Афанасий Семенович сидел за обеденным столом в своей старенькой военной гимнастерке и галифе с красным кантом, нацепив на горбатенький нос очки, перелистывал бумажки в затертой картонной папке. Пенсионеры избрали его секретарем своей парторганизации.
Лена вошла в комнату и объявила, что уезжает в командировку. Отчим обрадовался, засуетился:
— Это интересно. Привезешь оттуда новости. Я потом использую в беседе со своими…
Мать огорчилась, повздыхала, наказала теплее одеваться и беречь себя.
Лена терпеливо выслушала советы и пошла собираться.
Комнатка Лены была небольшая. В ней стояла узкая тахта, письменный столик, на котором стопками лежали учебники и конспекты, этажерка с книгами, а платяной шкаф был в стене. Лена открыла его, раздумывая, что бы взять с собой, и решила: лучше всего надеть серенький «джерси», который куплен ей матерью совсем недавно. Девочки говорили, что в этом костюмчике она выглядит строгой, и он хорошо облегает фигуру. Лучше, чем этот «джерси», не придумаешь, ведь ей придется встречаться с инженерами, физиками, а Лене не хотелось, чтоб у нее был слишком девчонистый вид.
На вокзал Лена приехала минут за десять до отхода поезда. Генка нетерпеливо топтался на перроне. Вагон был плацкартный, они отыскали место, поставили чемодан Лены в ящик под скамью и вышли. Генка взял ее за руку, и так они стояли друг против друга, не зная, о чем говорить, потому что сегодня и без того было сказано очень много, а каждый из них еще не успел по-настоящему пережить и обдумать случившееся.
Генка неожиданно обнял Лену за плечи, притянул к себе и крепко поцеловал в губы. Она оттолкнула его:
— Ну что ты… Люди кругом.
— На вокзале можно. Тут прощаются, — уверенно пробасил он.
— Но не так же, — смущенно сказала Лена.
По радио объявили об отходе поезда. Лена кивнула Генке, улыбнулась и вошла в вагон. Поезд тронулся, и она видела в окно, как Генка еще долго шел за вагоном, широко шагая своими длинными кривоватыми ногами.
В вагоне кончилась обычная кутерьма, которая всегда бывает после отхода поезда, и все стали укладываться спать. Лена тоже легла на свою полку, укрылась одеялом, пахнущим лекарством, и стала думать о Генке. Она вспомнила, как немного насмешливо, против своей воли, спросила: «Ты уверен, что любишь?..» — и опять стало смутно, совестно. «Зачем я так? Зачем? — терзалась она. — Ведь ему сейчас тяжело! Нельзя быть такой злюкой».
Но тут же вспомнила, как резко Генка ответил ей. «Он хороший», — еще раз благодарно решила Лена и повернулась на бок. Вагон дремотно покачивало.
3
Замятин проснулся от громыхания жести за окном. По черным стеклам хлестало водой, и тяжелый, все поглотивший шум волнами бился о стены, словно охватив комнату кольцом. Замятин не сразу понял, что происходит. «Дождь!» И это позабытое за зиму слово мальчишеской радостью отозвалось в нем.
Он вскочил с постели, босой подбежал к окну. Ему почудилось, что сейчас в черном пространстве сверкнет белым, ослепительным пламенем молния. Но за окном ничего не было видно, только тускло желтели пятна далеких огней.
— Дождь! — удивленно сказал Замятин. Он и сам не понимал, почему полон такой восторженной радости и, жадно вглядываясь в темноту, с удовольствием думал: «А хлещет-то как! Хлещет!»
Замятин зажег настольную лампу, взглянул на часы. Было четверть пятого. Еще вполне можно было поспать часа полтора. Он погасил свет, лег в постель и, заложив руку за голову, с наслаждением слушал яростный плеск воды. Постепенно Замятин стал улавливать в нем странные звуки, похожие на птичью трель, словно откуда-то издалека эта трель пыталась пробиться сюда и замолкала, захлебнувшись; потом с отчаянным упорством, все начиналось сызнова. Замятину хотелось помочь неведомым певцам, и он мысленно подстегивал их: «А ну, давай еще! А ну, еще!..» Но трель так и не пробилась, умолкнув. «Что это было?» — подумал Замятин и долго лежал, размышляя.
Потом поднялся, принял душ и гладко выбрился. Буфет открывали в шесть, и Замятин еле дождался этого времени. Ходил от окна к дверям, курил, хотя не имел привычки курить до завтрака. Едва стрелки выпрямились на цифре «шесть», он быстро вышел из номера и направился в буфет.
