Потом, через годы, стало поменьше жулья, исчезли с базара калеки и инвалиды, будто кто вымел их. Жизнь день ото дня улучшалась, каждую весну объявляли о снижении цен, и на базаре стало поспокойнее. Налобихинцы уже ездили туда безбоязненно. Евдокия со Степаном нет-нет да и тоже подавались в город продать то картошку, то мясо, прикупить кое-что из вещей, которых в деревенском магазине не сыщешь. Однако в последние годы Евдокия попадала сюда редко, продавать она уже стеснялась. Как так: она — известный в крае человек, газеты ее портреты печатают, по телевидению ее показывают — и вдруг за прилавком базара — мясом торгует! Неловко перед людьми, пусть городскими, незнакомыми, но ведь слыхали, же они о ней, о знаменитой трактористке, а значит, и знали ее. Неловко — одно. Другое — торговать стало нечем. Картошки в последние годы сажали немного, ровно столько, чтобы хватило себе и скотине. Лишнего мяса тоже не водилось. Держали раньше двух коров, и если появлялся бычок, его откармливали и глубокой осенью, по снегу, а то и перед самым Новым годом кололи и везли на продажу. А на этот раз бычок благополучно пережил зиму, потому что осенью одна из коров объелась клевера, ее пришлось срочно забить, и мяса хватило до сих пор, даже еще немного осталось — присоленного. Так что и с бычком можно было бы погодить до холодов, и корову дойную жалко, но раз Юлия твердо нацелилась на учебу в городе, то от скотины приходилось избавляться — ухаживать за ней некому. Вот и решили без лишних хлопот пустить всю живность на мясо. К тому же Юлии в город надо будет денег дать, посылать каждый месяц придется, пускай питается и одевается не хуже других. И вообще, удобнее деньги положить на книжку — они есть не просят. Так что ехали на базар всей семьей продать мясо, отдохнуть, хлебнуть городских удовольствий — и снова впрягаться в работу — впереди маячил сенокос.
Года два Евдокия не была на старом базаре. И когда машина остановилась и все стали спускаться из кузова на землю, Евдокия глянула вокруг и ничего не поняла. Его просто не было, памятного с детства торжища. Исчезли каменные купеческие лабазы, затейливые павильоны и крытые торговые ряды с резными карнизами, потемневшими от дождей и ветров. Все старинные постройки исчезли. Евдокии даже показалось, что ее привезли не туда, куда она просила, а совсем на другое, незнакомое место, потому что вокруг лежала залитая асфальтом площадь и на площади, в самой середине, высилось огромное белое строение с колоннами у входа. Там толпился народ, входил и выходил, а на фасаде виднелись крупные золоченые буквы: «Колхозный рынок».
— Вот те на… — только и произнесла Евдокия, беспомощно озираясь по сторонам.
— Ты чо, девка? — рассмеялась Колобихина. — Однако, не была в новом-то базаре? — и потащила подругу к широким, настежь распахнутым дверям.
Внутренность здания поразила Евдокию еще больше. Это было высокое, просторное помещение с большими окнами, а потому светлое. Стены и внутренние колонны, поддерживающие потолок, украшены белым поблескивающим кафелем. Куда ни погляди, везде между рядами краны с холодной и горячей водой над белыми раковинами, фонтанчики для питья. Даже пол и тот выложен разноцветной плиткой. Не базар — дворец! Вот где торговать-то! Хоть зимой, хоть летом приезжай. Тепло, светло, и мухи не кусают. Благодать!
Частники торговали на длинных столах, крытых алюминиевыми листами, в центральной части зала, тут размещалось несколько таких рядов. По бокам же, вдоль стен, расположились магазинчики, лавки, в которых можно купить нужную в хозяйстве мелочь, одежду и даже мебель. Такого Евдокия еще не видывала. Чудо — не базар. Его базаром и язык не поворачивается называть. Рынок — и не иначе. Культура! Теперь она понимала, отчего площадь вокруг рынка была свободна от всяких торговых точек. Все павильоны, лавки, палатки, магазины и магазинчики уместились под широкой крышей колхозного рынка. Всем тут места хватило, словно этот огромный рынок заглотил их.
