На это письмо Зина не ответила. Месяца через два мать спросила у Сергея.
— Вы что, перестали переписываться?
Тогда Сергей рассказал ей о своем ответе.
Мать так рассердилась, что на лице ее выступили красные пятна.
— Дурак! — крикнула она. — Боже мой, какой дурак!
Сергей отшатнулся. Ему казалось, что мать должна была одобрить все, что он написал.
— Зачем ты… так? — с трудом сказал он.
— Зачем?! Для Зины отец, может быть, больше значит, чем я для тебя. Ты подумал об этом своей дурацкой головой, прежде чем сыпать соль на свежую рану? Садись сейчас же и пиши ей снова!.. Ох, и дурак же! — всплеснула она руками.
Сергей убежал из дому и долго бродил по улицам, стараясь успокоиться. Ему казалось, что он последний болван, что он ничтожный, мелкий человек и никогда не научится обдумывать свои поступки.
Но в этот же день произошло и другое: ему впервые остро захотелось увидеть отца. Этот высокий дядька в кожанке нараспашку, в широких галифе, вправленных в падающие гармошкой сапоги, со скуластым, обветренным лицом и трубкой в жестких губах все время был вне его жизни. И только сейчас по-настоящему вошел в нее. Захотелось увидеть его, узнать, как ходит он, как смотрит, и это желание отозвалось в нем острой тоской, потому что Сергей тотчас понял непоправимость случившегося.
Сергей написал Зине, признался, что был неправ в том письме. Но Зина снова не ответила.
И вот теперь, когда он уходил в армию, мать в сквере на набережной сказала:
— Зине ты напишешь сам.
Она все-таки хотела, чтоб они подружились, и Сергей понимал ее.
Мать славно придумала это путешествие по городу. Они посидели в сквере, потом пошли в ТЮЗ, походили по его пустому фойе, где пахло клеем и краской, поднимались на холм к собору, откуда виден был почти весь город, ездили на трамвае в парк культуры и отдыха.
— Мы обойдем все места, — сказала мать, — где были счастливы.
И они добросовестно совершали свой весенний марш-бросок. Но даже она, сама придумывавшая тайны и знавшая все наперед, не ожидала, как закончится этот день. Да разве же она могла предполагать, что в их жизнь постучится посторонний и нарушит всю праздничность прощания?
Посторонний постучался вечером, когда они, утомленные путешествием, сидели за столом, собираясь пить чай. Он был одет в военную форму, в петлицах поблескивали свежей эмалью три кубика, на рукаве была нашита звезда. Сергей сразу узнал его, хотя видел до этого один раз, и тогда этот человек был в черном бостоновом костюме, при галстуке, повязанном большим, с кулак, узлом. Сергей не мог его не узнать, потому что это лицо, чуть ли не до половины закрытое большими роговыми очками, долго маячило перед ним.
А встретил он его впервые так…
Сергей уговорил Колю Шишкина пойти в ТЮЗ, чтобы наняться статистами. Сначала Шишкин упрямился и говорил, что он в в театре-то был всего три раза, когда их всей школой возили из Шанаша в город, и уж какой из него артист. Сережа доказывал, что театр развивает память и поднимает общую культуру, а потом — статистам платят деньги, Шишкину же деньги крайне нужны. В театре им устроили экзамен. Сережа испугался, что Шишкина могут не взять. Но Коля без всякого стеснения подошел к столу, где сидели режиссер и два знаменитых тюзовских актера, в которых Сергей души не чаял, и гаркнул:
— «Медведь у пчел»! Басня Крылова.
Он читал невозмутимо, потому что, как потом объяснил Сергею, терять ему было нечего. Делал неправильные ударения, твердо выговаривал «о» и чуть цокал, как у них в Шанаше. Низенький, широкий в плечах, он сам был похож на медвежонка. Все это неожиданно понравилось экзаменаторам. Сергей ничего не стал читать, а показал несколько «номеров»: как ходит их учитель физики, как ругается дворничиха. Его взяли лишь потому, что Шишкин упрямо пробурчал:
— Без Замятина не хочу.
Затея с ТЮЗом кончилась до обидного быстро. Их ввели в спектакль о Робин Гуде, и там они должны были изображать разбойников в лесу: сидеть в углу сцены и перекидываться картами. Сергей при этом строил такие гримасы, что иные зрители перестали следить за основным действием, стали пялить глаза на него и Шишкина. Режиссер рассвирепел, начал кричать:
— Балаган устроили! Комедианты!
