У «Гастронома» ее окликнул пижон в ярком шарфе:
— Девушка, не потеряйте улыбку.
— Если подберете — не суньте по забывчивости в карман, — ответила Лена.
— О, что вы! Я приколю ее к своим губам.
«Пошляк», — подумала Лена, но беззлобно. Он было увязался за ней, но Лена его отшила:
— Меня ждут вон на том углу.
— Жаль, — томно вздохнул пижон.
Она шла по улицам, и рядом с ней неотвязно бежала, по-девчоночьи подпрыгивая на одной ножке, песенка:
Будет полдень суматохою пропахший,
Звон трамваев и людской водоворот.
Но прислушайся,
И ты услышишь:
Тот веселый барабанщик
С барабаном вдоль по улице идет.
Так прошла она переулком мимо гостиницы и вышла к чугунной ограде над обрывом, к тому месту, где впервые встретилась с Замятиным. Черт ее тогда понес на эту тропку. Ведь совсем рядом была лестница, правда, старенькая, с перилами из водопроводных труб. Лена ее не заметила в темноте.
С этого места, за крышами старых деревянных домов, бегущих под откос, хорошо была видна река. Она разлилась, заполнив всю пойму, и была теперь бурой, с блеклыми, сизоватыми просветами. А за ней, за грядою новых домов, тянулась порыжелая степь, над которой струилось золотистое трепетание и плыл желтый дым, будто за перевалом жгли огромные костры. Этот дым тянулся к небу и таял там, в мягкой синеве. Воздух был влажный и вкусный, пахнущий набухшими ветвями.
Наташка в прошлом году прибежала к Лене и сказала:
— Давай обгоним весну!
Они наломали в сквере веток с налитыми почками, поставили их в банки с водой, бросили туда по таблетке пирамидона. Ветки густо зазеленели. Когда Лена несла такую ветку Марии Михайловне, прохожие на нее оглядывались. Пахла та ветка, как вот сейчас влажный воздух.
«Давай обгоним весну», — улыбнулась Лена. Смешная Наташка. Даже зелеными веточками не обгонишь весну. Она всегда обрушивается неожиданно, сколько бы ее ни ждали. А когда она приходит, то чудится: ты с ней не расставалась.
«Мне кажется, что после восемнадцати мне сразу стало сорок», — сказал ей вчера Замятин.
Только ему вовсе не сорок. Дело совсем не в том, что он весь такой: худощавый, подтянутый, со спортивной выправкой, а в вихрастых темно-русых волосах ни единой сединки. Лена чувствовала себя с ним просто, и в то же время эта простота в чем-то подчиняла ее Замятину, заставляя вслушиваться в каждое его слово.
Вот с Генкой было совсем по-другому. Генка умный, уверенный в себе, но с ним — она старшая, хоть Генке на три года больше. Да, она была старшей, и Генка это чувствовал и злился, когда она начинала обращаться с ним, как с мальчишкой… Дело вовсе не в том, сколько тебе лет. Это она сама хорошо понимает.
Что-то огромное, как высвеченное солнцем небо, явилось ей вчера, открыв зовущую голубизну.
Отец!.. Она знала его по скупым рассказам матери. Их было так мало, этих рассказов, так они были коротки и отрывочны, что Лена сама себе придумала отца. Она видела его высоким плечистым парнем, очень веселым и смелым. Любовь у них с матерью была хоть и короткой, но совершенно необыкновенной. Он приносил ей цветы и дрался из-за нее с парнями на улице. Еще она знала, что отец ее отлично играл в шахматы и если бы сел за доску с Афанасием Семеновичем, то за пять минут разделал бы его под орех. С ним можно было бы поболтать о литературе. Он знал почти всего Маяковского наизусть. Вот какой у нее был отец, и в такого она привыкла верить с детства.
Сначала Лена испугалась: «Да о нем ли речь!» Но Замятин называл поселок, где родилась Лена, называл имя ее матери. И все-таки Лена не могла так просто принять все, что слышала. Она очень привыкла видеть отца, погибшего на войне еще до ее рождения, по-своему. А тот, о котором рассказывал Замятин, разрушал полюбившийся ей образ человека, ставший до того реальным и близким, что она знала о нем все: до привычек, до мелких черточек. Он снился ей не раз, она разговаривала с ним, ей иногда казалось, что, если встретит отца на улице, — тотчас узнает его.