Евдокия пригляделась к рядам, где торговали частники со столов. Один ряд шел овощной. На прилавке лежали кочаны ранней капусты, пучки зеленого лука, укропа, парниковые огурцы. В эмалированных ведрах — прошлогодние соленья: помидоры, огурцы, квашеная капуста, моченая брусника, клюква. Два других ряда — длиннющие, сразу и не охватишь глазом — завалены привозными фруктами: яблоками, грушами, гранатами, сушеным урюком, изюмом. Подходи, бери, сколько душе угодно. Рядом со своим нежным товаром стояли торговцы — усатые, с жаркими, нездешними глазами, парни молодые, крепкие, одетые модно и дорого, в круглых, с большими козырьками кепках. И когда Евдокия шла вдоль ряда, разглядывая невиданные в таком количестве южные фрукты, торговцы наперебой подзывали ее к себе, нахваливали свой товар и предлагали купить. Но Евдокия косилась на самодельные таблички, выставленные тут же на прилавках: «4 руб.», «5 руб.», — и удивлялась про себя таким ценам, и многозначительно покачивала головой.
— Неужто берут у них? — тихо спросила она Колобихину.
— Кабы не брали, они бы тут не стояли. Не летали бы сюда за тыщи верст, — снисходительно усмехнулась Нинша. — Для детей берут, для больных. А у кого деньги лишние, то и для себя. Вот, скажем, у меня болел бы ребенок. Неужто бы я не купила ему пару яблок или гранатов? Да хоть сколько стоит, все равно взяла бы. Больше-то купить негде, кроме как у них. Вот они и пользуются, дерут с нашего брата три шкуры. А у денег глаз нету. Чего ты удивляешься? Ты бы к овощному ряду подошла, поприценялась. Там капуста квашеная и то по рублю за килограмм. А огурцы соленые и помидоры по полтора да по два рубля. Наши, свои стараются содрать побольше, а чего ты от них хочешь? — кивнула она на торговцев фруктами. — Вот так-то, Дуся.
— Это точно, глаз у денег нету, — согласилась Евдокия и отошла от прилавков подальше, словно ее против воли могли заставить что-то купить. — А молодые все эти торгаши-то, — сказала она. — Отпуск тут постоят и денег загребут.
Колобихина глянула на нее с насмешкой:
— Какой отпуск? Ты как с луны, Дуся!
— Неужто они не работают?
— Дураки они, что ли, работать! — хохотнула Колобихина. — Да они тут зимой и летом одни и те же стоят. Работать… ну и скажешь же… Вон у них какие тут условия труда. Позавидуешь. То-то они и гладкие такие, не сильно перетрудились. А чего им? Поторговывай да денежки складывай в карман или в мешок… не знаю куда. Это мы с тобой пластаемся на поле, а они — не-е-ет, умнее нас с тобой. Умеют жить.
— Так это что же… это кто ж они такие? Купцы, что ли какие новые? — спросила Евдокия.
— А как хошь, так и называй. Им все одно.
— И разрешают им?
— Вон какой дворец для них отбухали. А их тут погляди сколь. С капустой да с помидорами одни бабки стоят, да и против этих их капля в море. Вот тебе и «разрешают».