За стойкой, засучив рукава, орудовала полногрудая буфетчица с многоступенчатым подбородком. Пухлыми пальцами она укладывала в кастрюлю вязанку сосисок.
— С весной! — сказал ей Замятин.
— Это называется весна? — обидчиво поджала губы буфетчица. — Хлещет, как с цепи сорвался. Пока добралась до гостиницы, вся до ниточки вымокла.
— У вас больная печень, — сказал Замятин.
— Вы откуда знаете?
— У всех пессимистов больная печень.
— Ладно. Вот ваш кефир… Что еще, сосиски? Возьмите эту булку, она свежая.
Замятин сел за стол и, не торопясь, принялся за еду. Буфет наполнялся людьми. Возле стойки вытянулась очередь. Замятин не спускал глаз с двери. В прошлый раз Лена пришла именно в это время. Стрелка на часах ползла удивительно медленно. Те, кто явился позднее Замятина, уже ушли из буфета. Он разрезал ножом сосиски на мелкие ломтики и тщательно прожевывал, словно у него был катар желудка. Наконец тарелка оказалась пустой. Замятин еще раз с надеждой взглянул на дверь.
«Может быть, взбежать на пятый этаж? Нет, неудобно так рано стучаться в номер. Женщины могут еще спать. Ничего не поделаешь». Замятин вздохнул. Надо было ехать на станцию.
Мутный желтоватый сумрак стоял на улице, и дождь, хлеставший не ослабевая, тоже был желтоватым. Потоки воды запрудили тротуар и мостовую, натруженно гудели водосточные трубы. Хорошо, что Замятин по ленинградской привычке сунул, отъезжая, в чемодан хлориновую накидку с капюшоном. Он надел ее поверх пальто. Люди теснились у подъезда, не решаясь нырнуть под дождевые струи; они завистливо посмотрели на Замятина.
Он добежал до остановки и успел вовремя: шла посадка в автобус. Замятин занял место у окна.
— Лед пошел, — сказал, садясь рядом с ним, парень в неуклюжей брезентовой робе. — Сильное нынче половодье будет.
— Да, весна, — поддакнул ему Замятин.
— Я у речки живу. Выскочил утром, гляжу — лед идет. Вода на берег захлестнула. Силища!
Автобус долго ехал по городским улицам. Еще горели мутные фонари, и мокрые ветви деревьев поблескивали под ними угольной полировкой.
Когда выехали на мост, парень толкнул Замятина в плечо:
— Смотри.
И Замятин сквозь дождевую сетчатую пелену увидел реку. Она кипела густо-серой тяжелой массой, льдистое крошево металось на ней обрывками белой пены, сизый дым вопреки дождю клубился над водой, разрываемой скользящими черными тенями, стремительными, будто ослепшие всполохи молний. Все это мгновенно мелькнуло за мостом, но еще долго держалось перед глазами, хотя автобус вырвался из городских переулков и бежал по асфальтовой глади шоссейки. И все полтора часа, пока ехал Замятин, его не покидало то озорное мальчишеское чувство восторженной радости, с каким он проснулся.
Атомная электростанция стояла на берегу реки, хотя самой реки от проходной не было видно, белели только меловые отроги другого берега. Кирпичной стрелой уперлась в низкое небо вентиляционная труба, поблескивали широкие стеклянные пролеты машинного зала. У ворот топтался охранник в добротном брезентовом плаще. На белой стене цеха мок плакат: «Пусть будет атом рабочим, а не солдатом!» Теперь этот плакат, мимо которого раньше Замятин проходил, не обращая внимания, показался ему близким, и он пожалел, что по плакату так неистово хлещет дождь.
— Хоть бы сняли, — сказал он охраннику.
Тот удивленно взглянул на него, а потом, поняв, в чем дело, ухмыльнулся:
— Солнце высушит.
Замятин прошел в здание управления, по белой лестнице поднялся в комнату для шефов — так называли здесь представителей заводов, поставляющих оборудование. В комнате никого не было. Наверное, разбрелись по своим участкам. Замятин снял накидушку и пальто, повесил в свой шкафчик и через стеклянный переход вышел в машинный зал. Здесь было чисто и тепло, пол выложен цветной плиткой, отливали свежей зеленой краской турбины и генераторы, уютно попахивало машинным маслом, над головой, покачивая крюком, неторопливо плыл мостовой кран, а еще выше, под стеклянными сводами, по-птичьи прилепились сварщики, сбрасывая вниз струящиеся, синие искры.