Сергею очень понравилось, что зрители обращают на них такое внимание. Но после третьего спектакля режиссер потребовал, чтоб «комедиантов» не пускали в театр.
— Плевать, — сказал Шишкин, нимало не расстроившись. — Все-таки десятку заработали. Можно даже в кино сходить.
Но для Сергея это был удар. Он возвращался из театра около полуночи, размышляя о том, что он полнейшая бездарность. Шел тихий снег, кружился мошкарой возле фонарей, деревья были опушены. Поскрипывало под ногами. Одинокие прохожие торопливо бежали к трамвайной остановке. Мягко высвечивались желтые витрины магазинов, отсвет от них падал квадратами на белый тротуар. Сергей заглядывал в эти витрины. Ему не хотелось спешить. Пусть заснет мать. А то начнет приставать с расспросами. У Сергея есть свой ключ, он тихо откроет дверь и ляжет, чтоб она не слышала.
В ресторане «Савой» бойко горели окна, гремел джаз-оркестр. Широкие зеркальные двери выпускали вместе с клубами теплого пара веселых говорливых людей. Сергей подошел к этим дверям, заглянул в них и увидел мать. Сначала он не поверил себе и чуть было не припал лицом к толстому стеклу. Но это была она — в своем синем платье с большим белым воротником. Человек в роговых очках подавал ей пальто. Мать мягко, задумчиво улыбалась. Сергей хорошо видел человека в черном бостоновом костюме, его узкое лицо. В движениях человека была суетливая поспешность. Он почти вырвал у гардеробщицы свое пальто с каракулевым воротником, надел, застегнул на пуговицу одной петлей выше. Мать засмеялась, показала ему. Он тоже засмеялся, стал поправлять. В этих движениях промелькнула доверительная близость, и она показалась обидной Сергею. Захотелось прикрикнуть на мать, как на маленькую.
Мать пошла к выходу, и Сергей невольно отпрянул, нырнул в соседний подъезд. Он слышал, как они вышли, потом остановились совсем близко.
— Ну, я побегу, Клавдий Иванович, — сказала мать.
— Я провожу тебя, — ответил мужчина.
— Мне здесь совсем близко. Я живу через три дома, вон в том, на втором этаже… Спасибо тебе за ужин. Мы неплохо посидели. И все-таки, пожалуйста, не провожай.
— Я еще увижу тебя?
— Позвони как-нибудь на работу. Доброй ночи!
— Доброй ночи, Светлана.
Мать быстро прошла мимо Сергея, шагов же мужчины не было слышно. Наверное, он стоял и смотрел вслед матери. Сергей выскочил из подъезда, чуть не налетел на мужчину, заглянул в его блаженное, глупо улыбающееся лицо. Тот отпрянул, видимо, сочтя его за пьяного, вывалившегося из ресторана.
Сергей догнал мать.
— Кто это? — спросил он насупясь.
Мать помолчала.
— Ты подглядывал? — сказала она спокойно.
— Нет. Я шел из театра.
— Возьми меня под руку. Здесь скользко.
Он еще раз настойчиво спросил:
— Кто это?
— Клавдий Иванович Можаев. Я тебе как-то рассказывала о нем… Только, кажется, я не называла его фамилии. Его не было много лет в нашем городе, сейчас он приехал и пригласил меня поужинать.
— Зачем же ты пошла?
— Было бы глупо, если бы не пошла. Он был когда-то большим другом твоего отца… Человек приехал с Крайнего Севера, и мы столько лет не виделись.
— Он тоже инженер?
— Преподает историю в школе.
Сергея раздражало спокойствие матери. Он вовсе не хотел расспрашивать ее об этом человеке. Это получилось помимо его воли. Расстроившись вконец, чувствуя злую обиду, он прикрикнул на мать:
— Ты больше не будешь с ним встречаться. Пусть он тысячу раз звонит!
— Хорошо, — сказала она покорно. — Только не дергай меня так за руку. Настоящим медведем стал… Если ты так хочешь, я не буду с ним встречаться. И хватит об этом. Идем скорее, я начинаю мерзнуть.
Больше они действительно не говорили об этом человеке. Но Сергей еще долго думал о Клавдии Ивановиче. Так вот он какой, этот загадочный парень, из-за которого ушел от них отец. Сергею не нравилось в Можаеве все. Одно время ему хотелось встретить его на улице и влепить по морде. Он даже представлял, как это будет. Подойдет и с маху даст по очкам. В нем все бунтовало против Можаева, хотя он не знал, что это за человек, и томился ревнивой, невыплеснутой злостью.