Евдокия только покачала головой и ничего больше не сказала. Она верила Колобихиной. Нинша на базаре бывает чаще, знает больше. Умом верила, а понять душой никак не могла. Да и как можно понять такую непостижимую для нее вещь: молодой парень возит фрукты по сибирским городам, торгует ими на базаре и просит за них сколько хочет. Он сам и цену устанавливает, словно какой купец, да купец он и есть, никто больше. И это-то — в наше время. Как ей его понять, когда она, сколько помнит себя, всегда-то работала. Вечно она в работе — круглый год, а годы катились один за другим без остановки. Она хлебушек выращивает и этого же купчика кормит, может, и выкормила его своим хлебом? Как ей понять, когда у нее в звене бабы на тракторах в тряских кабинах? Когда их мочит дождь, сечет ветер и снег? Стоит перед ней молодой парень, такой же, как и многие другие парни из Налобихи, только лицом смуглее да одет помоднее, щеголеватее, стоит, протирает тряпочкой яблоки, чтоб блестели получше, и улыбается призывно. И ему нисколько не совестно, что живет он только для самого себя, что наживается на трудностях простых людей… Милиционер прошел мимо него, равнодушно поглядел на груду яблок — и дальше. Еще и защитит этого купца, если кто обидит.
И подумалось Евдокии: в колхозе иного парня вызывают на правление только за то, что прогулял. Стыдят его, бедного, честят на чем свет стоит, и он готов от стыда сквозь землю провалиться. Вкалывает потом как проклятый, работой замаливает свой грех. А этот стоит себе, будто так и надо. Или уж только обличием усатый торговец похож на других людей, а нутро у него совсем другое? Глаз он от стыда не прячет, наоборот, самодовольствие на лице. А вот она, Евдокия, в кои-то годы вырвалась на базар, и не потому, что решила нажиться, просто иначе нельзя, приспичило, так ей и то стыдно. И Юлия вон идет сзади, глаза в пол уперла, ей тоже совестно, что родители станут торговать мясом. А этим хоть плюй в глаза…
Они прошли в дальний конец рынка, где возле пустых алюминиевых прилавков стоял народ с сумками, ожидающе глядя по сторонам, и Евдокия поняла: ждали мясо. И пока налобихинцы стаскивали туши в конторку, к ветврачу, люди кинулись устанавливаться в очередь без шума и ругани. Видать, здесь давно образовалась очередь, каждый знал, за кем становиться.
Евдокии со Степаном выдали белые халаты, весы с гирями. Евдокия хотела взять халат и для Юлии, надеясь, что дочь будет помогать, но та, брезгливо скривив губы, вышла из весовой.
Степан принес (ему помогали мужики) тушу с лиловыми печатями, тушу положили на огромную чурку.
Подошел рубщик, тщедушный, с бегающими глазами мужичонка, в грязном халате, весь какой-то мятый. Опытно определил, что главная тут Евдокия, и заискивающе улыбнулся ей.
— Как рубить будем, хозяйка? — спросил тихо, со значением.
— Первый раз, что ли?
— Да нет, не первый. — Он усмехнулся. — А только я по-всякому могу разрубить. В общем, килограммчика полтора, и всё будет по путю.
— Мы заплатили за рубку. Вот квитанция.
— Ты за какую рубку заплатила, дорогуша? За обнакновенную. А я тебе хитро порублю. — Он подмигнул сизым глазом. — Со всеми потрохами за первый сорт продашь. Без отходов.
— Катись-ка ты, дядя, — проговорила Евдокия, с ненавистью глядя в мятое лицо рубщика.
Тот пожал плечами.
— Хозяин — барин, — и, воткнув топор в чурку, стал закуривать.
— Ты чего? — глянула на него Евдокия.
— Как чего? Видишь — курю. Положено.
— Степан, давай руби! — велела Евдокия.
Тот молча высвободил топор, поплевал на руки, принялся рубить.
Очередь нетерпеливо загомонила.
Рядом расположились Нинша с Володькой, Галка и Валентина с родителями, и возле всех стояли очереди.
— Почем нынче мясо-то? — крикнула Евдокия Колобихиной. Та растерянно заозиралась. Спросить не у кого. Больше с мясом никого нет, только налобихинцы. Не у очереди же спрашивать. У очереди и продавца интересы разные. Одним хочется продать подороже, другим — купить подешевле. Колобихина крутилась и туда и сюда, не знала, как быть.
