что сказал он это резко, вдруг, ни с того ни с сего, оборвав разговор. От неожиданности она воскликнула:
— Ты с ума сошел!
Он насупился и заговорил совсем о другом. А недавно Наташка сказала ей:
— Ты будешь с Генкой что-нибудь решать?
— А зачем?
— Ну ведь всегда что-нибудь решают: или — или… — ответила Наташка многозначительно.
Что могла решить Лена? Ей нравилось бродить с Генкой, встречаться, болтать, но она не задумывалась о том, что будет впереди.
А в последнее время Генка хоть и ничего не говорил, но становился все настойчивее, когда они оставались вдвоем в ее комнате. Он бледнел, губы его начинали дрожать, а в глазах появлялась тоскливая преданность. Лена стала бояться его такого и старалась не быть с ним наедине, тащила в кино, или шататься по улицам, или вот в эту пирожковую.
Сейчас Генка сидел напротив, Лена видела — все в нем необычно натянуто, он едва сдерживает себя. Поэтому в глазах его то возникает отчаянная решимость, то их затягивает смутная пелена отрешенности. Внутренне робея, Лена старалась держаться свободно, делала вид, что ничего не замечает.
Она глянула на приемник и сказала:
— Эта англичанка поет про какого-то парня, который собирается улететь от нее в космос… Только я не все слова разбираю. А ты?
— Я не вслушивался, — хмуро сказал Генка. — Просто приятная мелодия.
— Да, милая песня.
Генка внезапно накрыл своей широкой ладонью руку Лены.
— Послушай, — сказал он прерывающимся голосом. — Давай поговорим серьезно, — и упрямо сдвинул в линейку брови.
У Лены перехватило дыхание, но тут же она рассердилась на себя и смело вскинула голову:
— Давай. Но почему сегодня?
— Потому, что ты уезжаешь.
— Ну, говори, я слушаю.
Она так решительно отвечала, что Генка на какое-то мгновение заколебался и еще крепче сжал ее руку. Лене было больно, но она терпела.
— Все недоразумения в мире, — сказал Генка, — происходят потому, что люди не говорят друг другу правду.
— При чем тут я? — сказала Лена, морщась от боли. Генка, видимо, не замечал этого и вдруг брякнул, сразу покраснев:
— Выйдешь за меня замуж?
Лена, хоть и смутно ждала, что именно об этом он заговорит, оторопела. Она сразу почувствовала, что сейчас нельзя будет отделаться ни шуткой, ни какой-нибудь уловкой, а надо отвечать прямо. Но она не была готова к такому разговору и, в отчаянии ища, за что бы ухватиться, сама еще не сознавая, что говорит, ответила:
— Я не могу.
— Почему?
До сих пор она говорила, подчиняясь лишь внутреннему неосознанному сопротивлению, которое прочно держалось в ней, и только теперь так же сурово, как это сделал Генка, спросила себя: «Почему?» Она видела, как побелели уголки его скул, подумала, сама удивляясь своему холодноватому спокойствию: «Нет чего-то настоящего. Вот почему!»
И ответ помимо воли прозвучал насмешливо:
— Ты уверен, что любишь?..
— Да! Да! Да, черт возьми! — И, приподняв ее руку, ударил по столу.
Лена слабо вскрикнула.
— Бегемот, — сказала она. — Ты думаешь, мне не больно?
— Прости, — в тупом смущении пробормотал он.
И сразу все происшедшее показалось Лене противоестественным. Раздосадованная, стыдясь, но вместе с тем ощутив внутреннюю опору, словно увидела и себя и Генку со стороны, она ответила то, что, наверное, с самого начала должна была ответить.
— Я еще не решилась, Гена. Ты, пожалуйста, не сердись, но я еще не решилась. Это не так просто… Понимаешь?
— Понимаю, — смирно сказал он. — Я хотел только, чтоб ты все знала.
— Я и так все знала… Но мне еще надо решиться.
Он насупленно замолчал. Теперь из приемника упругим ритмом вырывался фокстрот. За широким, во всю стону, окном пирожковой посинело, зажглись фонари, неуклюже двигались троллейбусы. Мимо текла лавина прохожих, теснясь и толкаясь, и этот уличный вечерний мир, отделенный стеклом от их столика, был на расстоянии одного только шага. Можно было прыгнуть в него и затеряться, уйти, убежать даже от самой себя. А Лена сидела с Генкой на виду у всего этого мира, и ей чудилось, что люди, бегущие мимо, уже знают о них все и насмешливо прячут лица в воротники. Лене стало зябко и неуютно, захотелось остаться совсем одной.
— Мне надо торопиться, — сказала она. — Еще ничего не собрано…
— Да, да, — покорно согласился Генка и робко спросил: — Мне можно приехать на вокзал?
— Поезд уходит с Казанского в двенадцать ночи, у меня третий вагон, — ответила Лена, вставая.
Генка взял со стола приемник, выключил и положил ей в сумку.
Они оделись, вышли из пирожковой прямо к троллейбусной остановке. Когда Лена садилась в вагон, то обернулась: Генка стоял, тихо улыбаясь и помахивая ей рукой. Она тоже ему махнула.
«Хороший он, — думала она, — неловкий, а хороший». Шевельнулась благодарная нежность к нему. Ей ведь никто никогда не говорил таких слов: «Выходи за меня замуж», только он. Лена успокоилась, повеселела и приехала домой в радостном возбуждении.
В квартире пахло ландышевыми каплями, Лена поняла, что мать опять пришла с работы, еле волоча ноги, и теперь лежит на тахте. Из всех лекарств она почему-то признавала только эти капли. У нее пошаливало сердце, но больше болели ноги, потому что целый день ей приходилось ходить от станка к станку. Отчим Афанасий Семенович не раз говорил: «Брось ты эту работу. Отлично проживем на пенсию». Он был полковником в отставке и пенсию получал большую, но мать была своевольна, упряма и гордилась, что работает у станка на ткацкой фабрике.
Мать действительно лежала на тахте, укрывшись байковым халатом, располневшее лицо ее было устало и блаженно, большие темные глаза, обычно очень молодые, смотрели с грустной добротой. Афанасий Семенович говорил о ее глазах: «Не они бы — ходить бы тебе в девках всю жизнь». Поженились они давно, еще в войну, когда Афанасий Семенович был капитаном. Лена знала его с тех пор, как начала помнить себя, считала его отцом, но по установившейся привычке звала его по имени и отчеству.