— Перетерпитесь, — сурово ответил отец. — Дело военное, стало быть, надо.
Коля глядел на него и не узнавал: что-то новое появилось в отце, необычное для него — торжественное. И это торжественное было и в других мужиках.
На следующий день отец прощался. Аккуратно выпил четвертинку водки, ласково расцеловал мать, наказал Коле:
— За главного остаешься. Гляди тут…
Коля слышал от соседей, что отец мог бы отпроситься от сборов из-за недуга матери. Сказал отцу про это. Отец цыкнул:
— Не встревай! Не по нашей породе отпрашиваться.
Провожали мужиков всем поселком. Их построили у школы, и приезжий военный отдал команду. Мужики, видимо, вспомнив свою старую службу, дружно выбили шаг и густо запели:
Белая армия, черный барон
Снова готовят нам царский трон…
Отец часто слал письма, справлялся, как мать, и Коля исправно отвечал ему. Пришла осень. А отца все не было. А потом, когда уже навалило сугробов и от яркого мороза трескались деревья в лесу, поползли по селу слухи, что мужики, призванные на сборы, отправились с лыжным батальоном к Финляндии, где началась война. И вместо письма оттуда, от линии Маннергейма, пришло извещение: пропал без вести.
Потом вернулись в деревню уцелевшие мужики и рассказали: раненый в плен попал.
Так в морозное утро постучалась в их бревенчатый дом черной костлявой рукой война.
Спустя немного времени от сердечного приступа умерла мать Шишкина. Похоронили ее на поселковом погосте. Из родственников приехала на похороны только тетка, материна сестра. Она и взяла к себе Шишкина.
А теперь его призывают в армию. Он приехал в Шанаш, чтоб проститься и повидать Нинку, о которой и вспоминал-то мало за весь минувший год.
Шишкин посидел у озера и зашагал в поселок…
Нинку застал дома. Она округлилась, пополнела, волосики над губой стали еще больше видны. Шишкину она обрадовалась так, что чуть не заплакала, расцеловала в обе щеки, усадила за стол, сама села напротив и, по-бабьи подперев щеку кулаком, смотрела и вздыхала. Шишкин смущался под ее взглядом и, стараясь держаться солидно, сказал:
— В армию ухожу, проститься пришел.
Нинка заохала, засуетилась и стала говорить, что хозяйничает одна, мать уехала в город. Она говорила и ставила на стол тарелки, достала из печи чугунок с картошкой, принесла капусты, хлеба.
— Знаешь, — сказала она, — у мамки «Запеканка» есть, чуть початая бутылка. Давай выпьем?.. На проводы обязательно надо выпить. Ругаться она будет, да наплевать!
Нинка принесла из буфета граненые рюмочки и бутылку «Запеканки».
— Разливай, — сказала она и опять села напротив Шишкина. Ему нравилось, что вот они так, вдвоем, самостоятельно сидят за столом и хозяйничают. Он взял бутылку неторопливым жестом, как, бывало, делал это отец, любовно погладил ее, хотя до этого и не пил вовсе. И хоть где-то в душе скреб страх, он старался не выказывать его. Разливал густую наливку медленно, глядя, как начинает алеть рюмка.
— За счастливую службу, — сказала Нинка. Она тоже старалась быть серьезной. Чокнулись. Шишкин выпил. Наливка была приторно сладкой и обжигала внутри. Он закусил капустой и похвалил:
— Хорош засол. Сами делали?
Нинка важно ответила:
— Осенью бочонок заложили.
Он еще поел, не торопясь, не жадно, хотя крепко проголодался, и стал интересоваться делами в поселке.
Шишкин слушал и вспоминал свою мать, какой она была перед смертью, костлявые руки ее, белую тонкую кожу на лице под запавшими глазами, как она все вдыхала в себя воздух и не могла вдохнуть. В комнате стало сумеречно, тени скопились в углах. От выпитого вина, от Нинкиных рассказов стало скверно, неуютно, и Шишкин почувствовал себя совсем заброшенным.
Нинка гремела посудой, собирая со стола, а он сел к окну. Видел улицы, бревенчатые избы, тесовые крыши и над ними загустевшее небо. Было тоскливо и жаль самого себя, потому что во всем мире у него в сущности не осталось никого, и было неизвестно, что ждет его впереди. Он сжался на стуле и сидел, боясь шевельнуться, боясь всколыхнуть то, что скопилось внутри.
