Рота быстро двинулась по лесной дороге, чтоб подальше уйти от большака, на котором остались мотоциклы и трупы немцев. Скорее всего это были разведчики, за ними могли прийти танки.
Свернули на просеку. Стало совсем светло. Зоревой лес был тих, окроплен росой, в глубине его сонно и лениво что-то ворочалось.
Шли молча. Только Суглинный, шагая рядом с Сергеем, все вздыхал и говорил:
— Горе-то какое, горе. У Ивана баба да трое детишек. Беда!
Прежде от Суглинного слова нельзя было добиться. Ходил сумрачный, рябое лицо казалось злым, хотя все знали, что он душой добр: и махоркой поделится, и в наряд заступит вне очереди. У них с Иванушкой была какая-то своя жизнь.
Сейчас он говорил тяжело, медленно, с напряжением перекатывая слова:
— Он чистый, как дитя малое. Третьего году подфартило ему. Самородок нашел. Он на пункт. «Нате — тайга дала». В газетах писали… Золото промышлял, а интересу своего или там жадности не имел. Совсем чистый был, на вид только чудной. Что же бабе-то его писать?..
Сергей слушал и смотрел вперед, там на подводе покачивалась голова Можаева. И ему начинало казаться, что все хорошие слова, которые произносил Суглинный об Иванушке, относились к Можаеву.
— Из лишенцев мы, — говорил рядом Суглинный, — переселенные были… А вообще ничего… Вообще крепко жили… Ох, горе-то, горе…
Прошли километра три, Чухонцев дал команду остановиться. Ротный прошел по просеке, по-бычьи наклонив голову, ни на кого не глядя, остановился возле Можаева, бережно поправил на нем шинель и тут же решительно шагнул к подводе со старшинским имуществом. Он рванул на себя брезент и на солнце блеснули маслом новенькие винтовки и несколько ручных пулеметов.
— Раздать! — приказал Чухонцев. И все так же ни на кого не глядя, пошел в голову колонны.
«С базы!» — сразу догадался Сергей. Значит, ротный все же не послушал тогда Можаева и погрузил винтовки на подводу. И все это время они везли их!
Сергей взглянул в ту сторону, где лежал политрук, укрытый шинелью. Лицо его было по-ребячьи беспомощно, словно Можаев собирался заплакать, да так и не смог, и эта гримаса застыла на губах. И Сергей подумал о матери: как он напишет ей? Как все расскажет?
Мать… Все время, пока шли, и в пути, и на привалах, он помнил ее и мысленно не раз говорил с ней.
Она немного странная у него: иногда строгая, иногда взбалмошная, будто не взрослый человек, не инженер-строитель, а девчонка из их класса. С ней можно подурачиться, поспорить, поругаться. Если Сергей не видел ее хотя бы день, то скучал ужасно. Иногда она уезжала в командировку.
— Обед вари сам, стирай сам и не забудь вымыть пол.
Для него это не в тягость: мыть, стирать, варить. Мать приучила. Ему даже нравилось готовить комнату к ее возвращению. Он обтирал ее любимые безделушки на книжной полке: фарфорового мавра в чалме, бронзового Дон-Кихота и чугунного вздыбленного коня каслинского литья. Если это было летом или весной, покупал цветы. Больше всего она любила самые обыкновенные полевые ромашки. Сергей ставил их на письменный стол рядом с большой готовальней и набором логарифмических линеек. Мать всегда радовалась цветам, как маленькая. Выхватывала из вазы ромашку и начинала общипывать: «Любит, не любит». Она делала это очень здорово, надув щеки и прикусив язык так, что становилась похожа на глупую купеческую дочку из пьесы Островского. Потом они вместе долго смеялись.
Но больше всего на свете мать любила тайны. Она не могла прожить без них ни одного дня и сама их придумывала. Утром, собираясь на работу, жуя на ходу хлеб с маслом, мать вдруг делала мрачное лицо и произносила шипящим шепотом:
— Несчастье будет с вами в этот вечер.
А вечером у них оказывались билеты в кино. Если фильм был дрянной, она смеялась:
— Я вам обещала несчастье.
Когда Сережа пришел из военкомата и сказал, что через пять дней уйдет в армию, она не растерялась, словно давно ждала этого, и стала ходить по комнате, размышляя…
— Пять дней, — сказал она, — это может быть целой биографией, а может равняться нулю… Надо что-то придумать.
Она ушла на работу, пробыла там до ночи, а утром стояла перед постелью Сережи в выходном, из синей шерсти платье с большим белым воротником, аккуратно причесанная, вся светлая и праздничная.
