И пошли неурожаи. А потом потянули с юга черные ветры, они быстренько расправились с нагорьем: содрали с него и унесли родящий слой, а ближние, хорошие земли занесли песком и глиной.
«Это нам за тот грех», — говорили старики.
Да, Евдокия все помнила. И хотя понимала умом, что тот большой урожай не был никаким чудом, просто в тот год все было вовремя: и дожди упали, когда надо, и тепло стояло без заморозков, но отчего-то с тех пор большого хлеба не случается. Земля по-прежнему родит. Зерна хватает, чтоб и государственный план выполнить, и семена засыпать. Но большой хлеб, как в тот раз, не приходит. А напоминанием о шестьдесят втором годе осталось Мертвое поле.
Кузьма и Евдокия молчали, вспоминая каждый по-своему тот нелегкий год. Потом Евдокия сказала негромко, как бы жалуясь:
— Постников-то недавно поглядывал на Мертвое поле. Нельзя ли, говорит, и здесь посеять. Поле-то списанное, что уродится — наше.
— Не давай, Евдокия, — сурово глянул на нее Горев. — Ты депутат, у тебя власть. Не позволяй. Пусть язвы затянутся. На Мертвом поле знаешь сколько лет нельзя пахать? — И, не дожидаясь вопроса, сам ответил: — С сотню лет нельзя. Все нынешние налобихиицы перемрут, а нельзя еще будет. Вдумайся!
— Неужто так долго? — ахнула Евдокия.
— Долго, Дуся, долго. Я говорил со знающими людьми, с учеными. Они говорят, что за один век плодородный слой может даже и не нарасти. Вот так-то. Насмерть стой, а не давай.
Евдокия молча кивала, соглашаясь. Ей было отрадно, что пахать Мертвое поле они все-таки не дали, и теперь Кузьма Иванович ею доволен, глядел на нее по-отцовски ласково, светло.
Она сидела, положив на стол свои жесткие, в ссадинах, изъязвленные соляркой и перегоревшим маслом руки, они были тяжелы и горячи, эти усталые рабочие руки, и Горев глядел на них задумчиво, с тихой грустью.
— Как сама-то живешь? — спросил Горев едва слышно и все глядел и глядел на ее руки.
Евдокия неопределенно пожала плечами:
— Живу…
— А Юлия твоя как? Как-то видел ее: красивая у тебя девка растет, ох красивая!
— Не перехвалите, Кузьма Иваныч, — отмахнулась Евдокия. — Сглазите. Девка как девка.
— Да нет, Дуся, я зря говорить не стану. Такая красота бывает редко. У нас таких я не припомню. Береги свою Юлию. Я вот увидел ее, и мне грустно стало.
— Почему? — испуганно спросила Евдокия, заглядывая Гореву в его светлые глаза.
— А мне всегда грустно, когда большую красоту вижу. Беречь мы ее не научились.
— А куда красивых-то девать? — усмехнулась Евдокия. — На выставку посылать?
— На выставку не на выставку, а только если пойдет в звено, то и все. Быстро спекется.
Евдокия улыбнулась:
— На меня намекаешь?
— На тебя намекать грех, Дуся. Ты когда пошла на трактор? В какой год? Не до красоты было.
— Она с Сашкой Брагиным встречается, — сказала вдруг Евдокия, чтобы перевести разговор. Чувствовалось, старик знал о ее выступлении в клубе, хотя его там и не видела. Забоялась его укоризны, заранее застыдилась.
— А я знаю, — качнул головой Горев.
— Откуда, Кузьма Иваныч? — Евдокия удивилась уже не на шутку. Выходит, Горев зорко за всем следит, никакой мелочи не упускает. Родственников нету, так живет радостями и горестями чужих людей. Горевы — они всегда Горевы…
— Откуда знаю-то? Что тебе с того? Я много кой-чего знаю… Приходят люди посоветоваться, поговорить.
— Ой, Кузьма Иваныч, — загорюнилась Евдокия, — я когда узнала про это, сама не своя была.
— Отчего ж так? — просто спросил старик.
Евдокия в изумлении подняла голову:
— Так Брагины ж!
— Ну а какой в том порок? — Голос у Кузьмы Ивановича будничный, в лице никакого движения. Да Горев ли перед нею? — Чего ты испугалась? Прошлого ихнего? Вернее даже, не нынешних Брагиных прошлого, а их отца? Что заблуждался? Этого не бойся, Дуся. Это на тебе никак не отразится.
— Да я разве за себя тревожусь? Самой мне уже ничего не надо. Об Юлии, чтоб ей лучше!
— И на ней не отразится.
— Кузьма Иваныч, да разве я об этом?