Нинка, наверное, почувствовала, как плохо ему, подошла, погладила по голове. Он, отвыкший от ласки, по-детски ткнулся лицом ей в плечо.
— Ой, Коленька, — сказала она.
И тут им завладело то, что испытал он уже в лодке, когда целовал ее, и он снова стал целовать, чувствуя волосики над ее губой. И все исчезло в горячей, светлой свежести…
Он ушел от нее, когда над поселком, над озером и лесом задымилось небо. Было смутно и нехорошо. Тоскливая, нудная боль щемила сердце. Но едва он вошел в лес, увидел облитые холодным светом сосны и белую дорогу, почувствовал запах хвои, старого снега и еще чего-то тонкого, апрельского, чему и названия-то нет, — бывает оно в лесах по ночам только об эту пору, — как сразу все стало другим: упругим и четким.
Шишкин зашагал по дороге и чувствовал в себе необычную силу. Теперь он вспоминал про Нинку с нежным превосходством старшего: ее мягкие губы, волосики над ними и как она прижималась гладкой, прохладной щекой.
Он пришел домой на рассвете. Тетку дома не застал, а увидел записку на столе, что она ушла на смену. У стола стоял старенький обтертый чемодан. С этим чемоданом и пошел Шишкин в военкомат.
Их привели в красные кирпичные казармы, где обычно призывники ждали отправки. Все было так, как это видел Шишкин много раз. У решетчатой изгороди толпились женщины и девчата, совали пакетики меж железных прутьев.
Весь день он ждал, что его вот-вот окликнут, и он пойдет к решетке и увидит Нинку. Шишкин метался, жадно прислушивался к любому оклику, сам несколько раз выходил, прохаживался вдоль решетки. Ему очень хотелось увидеть Нинку еще раз, чтобы сказать ей на прощание что-то хорошее.
Вызвали его вечером, когда он совсем отчаялся. Побежал к ограде, протиснулся вперед и увидел тетку. Она стояла, прижавшись к решетке, в своей суконной форменке с медными пуговицами. Наверное, прибежала сюда сразу после смены. Оплывшее лицо ее было робким, печальным, и большие серые глаза смотрели тоскливо. Она протянула руку с темными от бесконечных медяков пальцами и погладила Шишкина по щеке.
— Одна я опять, — сказала тетка хрипло.
Шишкин представил, как вернется она в свою каморку с давно не беленными стенами, как будет ходить по ней, курить и надрывно кашлять, и ему стало жаль ее.
— Писать буду, — тяжело выдавил он из себя.
Тетка обрадовалась, влажные глаза ее повеселели.
— Ты пиши… Если что надо… Я всегда…
Она долго стояла и все гладила неумело Шишкина по щеке.
Потом, когда он ехал в эшелоне и вспоминал ее, ему хотелось сделать тетке что-нибудь хорошее, и он думал: «Вот вернусь со службы — платье ей сошьем. А то она все в этой форменке». И решил, как только вернется, купит ей платье, веселое, в синий горошек, какое было когда-то у матери.
Эшелон шел три дня. Выгрузили их на небольшой станции, а потом привели строем в казармы. И с тех пор они стали копать на песках.
На песках работали до вечера. Обед привозили к котлованам в полевых кухнях. Всем это нравилось, потому что не надо было идти строем в столовую. Собирались в пролеске, ели из котелков. Тут можно было поговорить и пошуметь.
Вечером в красном уголке политрук Можаев рассказывал про международное положение. Он стоял за столом, покрытым красной материей, и, сутулясь, сквозь толстые очки щурил глаза. Все знали, что политрук Можаев был учителем истории и призвали его из запаса. Он еще не привык к армейским порядкам и вел себя как на уроке. Поэтому на политзанятиях можно было и подремать и пошептаться.
После ужина был свободный час. Писали письма, играли в шахматы или просто слонялись без дела.
Вернулся с гауптвахты Сережа Замятин. Собрались на скамейке для курения, перед которой врыта была до половины в землю бочка с водой, куда бросали окурки.
Ротный трубач Калмыков, тоже, как и Левин, из джазистов, сколачивал компанию на завтра. Все ждали увольнения, которое давно было обещано. А завтра — воскресенье. В пяти километрах от казарм был небольшой городок, в котором стояли штаб батальона и две другие роты. Ребята считали, что тем повезло — все-таки служить в городке веселей, чем здесь, в пустынном, заброшенном месте.