— Вставай, лежебока, — сказала она. — Мы отправляемся в кругосветное путешествие.
— Ты не идешь на работу?
— Пусть ею занимаются штатские. А мы с тобой, красноармейцем, совершаем весенний марш-бросок.
Потом Сергей узнал, что она работала до ночи, чтобы взять отгул и, еще должна была сидеть над чертежами после смены, когда Сережа уехал.
В этот день она потащила его бродить по городу. Сергей не сразу догадался, что ей захотелось вместе с ним обойти все их любимые места. С каждым таким местом у них было связано немало. И сейчас мать думала о том, чтоб он вспомнил все то главное, что было в их жизни, вспомнил, чтоб унести с собой и долго жить этим.
Они вышли из дому, и, хотя впереди была разлука, Сергей почувствовал себя счастливым. Тихая, почти блаженная радость охватила его еще и потому, что над городом стояло солнечное, в мелких влажных брызгах утро. Капли поблескивали на решетках газонов, на ветвях деревьев, окутанных трепетным роем едва проклюнувшейся зелени. Дул теплый, с хвойной горечью ветер, гудел в водосточных трубах. Горела церковная маковка на колокольне храма, где был Музей Революции. Над ней вились голуби. Радостно перезванивались трамваи. На каменной глыбе, смяв в руке черную бронзовую кепку, глядел с высоты Ленин. На кепке, на строгом лице его тоже были веселые капли. Улицу, небо, ветер Сергей словно услышал и увидел впервые и почувствовал, как это хорошо. Он взял мать под руку, и они пошли не спеша.
Она привела его в сквер у реки. Здесь была гранитная набережная, за ней текла мутная желтая вода, несла щепье и коряжины. В сквере вздрагивали молоденькие липы, высаженные вокруг террасы с затейливыми резными столбиками. Большой фанерный медведь, облизывающий эскимо, выцвел за зиму, его еще не успели покрасить, и он смотрел с террасы одним заплывшим глазом, будто ему кто-то наставил синяков. Дощатые столики, вкопанные в землю, и скамьи вокруг них тоже были еще не крашены. Сергей с матерью сели за тот, что стоял несколько на отшибе от других. Оттуда были видны река и другой берег, где тянулись старые деревянные дома. Жаль, конечно, что еще не продавали мороженого. Это был их любимый столик. Если они приходили полакомиться и столик был занят, то терпеливо ждали, пока его освободят.
Мать вынула папиросы, закурила и стала смотреть на воду.
— Зине ты напишешь сам, — сказала она, не поворачивая головы.
Потом, когда Сергей вспоминал все это, он думал, что именно здесь, за столиком, мать и должна была ему сказать так. Ведь в сущности вся история с Зиной тут и началась два года назад.
В тот день Сергею исполнилось шестнадцать. Он получил паспорт. Мать привела его в сквер и заказала целую кучищу мороженого и бутылку шампанского. Они пили его из высоких рюмок и смотрели, как по реке скользят лодки, а на их бортах мигают фонарики.
— Сегодня твоему отцу тридцать семь, — с неестественным спокойствием сказала мать. — Самое странное, что вы родились в один день. Так почти не бывает…
Сергей оторопел. Мать никогда ему не рассказывала об отце, даже когда он был помладше и приставал с назойливыми расспросами. Сергей не помнил отца, да и не мог его помнить, потому что, когда отец ушел от них, Сергею было четыре года. Над письменным столом матери висела его фотография: высокий дядька в кожанке нараспашку, широкие галифе вправлены в падающие гармошкой сапоги, пышные волосы спутаны на голове, в жестких, крутых губах прямая трубка. Как-то мальчишкой Сергей долго смотрел на эту фотографию и стал приставать к матери: «Где он?» Услышав короткий и недовольный ответ: «Ушел от нас», залез на стол и химическим карандашом пририсовал к портрету усы и выколол глаза. Он сделал это назло человеку, который посмел уйти от них, и удивился, что мать, которая никогда его не била, вдруг пришла в такую ярость, что схватила одну из своих логарифмических линеек и несколько раз врезала ему по рукам. Через несколько дней мать повесила на стенку точно такую же фотографию. Сергей еще долгое время косился на нее, а потом как-то привык, пригляделся. Больше он не расспрашивал мать об отце: свыкся с мыслью, что его нет.
Теперь мать сама заговорила о нем.
— Где он? — просил Сергей.