Бригадира Севу Глебова нашел Замятин в закутке, где свалено было нехитрое имущество монтажников. Сева сидел на баллоне и чертил мелом на крышке железного ящика схему. Лицо его было задумчивым и напряженным, он сосал папиросу, выпуская дым через крутые ноздри на узкие, в ниточку, усики.
— Мучаешься? — спросил Замятин, подходя.
Сева расплылся в улыбке, приподнял над головой рыжий берет, обнажив жесткие черные волосы.
— Салют шефу! За ваше высочество стараюсь. — Он постучал мелком по ящику. — Эвристическое решение, шеф. Наградные, как минимум, — бутылка коньяку. Имейте в виду — армянского. Всякий другой — пошлость.
Замятин сел рядом, тоже достал папиросу. Этот высокий парень с красивым нагловатым лицом и голубенькими до детской невинности глазами нравился ему, хотя обычно он недолюбливал на работе слишком бойких на язык ребят. Но Сева с первых же дней расположил его к себе тем, что отлично разбирался в их заводской конструкции. И хоть дела с монтажом у них не особенно ладились, по тому, как работал Сева, Замятин угадывал в нем мастера с природным, точным чутьем машины, с которым, как он был убежден, надо родиться, как рождаются музыканты и поэты. Поэтому он мог прощать Севе многое, хотя его порой и раздражала неуемная болтовня бригадира.
— Ты лучше ответь: почему натрепался журналисту, что закончили монтаж?
Сева посмотрел на него взглядом младенца, получившего соску.
— Вы об этой девочке, шеф, с мохнатыми бровями? Между прочим, я спросил у нее: чем отличается генератор от трансформатора? И получил очень точный ответ: количеством лошадиных сил. Что я мог сказать ей после этого? Я бы мог ей сказать, что реактор — помесь океанского теплохода с динозавром. Уверяю вас — она бы поверила. Когда человеку все равно, он может поверить в любой бред. Я не люблю, когда человеку все равно. Объяснение достаточное?
— Нет… Девушка только начинает работу, а ты ей подкладываешь мину.
— Кто учится ходить, должен набивать шишки на лбу. Мудрость древних. Я за такое воспитание. Зато в следующий раз, когда девчонка поедет на станцию, то хотя бы прочтет научную беллетристику: «Что такое электричество?» Но хватит, шеф. Тема исчерпана. Лучше посмотрите на этот абстрактный рисунок. Он трогает ваше сердце? — и Сева опять постучал мелком по крышке ящика.
Замятин вгляделся в меловые линии. Это был чертеж узла, с которым они больше всего мучались, только в нем не хватало чего-то привычного глазу, и чертеж казался незавершенным, лишенным той стройности, которой отличался, когда был нанесен на кальку и подписан. Замятин не сообразил сразу, чего именно не хватает, и внимательно прослеживал линии. «Раструбы!» — внезапно мелькнуло у него. И как только он это понял, грубые меловые линии сразу обрели четкость. Весь чертеж Замятин увидел словно обновленным и законченным, как картину, с которой убрали лишнюю деталь, прежде казавшуюся необходимой, и когда ее сняли — сразу открылись новые, удивляющие своей простотой и своеобразием грани. Замятин почувствовал волнение, какое приходило к нему в минуты рабочих порывов, и, не сумев сдержать его, похлопал Севу по плечу:
— Неплохо, дорогой, неплохо.
— Простота и изящество, — с подчеркнутой скромностью сказал Сева. — Может, шеф желает взглянуть, как все это будет выглядеть в натуре?
— Обязательно.
— Тогда снимайте фрак и открывайте ящик. Там есть запасная роба. Лезем в колодец. Будем принимать решение на месте. Кажется, ваш самовар станет благородной машиной.
Замятин быстро переоделся тут же в закутке в спецовку. Нет, у этого парня светлая голова. Его бы к ним на завод. С такими всегда приятно работать. Замятин спешил, ему не терпелось как можно быстрее все проверить на месте.
Они вышли из машинного зала, прошли переходами, через открытые бронированные двери и попали в реакторную. Вверху на металлических балках, укрепившись высотными ремнями, работали девушки-маляры. Они были в масках, потому что имели дело со специальными красителями. Большие стекла их очков поблескивали над гофрированными трубками. Девушки казались лупоглазой саранчой, залетевшей под своды цеха и облепившей балки. Внизу в огромном колодце светлела полукруглая крышка реактора. От дна этого колодца до верхних балок метров тридцать. Сорвешься…
— Цирковые номера, — показал наверх Сева. — Имейте в виду, ни один мужик не согласился лезть туда и махать кистью. Все девчата.