И вот Можаев сам постучался к ним в дверь, вошел одетый в военную форму. Она сидела на нем мешковато, гимнастерка топорщилась под широким новеньким ремнем.
— Хлеб да соль, — сказал он, косо улыбнувшись.
Мать встала навстречу.
— Мой сын, — кивнула она на Сергея.
— Здравствуй, Сережа, — Клавдий Иванович протянул руку, глядя сквозь очки, щуря глаза. Рука у него была узловатая, красная, словно обожженная морозом.
Сергею не хотелось подниматься и пожимать эту руку, но под строгим взглядом матери он встал, поздоровался.
— Даже не верится, — вздохнул Клавдий Иванович. — Был совсем мальчишкой… Не скажешь, что сын. Встретишь на улице, подумаешь: брат и сестра. Вот так-то мы с вами живем, Светлана Владимировна. Годы идут, и не замечаем.
Мать пригласила его к столу пить чай и тоже назвала его на «вы». Сергей понимал, что делают это они для него, и ему было неприятно.
Клавдий Иванович сел, сцепил красные пальцы больших рук, медленно стал оглядывать комнату. Взгляд его остановился на фотографии отца. Что-то растерянное, едва уловимое проскользнуло по его лицу.
— Ухожу в армию, Светлана Владимировна. Призвали из запаса политруком. Пришел проститься.
— А я сына в армию провожаю, — сказала мать.
Клавдий Иванович внимательно посмотрел на Сергея и стал помешивать ложечкой чай.
— Вы пейте, пейте, — сказала мать. — Вот печенье.
Можаев стал пить осторожно, будто чай был слишком горяч, хотя он успел остыть, пока Клавдий Иванович его помешивал. Мать взяла свою чашку. Странное это было чаепитие. Три человека сидели за столом и напряженно поднимали чашки, будто в них была не обыкновенная вода с заваркой, а нитроглицерин или гремучая смесь. Так длилось очень долго. Наконец Клавдий Иванович сказал:
— Спасибо… Мне пора.
Видимо, Можаев ждал, что мать задержит его или скажет что-нибудь, но она молчала. Тогда он встал, одернул гимнастерку, поправил ремень, вдруг шагнул к письменному столу и, щурясь, стал разглядывать фотографию отца. Сергею показалось, что плечи Можаева дрогнули, будто он попытался что-то трудное удержать в себе, не дать ему вырваться наружу. Но так ничего и не сказав, повернулся на каблуках.
— Я пойду.
И не протянув на прощание руки, молча, еще более ссутулившись, рассеянно пошел к двери.
— Я провожу, — сказала мать и, накинув на плечи платок, побежала за ним.
Она вернулась быстро, была бледна, губы ее кривились, пальцы нервно перебирали платок.
— Что? — испугался Сергей, выскакивая из-за стола.
— Он видел отца перед…
— Ну?
— Отец сказал, что Можаев плохо сделал, уехав из нашего города.
— Поэтому он вернулся?
— Да… Можаев ездил… хлопотать об отце…
Она жадно глотнула воздух, сморщилась и, вскинув руки к лицу, заплакала. Сергей подбежал к матери, прижал ее к себе.
— Ну что ты… Что ты…
— Не буду, не буду. — Она вытерла пальцами глаза, вздрогнула, как от озноба, и прошептала: — Устала я, Сережа, ой как устала.
Сергей понял, что веселость и бойкость мать выказывала весь этот день лишь для него, а на самом деле ей было грустно, тяжко, и только сейчас прорвалась эта тяжесть. Он гладил ее по волосам, чтобы успокоить.
Мать улыбнулась сквозь слезы, тряхнула головой.
— Давай допьем свой чай. Хочешь, я подогрею?
Так закончился день их прощания. И все же, когда Сергей вспоминал о нем, он видел праздничную мать и город, залитый солнцем, пахнущий влагой и весной, слышал звон трамваев, перекличку прохожих, гудение теплого ветра в водосточных трубах и видел Ленина с черной бронзовой кепкой и теплыми каплями на ней.
Подвода двигалась по лесной просеке. Можаев лежал, укрытый шинелью. Голова его покачивалась. Сергей шагал рядом и думал: «Что же напишу я матери?»
9
Москва встретила Замятина воскресным суетным утром. В огромных стеклах, как в апрельских лужах, покрытых ледком, плыли голубое небо и белые облака, шуршал от людской тесноты асфальт. У Казанского вокзала толклись девушки и парни с рюкзаками. Напевно кричали лотошницы о пирожках. Душистый запах печеного тянулся от плетеных корзин. Мягко урча моторами, подвигались такси к стоянке.
