— Пойдем, — сказал Мокей Мокеевич.
В маленьком чистеньком кабинетике, в окно которого была видна привязанная к столбу ворот лошадь и Егор, сидевший у забора на чурке, Мокей Мокеевич распахнул на столе основательно затасканную «Книгу записей приема больных и рожениц», поставил номер 103 и, подняв глаза на Аню, ждал, когда она скажет фамилию умершей. И Аня понимала, что именно должна сказать, что ждет от нее Мокей Мокеевич, но у нее не было сил произнести эту фамилию и имя, словно смерть, которая уже совершилась, была еще ненастоящая, что еще и чудо какое-то возможно, а уж как запишется Вера в эту книгу под номером 103, то уж все, уж никакого чуда не случится, смерть будет утверждена этой записью.
Кажется, и добрый Мокей Мокеевич понял Анино состояние.
— Это у тебя первый такой случай? — спросил он.
Аня кивнула.
— Вот выпей водички. — И Мокей Мокеевич протянул ей стакан. — Твоей вины тут нет, — добавил он.
Аня взяла стакан нетвердой рукой.
— А много ли у тебя в Урани беременных? — спросил опять Мокей Мокеевич, словно понимая, что его голос действует на Аню успокоительно. Однако, спросив о беременных в Урани, он тут же понял, что Аня не может ответить ему верно и точно, и поспешил добавить как можно ласковей: — Ты вот что, дочка, выяви всех и в самом строгом порядке направляй их к нам на обследование.
— Я говорила… вот и Качановой говорила, — прошептала Аня.
— А если не слушаются, дуры такие, добивайся через сельсовет, через председателя колхоза!
Аня кивнула. От этих спокойных и добрых слов на душе ее посветлело.
Потом Мокей Мокеевич сам осматривал Вериного мальчика, сам привязал к пухлой красной ручке и браслетку: лоскуток клеенки, где было написано все тот же номер 103, Качанова Вера Ивановна, мальчик, 21 сентября.
— Видишь, какой богатырь! — хвалил он мальчика, однако санитарка не принимала его бодрого голоса, а, вздохнув, прошептала:
— Еще один сирота…
Потом она туго и ловко спеленала мальчика и унесла, а Мокей Мокеевич сказал, чтобы дней через десять Аня наведалась сюда.
— Не забудь выявить всех! — напомнил он еще на прощание.
И она поехала в Урань.
6
Через три дня Веру собирали в последний путь.
В избу входили и входили люди, присаживались на длинную лавку у стены, издали глядели на кровать, на острый желтый нос, подбородок, узкий лоб с желтыми и, казалось, все еще живыми и теплыми волосами. В углу под иконами горела лампада, а старухи, человек пять, все в темных платках и поэтому как будто сестры, шептали вполголоса молитву. Иногда Аня ловила косой и холодный взгляд «сестры» Парасковьи. Даже в их голосах, унывно тянувших молитву, ей слышалось осуждение.
Но за что ее осуждать? Ведь все хорошо знают, что «медичка» не виновата в смерти Веры. Но даже Матя Пивкина, войдя, хмуро оглянулась на Аню. А ведь Аня говорила и ей, Мате: «В родильный дом надо Веру посылать». А что Матя ответила? «Сама дома родилась на соломе, и ее дети пускай рождаются в своей юрхте». Вот что ответила тогда Матя.
Но если бы знать, если бы предвидеть, что так может случиться!.. Может быть, они и правы, осуждая Аню: не настояла, не сделала так, как учили, послушалась этих предрассудков!.. Теперь-то они не звучат так убедительно, как раньше. Но разве она не затем здесь, чтобы бороться со всякими предрассудками? Для чего же ее учили?! Для чего ее посылали сюда, в Урань?! Кто дал ей право согласиться со старым суеверием: «Сама родилась дома, и дети ее пусть так же родятся»? Кто? Вот почему, наверное, и смотрели на нее косо все, кто входил сюда, в том числе и Матя.
Но может быть, это все только кажется Ане?..
Аня будто проснулась, когда почувствовала, как кто-то толкает ее в бок. Это была Груша.
— Надо украсить Вере гроб, — сказала она. — Помоги мне.
Переборов страх, она поднялась и пошла вслед за Грушей. Гроб был еще пустой, и было очень страшно на него смотреть.
Полевые цветы, в основном ромашки, и еловые ветки лежали в сенях. Аня носила цветы и ветки, а Груша устилала ими гроб. Пахло хвоей. Из еловых лап Груша сделала изголовье, потом сверху постелила белое полотно.
Подошла Лиза в черной косынке, провела рукой по кромке гроба, запричитала:
— Сестренка-подружка, посмотри, какой мы тебе домик сделали, ой! Новый свой домик ты не будешь открывать, не будешь закрывать, ой!..
Потом Веру положили в гроб, который поставили на столе. Вокруг Вериной головы Аня и Груша положили мелкие красные цветочки, и синеватая бледность висков и лица уже стала не так заметна…
Алда, вся в черном, подошла к Захарычу и зашептала:
— Молитву надо бы ей за упокой…
— Читай, кто тебя задерживает, — вместо Захарыча ответил Пивкин.
И тотчас гроб окружили женщины, все в черных платьях, и запели прощальную молитву. Пели они долго, и от этого пения, от духоты в избе у Ани закружилась голова. Она выбралась на улицу.
Здесь тоже толпилось много народу. Мужики и парни табунились в сторонке и курили. У калитки и по дороге, где понесут Веру, были набросаны еловые лапы.