— А тогда об чем? — тот непонятливо вскинул седые брови. — Народ они, Брагины, крепкий, работящий. Пьяниц среди них сроду не водилось. Если бы у нас все так работали, как они, знаешь, какой бы колхоз был? Зря ты так, Дуся, зря… Одним прошлым жить нельзя. Вперед глядеть надо. Ты вот уперлась: не хочу Брагиных, и все. А ну как у Юлии твоей с Сашкой любовь? Помешаешь — и дочери, и себе, и другим хуже сделаешь… Степан-то как насчет Сашки думает? За него или нет?
— А-а, Степан… — Евдокия поморщилась. — Он Юльке во всем потакает. Родней матери хочет быть.
— Любит. Заходил он ко мне. Посоветоваться насчет училища-то. Где на вышивальщиц учат. Разыскали мы с ним это училище.
— Так он заходил советоваться? — удивилась Евдокия.
— А чего особенного?
— Да нет, ничего…
— Ты на Степана зла не держи, — сказал Горев с укором. — Вижу, неладно у вас жизнь идет. Не позавидуешь. А ему очень тяжело. Ты войди в его положение. Легко ли мужику, когда у него жена сильно знаменитая, у всех на виду, а он вроде как сбоку припека. В звене не ты при нем, а он при тебе. Ты над ним начальница.
— Кто же виноват-то?
— А вот не знаю. Над этим надо крепко подумать. — Горев поднялся, разминая спину, прошелся по скрипучим половицам и снова сел, глядя на Евдокию изучающе, будто видел впервые. — Кто, говоришь, виноват? Давай разберемся. Или лучше сказать — попробуем разобраться. Может, что получится… Тут видишь какое дело. Природа мужику силу дала. Как думаешь, зачем? Да затем, чтоб он работал, добывал пропитание для семьи. Чтобы когда надо — защитил своих детей, свою жену и свою землю. У него ведь две опоры в жизни: земля и женщина. Земля — кормит, дает силы, а женщина — продолжает род человеческий. Так? Испокон так было. И сейчас на этом все держится. Я войну в счет не беру. Война есть война. Много она людей — мужиков я имею в виду — в землю уложила, много покалечила телом и душой. Я не о ней, она прошла, хотя до сих пор не заросли кое-где рубцы. Сейчас вроде бы население у нас сравнялось. Половина женщин, половина мужчин. И вот попадаются мужики, которым шибко тяжело руками и головой работать. Они и норовят переложить груз на плечи женщины. Сами стараются себе поменьше взять, а ей дать грузу побольше. От этого вся и беда. Я так считаю. Земля — она всегда должна оставаться землей родящей, а не мертвой. Женщина должна оставаться женщиной, такой, какой ее природа создала. Природа-то ведь не глупая, она просто так ничего не делает. И если уж дала женщине маленькие руки, не такие большие, как у мужика, то не зря. Значит, есть причина. А мы? Рады стараться нагрузить женщину. Давай, бабы, работай! Бери что потяжельше. На трактор лезь, на другую машину — везде тебе дорога! Я вот на твои руки глядел, Евдокия. Они у тебя что у доброго мужика. Сколько ты ими переделала за свою жизнь — сказать страшно. Ты и кормилица, ты и поилица. Мы тебе в ноги должны кланяться за твою работу. Орденов-медалей не хватит, чтоб отблагодарить. Только вот беда: силу вы у мужика взяли, возвысились над ним. Славу узнали, почет. Это штука сладкая, да пьяная, вроде вина. Не опьянеть бы, Дуся.
— Не опьянеем.
— Дай бы бог. Перед мужьями спину теперь не гнете. В разговоре смелые. Другие вы стали, гордые. За все с мужиками расквитались. И вот, Дуся, что я тебе скажу. Какая бы ты ни была знаменитая и заслуженная, как бы высоко ни взлетела, а жалко мне тебя.
— Почему? — спросила Евдокия рассеянно.
— Понимаешь, какое дело. Для мужика на первом месте — работа, потом уж все остальное. Это по природе. Для женщины самое первое, чтоб в семье было хорошо. Так вот счастье у тебя не женское. Мужским счастьем живешь. Поперек природы.
— Так уж получилось, Кузьма Иваныч, — вздохнула Евдокия.
— А Юлию береги. Она по своей природе женщина. Вторая опора. Вспоминай об этом почаще… Мне-то уж недолго тут осталось. Скоро уйду к своим друзьям-товарищам. Все мы, старики, оттуда глядеть будем, как вы живете, хозяйствуете. Мы на вас сзади будем глядеть, а ваши внуки — спереди. Так что не оплошайте тут. С двух сторон с вас спросится. Не повали́те ни ту, ни другую опору, на которых жизнь-то людская держится.