Прежде она никогда не подумала бы, что это разрушение вызовет такую боль. Сначала ей хотелось крикнуть, остановить Замятина. Но тот говорил с ней проникновенно, с лаской и сам волновался, часто закуривал, иногда замолкал, стараясь, видимо, вспомнить все точнее. Лена покорилась его негромкому голосу. Постепенно боль ее рассасывалась, и она словно сама входила в тот мир, о котором рассказывал Замятин, постепенно принимая его.
Она угадала, что случилось: этот человек — товарищ ее отца — словно протянул ей руку через шаткий мостик и смело, по-мужски перевел ее. Она даже ощутила крепость его руки.
Они сидели в буфете, пока в него не набился народ, а потом перебрались в небольшой холл, где стояли несколько кресел и огромный фикус.
И здесь, уже придя в себя, глядя, как Замятин волнуется и заботится, чтобы табачный дым не попадал в ее сторону, она увидела совсем для нее неожиданное. Лена невольно сопоставляла, как он говорил сейчас, смотрел на нее, часто отводя глаза, с тем, как он вел себя раньше — в столовой и в машине, с чисто женским проникновением смутно угадывала, что Замятин внутренне робеет перед ней. «Почему он так?» — удивлялась она. Но тут же, боясь догадки, Лена гнала от себя эту мысль, хотя после нее оставалась на душе неосознанная радость. Она нет-нет да и просачивалась в сознание, заставляя пристальней приглядываться к Замятину.
— Целая жизнь, — сказал он. — Ее нелегко пересказать.
— Мне всегда казалось, что она была у него короткой. Ведь он прожил восемнадцать. Даже странно, что он был моложе меня на три года…
Они сидели в холле. На улице начался ветер. Было слышно, как он свирепо звенит проводами. В коридоре хлопали дверьми. Ворчала горничная. Пьяные голоса тянули тягучую песню.
— Жизнь не бывает короткой или длинной, — задумчиво сказал Замятин. — Это не та мерка. Недавно я лежал в больнице, и мне пришлось об этом задуматься. Там было много времени, чтобы подумать… Знаете, как говорят физики? — Он скупо улыбнулся. — «Пространственно-временные отношения изменчивы. Они прямо зависят от относительного движения материальных тел…» Все зависит от движения. Одна минутка — тоже жизнь… час, сутки. Важно, чем это наполнено, а не само время. Человек становится живым покойником сразу, когда в нем поселяется обреченность.
— Но ведь на войне все в какой-то степени обречены.
— Вот в этом вся штука. — Лена увидела, как он заволновался и начал искать по карманам спички, хотя они лежали на столе. Лена подала ему их, а он даже не заметил и повторил: — В этом вся штука. На войне каждый знал, что в любую минуту пуля может поставить точку. Даже шальная. Но все жили так, будто всего этого не было. Жили и делали свое… Обреченность — это не тогда, когда вокруг человека смерть. Обреченность — это когда внутри него собственный его мир дошел до распада. Человек живет и может много-много лет прожить, а его мир умер, он не существует, потому что в нем нет движения вокруг ядра. Вот что главное!.. Это, наверно, бывает трудно понять, не разумом, а всем существом. Но если человек понимает, то время уж не имеет значения. Тогда он верит, что и минута — жизнь.
Замятин говорил это с таким волнением, что оно передалось Лене.
— Если я закурю? — сказала она.
Она не курила. Но сейчас ей хотелось взять папироску.
Замятин посмотрел на нее и сказал:
— Вам не стоит… Мне бы не хотелось.
Лена покраснела.
Они расстались часу в двенадцатом под откровенно нахальным взглядом горничной.
Спала Лена плохо, часто просыпалась, будто от громких шагов, раздававшихся в разных углах номера. Тогда она видела то, о чем рассказывал ей Замятин: и отца, и мать, и мальчишек в военных гимнастерках «БУ», слышала приглушенный голос Замятина. Теперь ей казалось, что в этом голосе было что-то очень знакомое, даже родное, и она обостренно чувствовала, как снова хочет услышать его. Никто прежде с ней так не говорил. Умное, по-мужски доброе лицо Замятина все время всплывало и всплывало перед ней.
Утром, проснувшись после короткого сна, Лена подумала: «А мне многое еще надо узнать от него!» И еще раз почувствовала, как хочет новой встречи с ним.
Замятина она увидела, когда спускалась по лестнице к буфету. Он прохаживался по коридору своей легкой бесшумной походкой и курил. Лицо у него было настороженное, и Лена догадалась, что Замятин ждет ее. Она испугалась. Лена сама не могла понять, что случилось с ней в это мгновение. Она повернула назад, заскочила к себе в номер и сидела целый час, кусая губы и слушая самозабвенный храп соседки.