Калмыков побывал как посыльный несколько раз в городке и даже обзавелся знакомствами. Сейчас, поблескивая золотой коронкой и морща от предвкушения удовольствий конопатый нос, рассказывал:
— Лабуха одного встретил. На саксе в ресторанчике шпилит. Обещал хорошую компанию. У них эстоночка в оркестре — сопрано высший класс. В общем, деточки, все будет в норме. Важно только выскочить.
— Может все сорваться, — засомневался Замятин. — Поведут строем в кино.
— Смоемся, — храбро предложил Калмыков. — А? Встряхнемся, деточки.
— Что касается меня, то я лучше бы сходил в кино, — сказал Левин.
— Дрейфишь, Изя?
— Нет… Но мне действительно хочется в кино, — мечтательно сказал Левин. — Очень хорошо сидеть в темном зале. Я там не был целую вечность.
— Ладно. Утром видно будет, — заключил Замятин.
Калмыков убежал трубить отбой.
Спать укладывались со светлым чувством ожидания воскресного дня. Даже если не дадут увольнительную в городок, можно будет отдохнуть, почитать, пошататься. А может быть, удастся пойти к заливу и искупаться. Главное — не надо идти копать.
Засыпали быстро и крепко. Густая темнота ненадолго припадала к окнам и быстро начинала блекнуть, рассеиваться, и опять белело небо. Не спали в бараках дневальные да те, кто были в караулах у ворот, у штабного домика.
Небо долго оставалось белым, а потом по нему начинали расползаться желтые и зеленые полосы. Наступал соловьиный час. Может быть, соловьи в березняке уже отряхивали перья, пробираясь по росяным веткам, мотали головами, чтоб начать свою перекличку. Но в это утро не им было суждено потревожить солдатский сон…
Взрыв был так силен, что вырвало в бараках рамы, закидав проходы битым стеклом. Те, кто лежал на верхних нарах, посыпались вниз, а с нижних сорвало одеяла.
Еще ничего не успели сообразить, а в барак влетел политрук Можаев и, перепоясывая на ходу гимнастерку, истошным голосом закричал:
— Тревога!
Прежде их несколько раз поднимали по этой команде. Тогда вскакивали с постелей, одевались на ходу, разбирали со стоек противогазы — другого оружия не было — и выбегали строиться на плац. Сейчас, услышав команду, кинулись к вещам, делая все механически, как были обучены. Ринулись было к дверям, но новый взрыв бросил всех на пол. А Можаев стоял у дверей, уже подпоясанный, с пистолетом на боку.
— Выходи! — скомандовал он.
Никто не решился подняться с полу.
— Выходи! — побелев скулами, крикнул Можаев.
Все сорвались со своих мест, побежали к выходу.
Что-то горело. Удушливый, черный дым плыл над плацем. В небе зарокотало, завыло, и, разрезая дым, протянулись светящиеся белые точки.
— Ложись!
Припали к земле. Никто не видел прежде таких летящих, сверкающих точек, и невольно все с любопытством задрали головы. Низко прошел самолет. Отчетливо видны были на его крыльях черно-желтые кресты. И опять он пустил впереди себя огненную пунктирную струю.
Потом все стихло. Но все еще лежали, боясь оторваться от земли. Долго тянулось молчание. Нарушил его плач, надрывный, лающий. Стали оглядываться и увидели: посреди площади сидит нескладный, высокий Иванушка, размазывает по лицу слезы маской противогаза.
Быстро окружили его.
— Ранен? — тряс Иванушку за плечо Суглинный.
Но тот плакал навзрыд и все растирал лицо маской противогаза.
— Ребята, да он же об…! — вдруг крикнул Калмыков.
Сразу рванул густой смех. Смеялись тяжело, будто сыпали с гор камни. И так же внезапно смолкли как по команде. Кто-то сказал:
— Смотрите!
Все повернулись к березняку. Деревья были раскиданы, местами обуглились и дымились. Зияла чернотой большая воронка.
— Что это? — спросил все тот же голос.
— Война.
Оглянулись: кто сказал? На плацу стоял, сдвинув белесые брови, ротный Чухонцев.
5
…С утра у Лены на языке вертелась песенка, и она не могла от нее отделаться:
Встань пораньше, встань пораньше,
Встань пораньше,
Когда дворники маячат у ворот.
Ты увидишь, ты увидишь,
Как веселый барабанщик
В руки палочки кленовые берет.