— В Москве. Он тоже строитель. Когда-то мы вместе кончали промакадемию.
— Почему он бросил нас?
Мать сразу сжалась, беспомощно опустила руку и торопливо стала гасить папиросу о блюдечко. Сергей опять увидел: рука у нее маленькая, и сама она вся маленькая, хрупкая, совсем беспомощная.
— Я сама виновата, — тихо ответила мать. — Мне тогда показалось, что я полюбила другого парня…
— Какого парня?
— Теперь это не важно, Сережа. — Она все вертела в руке папироску, хотя та давно погасла, и смотрела на край блюдечка. — Важно, что я сама виновата… Не всегда можно верить самой себе. Черт знает, как это бывает. Мираж примешь за реальность, а потом оглянешься и с отвращением думаешь: «А к чему это было?» А то, что было, ничем не поправишь. Ты большой, Сережа, и мне бы хотелось, чтоб ты это понял.
Он вслушивался в ее слова. Смысл их был непонятен ему.
— Ты хотела выйти замуж… за того парня?
— Нет, — тряхнула она головой и тут же стала поправлять рассыпавшиеся волосы. — Я ведь тебе объяснила…
В это время она словно отдалилась от него, ушла на расстояние, и он понял… Прежде Сергей видел в ней только мать, принимал все, любил и не задумывался над тем, что у нее могла быть своя жизнь. А теперь он взглянул как бы со стороны и увидел женщину, молодую, с гладким, без морщин, лицом, и все: и то, как она поправляла волосы, и как были подкрашены ее губы, оставившие помадный след на мундштуке папиросы, как были подведены тонкой линией брови, — все это, прежде почему-то не замечаемое им, бросилось в глаза и возбудило брезгливую жалость. Она так внезапно и остро прорвалась в нем, что Сергей чуть не захлебнулся от боли. Но эта-то боль и заставила его опомниться. Он нервно потянулся к ее руке, сжал в своей ладони:
— Мама!
Она посмотрела на него открыто, тем своим особенным взглядом, в котором смешивались ласка и строгость.
— Когда-то мне надо было тебе это сказать.
Он вспомнил, как била она его по рукам логарифмической линейкой за портрет отца. Догадка, которая раньше никогда не пришла бы к нему в голову, удивила его.
— Ты любишь отца?
Мать выдернула руку из его ладони, нахмурилась, достала новую папиросу, закурила.
— Я тебе это рассказала еще и вот почему, — сказала она сразу изменившимся деловым тоном. — У тебя есть сестра. Я ее никогда не видела. Зовут ее Зина.
Странно, но это новое открытие не удивило его, он отнесся к нему равнодушно. Какое ему дело, что есть какая-то Зина, которую ни он, ни даже мать не видели. Для него было удивительным совсем другое: то, о чем он так внезапно догадался.
— Ну, что же, — вздохнула мать. — У нас еще осталось шампанское.
Она сама наполнила рюмку, чокнулась с ним, медленно выпила. Сергей очень любил ее в эту минуту, потому что вдруг понял, что только такая, как она, могла ему все рассказать и объяснить.
— Все равно он не должен был тебя бросать, — сказал Сергей. — Ты очень хорошая.
— Все-таки ты еще мальчишка, — улыбнулась мать. — И я рада этому.
Они посидели за столиком, глядя на реку, на плывущие огоньки, слушая умиротворенный городской шум. И весь мир вокруг был наполнен теплом и завораживающим целомудрием.
Вот так все началось и так запомнилось Сергею. А через полгода мать снова заговорила об отце. Но это уж было не в сквере на набережной, а дома, зимой, когда пуржило во дворе и в окно сыпало мелким снегом.
Сергей думал сначала, что матери нездоровится. Всю неделю она ходила хмурая, глаза у нее запали, под ними появилась нездоровая синева. Придя с работы, она набрасывала на себя старый пуховый платок и сидела за своим столом, перебирая бумажки, зябко ежилась, хотя топили в доме хорошо и в комнате стояло ленивое тепло. Так и в тот вечер сидела она, много курила. Сергей готовил уроки, с беспокойством поглядывал на нее. Он говорил уже ей, что надо бы сходить к врачу, а не работать с утра до ночи. Мать отмалчивалась. Неожиданно она повернулась к Сергею и сказала:
— Знаешь, Сережа, мы не сможем сшить тебе нового костюма.
Он отложил ручку. Костюм ему давно собирались шить, потому что старый совсем износился, пиджак стал коротким — руки торчат из рукавов.