Евдокия быстро глянула на Горева. Он легонько улыбался в бороду. Словно и шутит, и не шутит.
— Вы меня пугаете, — жалобно улыбнулась Евдокия.
— Вас напугаешь, как же…
Горев поднялся, согнувшись, прошелся по комнате и остановился у Евдокии за спиной.
— Нынешние женщины не из пугливых, я знаю, — Погладил ей голову жесткой, костлявой рукой. — Дай бог, чтоб у вас все было ладно.
Евдокия закрыла глаза, а Горев гладил и гладил ее голову, как когда-то в детстве отец. И снова она была маленькой, словно в давнее-давнее время. Ощущала, как разглаживаются морщины на лице, и сама душа разглаживалась, и светло ей было, безмятежно от этих легких прикосновений.
7
Глядя на черную линию загонки, Евдокия озабоченно прислушивалась к грохоту двигателя: что-то в его работе ей не нравилось. Грохот был неровный, с какими-то перебоями. Казалось, вот-вот в его горячем нутре оборвется железная жилка, и он враз захлебнется. Евдокия напряглась, готовая ко всему, мысленно подбадривала слабеющий мотор, будто старалась передать ему в придачу и свою человеческую силу. Она верила: расслабься хоть на мгновение — и трактор неминуемо заглохнет, что он только и держится до тех пор, пока она подталкивает его своей силой.
«Железо и то устает», — подумала с сочувствием о тракторе, как о живом существе, который вот уже сколько дней до глубокой ночи бегает и бегает по Бабьему полю; железной машине нужен отдых и ремонт, ничто без отдыха не может. Надо сразу же после сева гнать его в мастерские да попросить Коржова, чтобы сам посмотрел, что и как. Судя по звуку и по выхлопу, кольца на поршнях залегают. Да пора бы им и залегать, сколько можно! Сколько лет прошло! Ей уж не раз предлагали сменить свой именной ДТ-54 на новую, современную машину, а она все не хочет. И хотя умом понимает: на табличке год выпуска — 1966-й, что десять лет для трактора — срок немалый, а бросить — сил нет. Латает его и латает. Как же — именной. Награда. Отдашь его, и будто вместе с ним уйдут самые светлые дни. На этом тракторе она себя помнила еще сравнительно молодой. Жалко… Да и как-то совестно перед этим неутомимым и послушным работягой. Столько лет вместе — и взять другой трактор. Навроде измены получается. Пугала ее и другая, дальняя мысль, что когда она сама выработает силы, то и ее сменят, отстранят, как никому не нужную, если она так поступит с трактором. Ведь та большая справедливая сила, которою живет все живое, за добро воздает добром, а за худое — худым. Зорко за всеми следит и не забудет этого Евдокииного проступка. Нет уж, надо дотянуть на этом тракторе до самого конца и уйти вместе — так давно решила она. А теперь уж что? Недолго осталось…
Она прибавила газу. Трактор послушно дернулся, побежал скорее. Есть еще силы в нем, есть, до конца сева дотерпит со своими больными поршнями. И в ней самой не все выгорело. Ее сумей раззадорить, она попашет будь здоров! Тепло стало в груди, надежнее. И вдруг тепло это схлынуло.
— Эх, маленько я тебя сглазила, — проговорила она трактору.
Из выхлопной трубы дым выплевывало погуще, чернее, и мотор работал надрывнее, со звоном, будто из последних сил.
Испугалась, маленько убавила обороты. Чего зря мотор рвать? И, выглянув из кабины по привычке назад — посмотреть, как там сеялка и катки, с удивлением остановила взгляд на вершине Мертвого поля. Там поблескивали красными боками два трактора, и к ним с противоположного склона подползали еще два, подняв над собою желтое облако ныли.
«Чего это Брагины-то вылезли? Наверное, закончили свои поля и, чтобы не в объезд, решили ехать через взгорье, так и домой поближе, а заодно и женщин можно подразнить. Наверное, так и есть. Радуется Алексей Петрович: первыми с полей уезжают», — ревниво думала Евдокия.
Снова двинула трактор по загонке, и рука непроизвольно дожимала и дожимала газ. Немного обидно было: стоят на взгорье. Любуйтесь на них, на первых.
Вполглаза поглядывая вперед, на загонку, а вполглаза — вбок и вверх — на брагинские тракторы, посверкивающие на вершине боками, вела свой трактор, зная, что и Колобихина, и Галка, и Валентина тоже смотрят на Брагиных, завидуют. Ее немного сбивало с толку, что стояли тракторы носами не к Налобихе — боком стояли — и не спешили скатываться с бугра на проселок. Фигурки людей виднелись подле кабин, потом они собрались в кучку, словно о чем-то посоветоваться. Евдокию вдруг кольнуло под сердце: нет, не просто так они тут собрались на вершине Мертвого поля… Она остановила трактор и спрыгнула на землю.