Эту песенку одно время они любили распевать в университетских коридорах. Заводилой была Наташка. Она первой начинала своим высоким голосом назло серьезно-хмурым девам из деканата. Девчонки подхватывали дружно. Потом песенка немного забылась, потому что Наташка стала петь другие. А вот сегодня ожили в Лене задорные слова. Что бы она ни делала, куда бы ни шла, песенка весело ступала рядом.
Лене хорошо работалось. Она написала репортаж. Очень к месту вставила разлив реки, ветки, осыпанные дождевыми каплями, рассказала о Мореве и даже нашла несколько добрых слов для Севы Глебова. Репортаж ей самой понравился, она с удовольствием продиктовала его стенографистке Марии Михайловне, с которой подружилась еще когда в первый раз ездила от газеты в командировку.
Мария Михайловна была старой девой, с седой буклей на голове и тяжелым угловатым лицом. Когда она видела Лену, ее стальные глаза становились слезливо-добрыми, и она тягуче, вытянув губы трубочкой, произносила: «Леночка», трогательно угощала дешевыми конфетками. Лена платила ей за это постоянным вниманием: то, пробегая мимо редакции, занесет ветку мимозы, то билет на вечер в студенческий клуб. Хоть билет этот Марии Михайловне был вовсе ни к чему, она счастливо чмокала Лену в щеку.
— Леночка, — говорила она, — я работаю здесь двадцать лет. За это время застенографировала и расшифровала миллионы скучных и бесполезных слов. Так можете мне поверить: у вас талант. Вы знаете, что такое талант? Это когда нет ни одного пустого слова… И еще вот что — выходите замуж за приличного человека и обязательно родите троих детей. Не меньше! Это я вам говорю…
Угловатое лицо ее морщилось и дрожало, а глаза заволакивала тоскливая усталость. Мужчины в редакции старались подальше обходить Марию Михайловну, считали ее злюкой и нудой. Но Лена никогда не слышала, чтоб она ворчала или жаловалась, и по-своему любила ее.
Продиктовав репортаж, Лена крикнула в телефонную трубку:
— А у нас солнце, Мария Михайлова. А у вас?
— И в Москве солнце, Леночка, — услышала она добрый голос.
Тут вдруг взбрела Лене в голову озорная мысль.
— Мария Михайловна, милая, позвоните, пожалуйста, по телефону… — и она назвала рабочий телефон Генки. — Передайте этому парню, что у нас здесь совсем весеннее солнце.
Трубка помолчала. Потом в ней раздался внушительный кашель.
— Почему вы меня не познакомили, Леночка?
— Он стесняется.
— О, это первый признак порядочного человека… Можно мне ему сказать, чтоб он вас не обижал?
— Валяйте, Мария Михайловна!
Лена повесила трубку и представила, как надуются у Генки толстые губы и вытянутся в линейку брови, когда с ним будет разговаривать Мария Михайловна. Генка начнет отдуваться от смущения и бормотать несвязное. Лена рассмеялась, но тут же опомнилась: для чего она это сделала?
Может быть, ей пришла такая блажь потому, что, когда она писала, на столе стоял Генкин подарок — маленький приемник и из него текла тихая музыка. Лена вообще любила работать, когда включено радио. Ее приучила к этому Наташка. Если они зубрили, готовясь к экзаменам, то просто не могли, чтоб в комнате не звучала музыка. Наташка подвела под это теоретическую базу:
— Песня запоминается лучше и быстро, чем просто стихи. Потом существует закон ассоциации. Забыла на экзаменах цитату — вспомни мелодию, которую слышала, когда зубрила ее. Сразу ответишь…
Лена шла по улице. Солнце полыхало на неуклюжих колоннах здания управления железной дороги и на стеклах ларьков с газированной водой. Лоснилась жирная земля на газонах. В витринах универмага смеялись толстые туристы с огромными чемоданами. За стеклом магазина «Овощи», по которому струйками стекала вода, празднично торчали в ящиках зеленые стрелы лука, сияли заросли салата. Над стенами старинного здания с закрученными вензелями в деревянных люльках покачивались маляры. Розовая краска с их кистей капала на сухой асфальт.
Лена шла не торопясь, наслаждаясь городской весной. Парень в старой кепке нес завернутого в одеяльце ребенка. Он боялся споткнуться и шагал осторожно, испуганно заглядывая в щелку — под кружевную оборку. Парень поравнялся с Леной, они встретились глазами и неожиданно понимающе улыбнулись друг другу. Лена шла и думала: «Есть отцовство… Про материнство все знают. Но есть отцовство, и оно не менее красиво, чем материнство». Она шла и не замечала, что все еще улыбается.