— Ты не получила премиальных?
— Я получила, но мне пришлось отослать их Зининой матери.
Сергей понял, о ком она говорит, и ждал, чтоб она объяснила.
— Дело в том, — сказала она глухо, срывающимся голосом, — что дней десять назад арестовали твоего отца.
Смысл ее слов не сразу открылся ему. Он увидел ее отяжелевшие глаза, сразу опавшие щеки.
— За что? — спросил он.
— Не знаю… Он был отличным инженером. Но я не видела его столько лет. Все могло быть за эти годы. Только… — Лицо ее некрасиво сморщилось, дернулись щеки, и она, глотая слова, сказала шепотом: — Только… это не похоже на него.
Сергей думал, что она сейчас расплачется, но она справилась с собой, судорожно вздохнув, и опять стала говорить, как прежде, спокойно.
— Зинина мама еще не устроилась на работу… Она вообще не работает лет пять. А Зина заболела, ее положили в больницу. Поэтому мне пришлось выслать им премиальные. Ты потерпи с костюмом, Сережа.
«При чем тут костюм», — сердито подумал Сергей. Он не пижон. Может проходить и в старом, не велика беда. Сергей посмотрел на фотографию отца. Лихая кожанка нараспашку, вздыбленные ветром волосы, прямая трубка в жестких крутых губах. Сергей вдруг почувствовал неприязнь к этому человеку, которого и не знал совсем, но который нет-нет да и врывался в их жизнь. Наверное, Сергей не смог скрыть своих мыслей. Мать выпрямилась на стуле и посмотрела сурово.
— Ты не должен о нем плохо думать.
Сергей не ответил. Мать вскочила и, топнув ногой, прикрикнула:
— Я не разрешаю тебе!
Мать прошла по комнате, зябко подергивая худенькими плечами под платком и быстро-быстро потирая руки. Наверное, ей самой было неприятно, что она так крикнула. Она походила из угла в угол, остановилась возле Сергея и сказала с виноватой сдержанностью:
— Я бы тебя попросила, Сережа… Напиши Зине.
— Но ведь мы…
— Незнакомы? Чепуха. Вы брат и сестра. Ты это должен запомнить. Я очень прошу: напиши ей…
Позднее Сергей подумал, что мать хотела побольше узнать об отце и надеялась, что Зина поможет ей своими письмами. Только поэтому он решился написать письмо. Но когда пришел от Зины ответ, мать даже не спросила, что в нем написано, а только улыбнулась довольная и сказала:
— Мне бы очень хотелось, чтобы вы подружились.
Сергей долго сидел над первым письмом сестре. Он совсем не представлял этой девчонки и не знал, о чем нужно и можно ей писать. Он просто решил рассказать о себе. Написал, что больше всего на свете любит театр, ходит в драмкружок. А сейчас вообще у них много дела, потому что со своим школьным приятелем Колей Шишкиным он решил поступить на работу в ТЮЗ. Их берут туда статистами. Еще он писал, что любит математику и давно перешагнул школьную программу. В этом ему здорово помогает мать. Сергей ничего не спрашивал об отце. Он боялся быть назойливым.
Зина ответила быстро. У нее был очень ровный, красивый почерк, прямо как в учебнике чистописания. Это Сергею сразу не понравилось. Писала Зина, что она ничем особенным не увлекается, даже не задумывалась, кем будет. Одно место в этом письме удивило Сергея. Уж очень по-взрослому оно было написано и неожиданно врывалось в это гладенькое, с правильным правописанием письмо. «Я живу, как будто попала на другую планету, где все застыло и наступила окаменелость. Я вглядываюсь в людей и мне кажется, что те, кто любил меня прежде, стали смотреть теперь с жалостью и даже с какой-то боязнью. А я ненавижу, когда отводят в сторону глаза. Папа… Я его очень любила и сейчас люблю». А дальше тон письма опять становится спокойным. Зина рассказывала, какая погода стоит в Москве, писала, что у них в школе учится мальчик, которому четырнадцать лет, а он уже знает высшую математику, и к нему приезжали ученые из Академии наук. Если Сережа так увлекается математикой, то она может познакомить его с этим мальчиком. Сереже будет, наверное, интересно.
Сергей целый вечер трудился над ответом и написал Зине, что надо смело смотреть на жизнь, а она еще, наверное, не научилась этому. И Зина сейчас должна думать не столько об отце, сколько о себе, чтоб суметь преодолеть свою обиду. Тогда она сможет стать человеком, полезным обществу.