Сзади подошел трактор Колобихиной, замер на месте. Нинша выскочила из кабины и тоже уставилась на вершину.
— Чего они там? — спросила Нинша.
— Да вот гляжу и сама не пойму. Уж не пахать ли примериваются? Больно долго стоят.
— Да ты что! — удивилась Колобихина.
— Нас Постников в тот раз не сагитировал. А эти, видно, согласились. В галстуках-то…
Говоря это, Евдокия, прищурившись, глядела на взгорье, пытаясь понять, что там происходит. Два трактора стояли рядом, два — чуть поодаль. Фигурки людей стали расходиться, исчезли в кабинах. Сейчас тракторы тронутся. Точно: передняя машина на вершине взгорья двинулась вперед, и за ней потянулся, относимый ветром, клуб пыли.
— Они что, сдурели, что ли? — всплеснула руками Нинша.
Евдокия резко повернулась к оторопевшей Колобихиной:
— Отцепляй агрегаты! — И кинулась к своему трактору отцеплять сеялку с катками. — Колобихина со мной! Все остальные работают как работали!
Через минуту Евдокия снова была в кабине. Взревел двигатель, и налегке трактор понесся к Мертвому полю. Правой рукой Евдокия чуть тянула рычаг на себя, притормаживая гусеницу, опережая пробкой радиатора ползущие по вершине взгорья тракторы. Рычаг толкнула до отказа вперед. Звенели гусеницы, сливаясь в сверкающий на солнце ручей отполированной стали. Рвалась навстречу земля, а Евдокии казалось, что едет совсем медленно. Она непроизвольно принялась раскачиваться в такт движению, словно это могло ускорить продвижение к цели.
«Надо же… Вчера с Горевым поговорили о Мертвом поле, а сегодня его уж пашут. Как нарочно! И ведь Брагины же там! Голову кладу под топор — Брагины. Вот тебе, Кузьма Иваныч, и работящие мужики». Недаром она их сторонится, недаром в ее душе живет какая-то неприязнь к ним. Самой себе не объяснишь отчего, а душа чувствует: есть за что их не любить. Обязательно что-нибудь выкинут. Какой-нибудь фокус. И вот — пожалуйста. Что теперь ты скажешь, Кузьма Иваныч?
Оглянулась. Следом, не отставая, грохотал трактор Нинши Колобихиной, тоже ДТ-54, правда, немного поновее, чем у нее, Евдокии. А сбоку, высоко подняв радиатор, мчал, обгоняя Ниншу, новый оранжевый «Алтай» красивой Валентины.
«Эта-то куда?» — подумала с удивлением Евдокия, а на сердце потеплело. Не хочет отстать от звеньевой, вместе с ней воевать кинулась. Не утерпела.
Глядя в запыленное лобовое стекло, Евдокия все подергивала и подергивала рычаг на себя, обгоняя пробкой радиатора ползущие по взгорью машины. Надо было обязательно держать чуть наискось, чтобы выскочить перед носом брагинских тракторов. А дальше что? Что будет дальше, Евдокия пока и сама не знала и не хотела знать. Там будет видно.
Пахота у подножия кончилась, ее будто разом обрезали. Впереди уже расстилалась голая, суглинистая земля, кое-где утыканная сухими кустиками прошлогодней полыни и бледной новорожденной степной сорной травкой, еще совсем низкой, еле приметной, которая проклюнулась на свет и не знает, расти ей или не расти на этой скудной, всеми забытой земле.
Высунувшись из кабины сбоку, глядя сквозь дверной проем, Евдокия видела, как гусеницы взрывали беззащитную, не затянутую кожей почву, не укрепленную корнями трав, как фонтанчики сухой рыжеватой глины запрыгали над траками гусениц, отчего сразу стало пыльно в кабине, как наплывали спереди красные тракторы, тянущие за собой пятикорпусные плуги. Уже ясно видны эти сильные, тяжелые машины. Они зло поблескивали под солнцем, синие дымки выхлопов упруго били вверх. Дымки эти тут же относило ветром, пыльные хвосты от плугов тоже сваливало набок и тянуло сюда, пыль уже клубилась в кабине, но трактор продвигался вперед, и теперь Евдокия различала людей в кабинах, угадывала пятна лиц. Лица были обращены в ее сторону. Трактористы видели идущие им наперерез машины и наблюдали за ними, не прекращая своего дела.