— На Кутузовский, — сказал Замятин, усаживаясь на заднее сиденье. Таксист повернулся, скользнул жуликоватыми глазами.
— Через центр?
«Проверяешь?» — усмехнулся Замятин. Он знал эту уловку московских таксистов.
— По кольцу до Восстания, через Новоарбатский мост.
Таксист уважительно кивнул.
«Что, съел?» — развеселился Замятин. Впрочем, ехать можно было и через центр. Но тот путь в бесконечных стоянках у светофоров — для провинциалов. Хочешь держать марку — просись на кольцо.
Замятин открыл боковое стекло. Плыл по тротуарам бесконечный поток прохожих. Замятин жадно вглядывался, хотя отлично понимал: в этом воскресном столпотворении невозможно узнать ни одного лица. Да Лена, наверное, совсем не ходит этими улицами. Все же ему казалось, что где-то в толпе должна мелькнуть она, тогда он заставит затормозить. Глупо! Но ему нравилось так по-детски обманывать себя.
Он рвался в Москву всю неделю с того дня, как уехала Лена. Хорошо, что на монтаж попался такой парень, как Сева Глебов. Их обоих охватил азарт работы. Все на станции удивлялись: какого беса они так спешат? Они отлично смонтировали «самовар» и, довольные друг другом, ощупывали и осматривали узлы.
— Вот и все, — сказал Сева. — Завтра гуляем.
В словах его Замятин уловил тоскливую ноту и понял: Глебову жаль расставаться с этой работой. Все-таки Морев прав — всегда немного тоскливо, когда приходишь к финишу.
До конца командировки оставалось несколько дней. Замятин позвонил в Ленинград к главному:
— Все равно ехать через Москву. Задержусь там на пару дней. Мать хочется повидать.
Главный согласился.
Провожать Замятина на вокзал поехал Сева Глебов. За полчаса до отхода поезда они вошли в привокзальный ресторан — огромный неуютный зал, с величественным буфетом посредине и яркой безвкусной росписью в простенках.
Сели у окна, сквозь которое видны были освещенный перрон и ряд темно-зеленых вагонов. Официантка принесла пиво. Сева был серьезен. Даже младенческие глаза его потемнели, смотрели с суровой строгостью. Он отхлебнул из кружки, оставив на усиках белый пенный след.
— Жаль прощаться, шеф.
— Шеф кончился, — сказал Замятин. — Хватит звать меня этой дурацкой кличкой. И если хочешь, то лучше на «ты».
— Вас не могу, Сергей Степанович. Привык как-то. Не обижайтесь. Мне сейчас пришло на ум: двадцать три года прожил, а столько было разлук. Я ведь с Большой Грузинки. Лихие парни растут на этой улице. Может быть, от соседства с Московским зоопарком? — коротко улыбнулся он.
— Лихие парни растут на самых разных улицах.
— Не скажите, Сергей Степанович. Улицы — как в старину села: в одном — пахари, в другом — красили. И в Москве есть улицы, где рождаются футболисты, профессора, музыканты, работяги и просто лихие парни. Но дело в том, что они не торчат на своих улицах. Однажды они садятся в старую добрую «Аннушку» и честно платят за билет. И едут в последний раз по этому трамвайному маршруту. А потом начинается много дорог и много разлук. Каждая что-то оставляет в тебе и отнимает. Парням ужасно хочется пощупать все своими руками, взять на зубок. На меньшее они не согласны. И они спрашивают себя: «Как жить?»
— Ну, и как?
— А вот так, Сергей Степанович. С разлуками, с «конечными результатами», как говорит Морев, и чтоб всегда спрашивать: «Как?» Революцию делали такие же парни. Пришли и спросили: «Как сделать мир лучше?» И стали ломать да строить своими ручками… Между прочим, Сергей Степанович, скажите, когда арбатский парень едет на целину, о чем он думает, а? О куске хлеба, который за гривенник может купить в каждой булочной, или…
— Мне кажется, что или, — улыбнулся Замятин. — Я знаю это по войне.
— Вот поэтому мне и жаль расставаться с вами… На пяти станциях успел побывать: Сибирь, Поволжье, Средняя Азия, Центр. Теперь на Кубу.
— Тоже пощупать?
— Нет, строить. Им ведь нужно электричество… Я с одним шибздиком недавно срезался. Он рявк на меня: «Мотаешься. Пустой! Живешь без идеала». Я ему объяснил в популярной форме, что идеалов нет только у тех, кто с детства в «Аннушке» берет билеты и каждый раз садится на одно и то же место. И так до старости. А у меня есть идеал.