«Дура я, дура», — ругала себя Лена. Внезапно у нее мелькнуло растерянное: «А как же Генка?» Она еще больше испугалась. Как могла прийти ей такая мысль? «Глупости!» — возмутилась Лена. Но что-то осталось от этой мысли и еще долго держалось.
Потом она села писать, настроила приемник, и ей стало хорошо. Мир словно раздвинулся и стал похож на огромное, просвеченное солнцем небо. И так было весь день…
Лена постояла у решетки, вдыхая вкусный, сочный запах, вспомнила, что сегодня должна еще ехать на «первый весенний» бал. «Там я найду что-нибудь интересное для газеты», — думала она, хотя знала, что обманывает себя. Но так было легче.
Толстяк Морев обещал заехать за ней в шесть часов. Времени оставалось не много. Она хотела еще помыться и причесаться. Хорошо, что захватила с собой из Москвы новые туфли. Все раздумывала: брать или не брать? Сунула их в чемодан в последний момент.
Лена еще раз взглянула на реку, на степь за ней в золотящемся мареве и подумала, что не случайно просила Марию Михайловну позвонить Генке. Ей хотелось, чтобы сегодня всем было хорошо, потому что ей самой хорошо, как давно уж не было, может, с самого, самого детства.
6
Весь день они работали, как одержимые. Смена была субботней, короткой, и Сева Глебов, стараясь сделать как можно больше, сам взялся за сварку, потому что сварщиков не хватало в бригаде. Замятин стал на разборку узла. Он с удовольствием ковырялся в деталях, и наладчики посматривали на него с уважением. Этим ребятам было невдомек, что он и на заводе, когда становилось не по себе, шел в цех к монтажникам, потому что знал их ремесло, и возился там до боли в руках. Такая работа начисто вытравляла смуту из души, наполняя ее умиротворенной усталостью. Это был старый способ обрести равновесие. А Замятин скверно спал, растревоженный воспоминаниями, и они долго не покидали его, смешиваясь с мыслями о Лене.
«Да что общего у меня с этой девчонкой?!» — порой раздраженно думал он, стараясь избавиться от навязчивых раздумий. Но это не успокаивало, а еще более тревожило.
Иногда по вечерам, сидя у себя в ленинградской квартире, Замятин размышлял о том, что судьба обделила его любовью. Жизнь прошла в бешеном темпе всепоглощающей работы. Но вокруг жили люди и зачастую работали не меньше, чем он, и у них были женщины, они любили их, думали, заботились о них… Часто, попадая в семейные дома приятелей, Замятин с тоскливой завистью наблюдал их быт, казавшийся ему особым, тайным миром, наполненным добротой. Он отлично знал, что это далеко не всегда так, но, еще ни разу не переступив границу этого мира, заставлял себя верить: жизнь семьи, где любят друг друга, только такой и должна быть, как представлял он в своих мыслях. Постепенно он уверился: настоящая семья — нечто особое, высшее в отношениях людей, требующее полной гармонии, и, может, поэтому стал так разборчив и придирчив.
А может быть, это случилось после встречи с Кларой, женщиной, без которой одно время он не мог прожить и часу. Она работала в заводской лаборатории, и там они познакомились. Ему сразу понравилось, что она была приветливой, ровной и как-то очень здорово умела предугадывать его мысли. Он бродил с ней белыми ночами, ездил на Стрелку, дарил цветы. Целый год он считал себя счастливым. Правда, его все время не покидало ощущение чего-то непрочного в их встрече. И он не ошибся.
Клара вышла замуж за водителя такси. Она сказала о водителе Замятину утром, выходя из его комнаты, сказала, что у нее была с ним давняя связь. Говорила Клара так, будто речь шла о не стоящем внимания пустяке. Он взбесился, чуть не накинулся на нее с кулаками прямо на улице, где орудовали дворники.
Потом, встречая Клару на заводе, он с отвращением и недоверием к себе удивлялся: неужто что-то большое было у него с этой женщиной? А она вела себя все так же ровно и улыбчиво, будто ничего не произошло.
Он долго не мог прийти в себя после этой истории, до обидного банальной. Прежде, если ему доводилось слышать о таком, Замятин усмехался: «Глупости! Со мной этого не случится». А когда случилось, он сам себе показался ничтожеством.