— Товарищи, почем нынче мясо? Кто знает? — спросила Евдокия у очереди, но люди, удивленные непривычным здесь обращением «товарищи» и простодушием продавца, неловко молчали.
Рубщик затоптал окурок и не выдержал, подошел.
— Не скупись, хозяйка. Полтора кило — и всё по путю. И верную цену скажу. Не прогадаешь, — зашептал он.
— А я и не выгадываю! — громко и весело крикнула Евдокия. — Зачем мне выгадывать? Я наживаться на народе не собираюсь. Как вон те купцы! — кивнула она на фруктовые ряды. — Лишнего не возьму! Так почем же мясо-то? Неужто никто не знает?
— Так по три с полтиной продают, — подалась вперед какая-то старушонка, которая все это время жалась к прилавку, боясь, что ее выдавят, цепко держась сухими, крючковатыми пальцами за край гнутого алюминиевого листа. — По три с полтиной, матушка!
— По три с полтиной так по три с полтиной! — громко отозвалась Евдокия, чтобы не только очередь слышала, но и Колобихина, и другие налобихинцы.
— Кооперативное мясо и то по четыре продают, — мстительно сказал рубщик, в сердцах сплюнул и отошел. Стоя возле овощного ларька в обществе троих таких же мужиков в грязных спецовочных халатах мышиного цвета, он, видимо, рассказывал им про Евдокию, потому что все они с интересом на нее глазели.
«Смотрите, — с непонятной для самой себя злостью и возбужденностью думала Евдокия, — не видали такого чуда? Честный человек для вас невидаль? Вот так-то!»
Торговля шла бойко. Люди брали помногу, по пять-шесть килограммов сразу, и Евдокия гадала: то ли уж она и вправду так занизила цену, что люди спешили набрать побольше, пока хозяйка не хватилась, то ли уж очень редко колхозники в эту пору возят сюда мясо, так редко, что, когда оно есть, покупают впрок, чтобы лишний раз не давиться в очереди. А очередь к ней стояла большая, до самых фруктовых рядов.
Когда Евдокия справлялась о цене у очереди, Нинша сделала подруге испуганные глаза, показывала ей, чтобы не глупила, но Евдокия нарочно не замечала тайных знаков, и Колобихина, отрешенно махнув рукой, тоже принялась торговать по той же цене. Просить больше, чем звеньевая, казалось неудобным. Бросая на весы кусок мяса, Нинша сердито взглядывала на Евдокию, которая торговала слишком уж весело, будто невесть какие барыши наживала. «Надо же… спросила цену у первого попавшегося да и рада-радешенька. Простодырая же ты, Дуська, ох простодырая! Мало того что сама будет в убытке, так и всех остальных наказала. Теперь даже полтинник не набросишь. Испортила, можно сказать, всю торговлю».
А Евдокия и правда торговала весело, бойко, и лицо у нее было до того довольное, до того счастливое… Очередь торопила, и она едва успевала поворачиваться и скоро устала. Мясо взвешивать было нетрудно. Куски Степан отрубал большие, клади их на весы да гирями уравновешивай. Ни отрезать, ни добавлять не надо, сколько в куске есть — и ладно. Но вот брать деньги, считать их и давать сдачи несподручно. Руки у нее в крови, липкие, приходилось ими лазать в карман халата, искать сдачу. Юльку попросить, что ли? Дочь стояла возле промтоварного ларька, рассматривала цветастые платья.
— Юля! Ну-ка иди сюда! — позвала Евдокия.
Дочь нехотя подошла.
— Помоги, дочка. Рассчитывайся с покупателями.
— Да ну… — недовольно поморщилась и снова отошла.