Они долго спускались вниз по узкой лестнице, потом вышли на мостки, которые опоясывали другой колодец. Поперек его лежала металлическая балка. Сева остановился и сощурил свои невинно-младенческие глаза.
— Есть шанс, — сказал он, — реабилитировать мужское достоинство. К тому же — пять минут экономии. По мосткам — тридцать метров ходу, по балке — десять шагов. Прошу, шеф.
Замятин взглянул вниз. Там торчали прутья арматуры, ощетинившиеся, как иглы гигантского ежа. В другое время Замятин послал бы к черту Севу и спокойно пошел по мосткам. Но то озорное, что возникло в нем утром и до сих пор томилось невыплеснутым на донышке души, сейчас прорвалось наружу, и он ступил на балку. Она была шириной в две ступени, гладко отполирована. Стараясь не глядеть вниз, а только видя перед собой узкую светлую полоску и конец ее, вправленный в бетон, он сделал шагов пять. Вдруг Замятин почувствовал, что подошва ступила непрочно, медленно сдвинулась назад, как на гладком, накатанном льду, и колени налились чугунной тяжестью. Он невольно вскинул руки в стороны, но тотчас сообразил, что делает не то, и, осторожно опустив другую ногу на балку, перенес на нее тяжесть тела. Ему почудилось, что и вторая нога сейчас сдвинется назад. Тогда уж ничто не сможет его удержать. Перед глазами мелькнули острые концы арматуры. «Глупо», — тут же подумал он. Но нога стояла прочно. Осталось четыре шага. Теперь важно не спешить. Самое трудное — оторвать ногу от балки. Она ужасно отяжелела и начала дрожать.
Замятин выпрямился и решительно ступил вперед. Выскочив на бетон, он почувствовал, какими липкими стали ладони, и поспешно оглянулся. То, что он увидел, взбесило его. Сева, невозмутимо посасывая папиросу, спокойно шел по мосткам. «Прохвост!» — мысленно выругался Замятин. Но догадался, что ругаться с Севой нет смысла. Лучше всего сделать вид, будто ничего не произошло. А потом он найдет способ с ним расквитаться.
— Нам, кажется, вниз? — небрежно спросил Замятин.
Сева, видимо, оценил его поведение и, вежливо отстранив Замятина, первым протиснулся в узкую, темную щель, зажег фонарик.
Минут пять они, полусогнувшись, пробирались среди бесконечного сцепления труб, пока не оказались в полукруглом колодце, куда проникал рассеянный свет.
— Вот и самовар. Теперь смотрите, шеф.
Замятин огляделся. Он быстро и легко узнавал узлы своей конструкции. Сейчас он мог щупать руками детали, которые прежде ложились на чертежи ниточками туши. Сколько он сделал их за свою жизнь? Но эта работа была ему особенно дорога, потому что была последней и еще потому, что пройдет время, пустят станцию, и тогда никто не прикоснется к этому металлу, так как подход к нему будет недоступен ни одному живому существу. Этот «самовар» уйдет в то далекое плавание, из которого не возвращаются. Но зато во время этого плавания машина отдаст себя всю, без остатка. Людям редко выпадают такие судьбы.
И теперь, когда Замятин смотрел на завершенную форму конструкции, понятную только наметанному глазу, ему стало жаль упрощать ее, будто этим нарушалась гармония целого. Но ничего не поделаешь. Этот парень был прав. Другого выхода нет.
— Недельку-две повозимся, — сказал Сева. — Будете звонить на завод?
— Да, такой порядок… Но начинайте сразу. Беру на себя, — вздохнув сказал Замятин.
— Отлично. Я знал, что вы решительный человек, Сергей Степанович, — обрадовался Сева и тут же спросил: — Как считаете, пойдет к моей воинственной физиономии борода?
Замятин, опасаясь очередного подвоха, ответил:
— Если сбреете усы.
— Напрасно усмехаетесь, Сергей Степанович. Это серьезный разговор и имеет прямое отношение к вашему самовару. Как только я закончу его, еду в Западное полушарие. Будем строить на Кубе тепловую электростанцию.
— Поздравляю.
— Я слышал, что кубинки всегда носят с собой оружие.