Потом были другие встречи, скупые, непритязательные, не оставляющие прочного следа.
Один из заводских приятелей говорил Замятину:
— Сережка, ты слишком серьезно относишься к женщинам. Будь ты попроще, давно бы женился. И между прочим, принадлежал бы к самой многострадальной категории мужей, которых называют «дачными».
Происходящее с Замятиным сейчас не было похоже ни на одну из его встреч. Думая о Лене, он хотел быть бесконечно заботливым к ней, как никогда не был заботлив ни к одному живому существу. Эта потребность, долгие годы приглушенно жившая в нем нерастраченной, сейчас все крепче и крепче овладевала им и стала почти невыносимой со вчерашнего вечера, когда он уверился, что Лена — дочь Шишкина. Эти мысли терзали его, и потому Замятин так отчаянно влез в работу.
К концу смены в цехе появился Морев в черном креповом костюме, в белой рубахе с накрахмаленным воротничком и алым галстуком. Морев вел стайку сухопарых дам, по-гусиному вытягивающих шеи и ступавших чуть ли не строевым шагом. Он посмотрел сверху вниз на Замятина, словно на плебея, остановился и рявкнул:
— Господа! — хотя во всей компании он был единственным мужчиной. — Мы находимся с вами в машинном зале. Я объясню вам коротко принцип действия турбин…
Он на одном дыхании выложил длинный абзац о турбинах, по примитивности равный учебнику четвертого класса, и пока лупоглазая переводчица старалась справиться с простейшими терминами, Морев склонился к Замятину.
— Делегация английских женщин, — шепнул он. — Кажется, католички или еще что-то в этом роде. В таких вещах я не разбираюсь.
— Поэтому ты нацепил галстук?
— Становлюсь заправским дипломатом. Еще парочка таких делегаций, и я созрею для международных бесед на высшем уровне… Послушай, старина, через полчаса я еду на машине в город и привезу в Дом культуры знакомую тебе журналистку. Будь здоров и готовься!
Он выпрямился. Переводчица давно закончила, и дамы плотоядно впились в могучую спину Морева. Он солидно повел их дальше.
Смена кончилась. Сева Глебов подошел, сверкая зубами:
— Интересно поработали, шеф. Если так пойдет, ваш самовар закипит через недельку… Однако вы здорово вымазали физиономию машинным маслом. Ничего, это помогает от веснушек. Двигаем в душ! Вы, кажется, сегодня к нам в гости в Дом культуры? Я вас познакомлю с отличными девушками…
— Спасибо, Сева, мне есть с кем танцевать.
— Ого! — Глебов округлил свои младенческие глаза. — Это та журналистка? Радуюсь своей прозорливости.
В Доме культуры на балкончике играл джаз. Этих ребят в ярко-синих пиджаках привезли из городского кинотеатра, и они честно старались создать как можно больше грохота и шума. Девчата смущенно жались у колонн, перешептывались, то и дело одергивая свои отутюженные платьица. Парни щеголяли в черных костюмах и черных рубахах, выставляли напоказ красные носки, скрипели остроносыми ботинками. Инженеры пили пиво и шампанское в буфете, заедая бутербродами с колбасой. В кинозале выступали местные поэты. Они выпаливали стихи о любви и весне, стараясь перекричать грохот джаза. Им неистово аплодировали. Было суетно, шумно и весело уже потому, что в субботний вечер можно было побыть на людях, а не торчать в общежитии или дома.
Замятин нашел Морева и Лену в кинозале. Тощий парень, вытягивая губы, рубил воздух кулаком и читал:
Я в дорогу собрался,
Мне идти далеко,
До звезды, называемой Вега…
Морев сиял. Его розовые щеки лоснились.
— Наш, — шепнул он Замятину, — и физик, и лирик. Лихо!.. По-моему, вполне. Лена, скажите этому сухарю, как специалист.
— Для физика очень неплохо, — улыбнулась Лена.
Морев был польщен. Он потер от удовольствия свои лапищи.
— Хотите, я вам его приведу? Может быть, тисните что-нибудь в газету.
— Не стоит, — остановила его Лена. — Я ведь совсем не этим занимаюсь.
— Жаль, — вздохнул Морев. — Но слушайте, он сейчас еще прочтет. У него там потрясающее место есть: «Поющие электроны».
Он был как большой неуклюжий ребенок — детеныш Гаргантюа. Лена ласково смотрела на него.
Когда тощий парень покинул эстраду, Морев подхватил Замятина и Лену под руки.