Степан тоже попытался ее уговорить, даже слушать не стала. Наблюдала издали, как крутятся отец с матерью. Она, видите ли, стесняется. «А чего стесняться? Свое продаем и берем по-божески», — с досадой думала Евдокия.
Степан едва успевал рубить. Вспотел весь. Воткнул в чурку топор, сел покурить.
И тут Евдокия заметила: к Юльке подошел молодой торговец, широко улыбаясь, что-то говорил ей, вертя в руках крупное красное яблоко, блестящее, словно отполированное. Похоже, угощал. Но Юлька презрительно смотрела мимо яблока, мимо чернявого парня. А он не отставал, плавился в улыбке и что-то говорил, говорил.
«Вот черти, нигде-то они не оробеют».
Евдокия строго кивнула Степану. Тот бросил окурок и, вытирая руки о полы халата, пошел к Юльке.
— Ну-ка пойдем, — сказал он дочери хмуро. — Поможешь матери.
— Не буду я с деньгами возиться, — поморщилась Юлька.
— Думаешь, нам с матерью больно охота?
— Я лучше здесь побуду.
Степан разозлился, взял ее за руку, потянул. Усатый торговец все улыбался.
— Эй, дорогой, зачем уводишь? Дай поговорить!
— Я т-те поговорю, — зло повернулся к нему Степан и потянул Юльку сильнее. — Пойдем, нечего тут развлекать всяких.
— Да нужен он мне, — покраснела Юлька и пошла за отцом.
Степан взялся за топор, а дочери сказал:
— Помогай.
Юлька помялась-помялась и, краснея, стала рассчитываться с покупателями. Всем своим видом показывала, как неприятно ей это занятие, губки кривила.
Торговец постоял-постоял, подбрасывая на ладони яблоко, и пошел восвояси, к своему месту. Другие торговцы, его соседи, рады развлечению, подмигивали ему, кричали что-то на непонятном гортанном языке и поглядывали на Юльку.
Обернувшись за кусками мяса, Евдокия сказала Степану:
— Вот и отпускай ее одну в город. Видишь, как липнут? Матери и отца не боятся. А что будет без нас?
Степан промолчал.
Мясо наконец распродали. Евдокия поглядела на часы и удивилась: трех часов не прошло — и кончено дело. Очередь нехотя расходилась.
Последней взяла пожилая, интеллигентного вида женщина.
— Еще привозите, — сказала она Евдокии приветливо.
Евдокия невесело рассмеялась:
— Нет, милая, больше не привезу. Больше везти нечего. — И развела руками: — Все продала.
— Как все? — не поняла та.
— А так. Были бычок и корова — закололи. Теперь у нас пустая стайка. Даже кур и тех не держим. Всех извели подчистую.
— Ну так заведете новых.
— Нет, хватит. Держать их больно тяжело. Мы с мужем оба трактористы, а дочка уезжает учиться, некому помогать. Скотина, она знаете сколько заботы требует? И накорми ее вовремя, и напои, и подои, и почисть за ней.
Женщина, недоумевая, ушла, а Евдокия, упомянув про кур. Тут же и вспомнила: надо купить сотню-полторы яиц. Смешно сказать: деревня в город стала за яйцами, за сметаной да за маслом ездить, а так оно и есть. В налобихинских дворах многие извели не только скотину, но и птицу. Пока дети маленькие — держат, а дети выросли — и корову долой. Со скотиной ни минуты свободной не бывает, телевизор посмотреть некогда. Да и чего мучиться? Город не так уж и далеко. Автобус ходит регулярно. А у многих собственные машины, мотоциклы. На своем-то транспорте еще сподручнее. Съездил да купил чего надо. Без мучений, без хлопот. Смех-то смехом, а в Налобихе нынче попробуй купи яиц, сметаны, масла или молока. Не купишь. Мяса можно в колхозе выписать, а вот остального Евдокия на полках деревенского магазина не припомнит. Все эти продукты легче в городе купить, чем в деревне.