Аня вспомнила о Борисе Качанове, как она увидела его на станции, и у нее больно сжалось в груди.
Он ведь еще не знает, что его Вера умерла, и видит ее в мыслях своих живой. Ничего не знает он и о сыне…
Через полчаса стали выносить гроб. И когда вынесли и поставили на табуретку, чтобы мужикам половчее взяться За полотенца, появившийся откуда-то Сатин вдруг сказал громко:
— А где Верина медаль?
Люди затихли на минуту, старухи и бабы перестали выть.
— Медаль? Какая медаль?
— Медаль за трудовую доблесть! — громко сказал Сатин. — Ну-ко, Алда, иди поищи медаль.
Алда побежала в дом, и прошло еще минут пятнадцать, пока она нашла медаль.
— Она самая, — сказал Сатин и поискал среди толпы кого-то глазами. — Вот ты, Лиза, и неси медаль Верину, — сказал он.
И когда Лиза несла Верину медаль на ладошке, то все плакала и оглядывалась назад, на гроб, который несли на полотенцах мужики. А когда уставали, то под гроб подставлялась табуретка, за полотенца брались другие, и процессия двигалась дальше.
А солнце стояло уже высоко и было по-летнему жаркое. По селу перекликались петухи, где-то вдалеке работал трактор, и что-то странное, кощунственное казалось Ане в звуках этой неукротимой и безостановочной жизни.
Когда опустили гроб в могилу, внезапно раздался ружейный выстрел. И многие вздрогнули, а потом улыбнулись. Это стрелял Пивкин. В руках он держал длинную, с ржавым стволом берданку.
— Вечно живи в наших сердцах, дорогая Вера Качанова, — сказал Сатин. — Пусть каждую весну зеленеет твоя могила!..
Глава восьмая
1
Аня собиралась в Саранск. В райздравотделе ей сказали, что если она купит в саранской аптеке медикаменты, то пусть возьмет счет, и тогда райисполком ей оплатит расходы. И дано ей было на эту поездку три дня.
Поезд через Ховань в сторону Саранска проходил утром в девять часов, так что выйти из Урани нужно было рано, часов в пять. И собиралась она в дорогу с вечера, Цямкаиха вроде бы даже затосковала и как будто не верила, что Аня вернется скоро. А когда Аня заговорила о том, что написала в сельсовет требование на оплату Цямкаихе за «аренду и содержание медпункта», то Цямкаиха слабо махнула рукой и сказала:
— Какие деньги, дочка, я разве за деньги? На зиму дровишек привезут, и ладно…
— Нет, бабушка, так нехорошо. В твоей избе каждый день вон сколько бывает людей, сколько грязи натаскают, а ты убираешь.
— Что мой дом, кино, что ли? За это деньги надо брать?
— Не кино, да все равно, такой порядок. Да и тебе разве лишние деньги? Вот скоро начнут на заем подписывать, у тебя и будут деньги.
Цямкаиха подумала с минуту, склонив голову и поджав губы, потом улыбнулась и сказала:
— Ну, если уж такой порядок…
— Такой, такой! — заверила Аня.
— Спасибо тогда тебе, дочка, дай бог тебе добра в жизни.
— Не за что, Анна-бабай!
— Да как не за что, дочка! Как ты стала у меня жить, будто солнышко в моей старой избе засветилось. И весело-то, и чисто, и люди-то ко мне ходят! Нет, нет, и не говори. Спроси-ка, как теперь все мне завидуют! Вот намедни Ульяна и говорит: «Сто лет Цямка проживет и не охнет — свой доктор, как у барыни какой!» — И Цямкаиха мелко, радостно посмеялась.
— Вот съезжу в Саранск, лекарств привезу, одежды себе теплой, и заживем мы с тобой, Анна-бабай, на славу! Никакая зима нам не страшна будет!
— Дай-то бог, — соглашалась Цямкаиха, утирая концом платка мокрые глаза. — И от меня привет своей маме скажи.
— Обязательно скажу, какая ты у меня хорошая!
— Ой, да что ты, — ответила Цямка тихо и опять заплакала. — Какая уж я хорошая…
Порешили, что она разбудит Аню в пять часов, как пойдет на утреннюю дойку.
Аня легла в постель. Сон не шел к ней. Что только не лезло в голову: и мать, и Вера, и Груша, и похороны, и стрельба Пивкина из ружья… И опять мама, Саранск, гулкие коридоры медучилища…
Где-то далеко заиграла гармошка. Аня прислушалась. Играл, судя по всему, Семка Кержаев. «А может, встать и пойти на Курмыж?» — подумала Аня.
Но гармонь все ближе и ближе, и, заслушавшись, Аня закрыла глаза и уснула.
2
Над лугом за Уранью плавал низкий густой туман, и Аня вошла в него, как в молоко. Солнце еще не взошло, а вверху был ровный, матовый полусвет.
Аня шагала по мягкой дороге с легким пустым чемоданом, и теперь все ее думы были о доме, о матери. Впрочем, это были даже и не думы, а какое-то сладко-тревожное волнение, от которого сжималось сердце и хотелось даже побежать: скорей, скорей!.. Как она там, одна? Не болеет ли?.. Не нуждается ли в ее помощи? Да и как сама Аня соскучилась по матери!..
Какая-то тень замаячила впереди на дороге. Аня остановилась, пытаясь понять: человек навстречу идет или вперед? Но человек вроде бы и не двигался. Может, это и не человек вовсе? Нет, человек…
Подождав немного, успокоившись, Аня решительно пошла дальше. Тень впереди качнулась, человек обернулся к Ане, и она узнала старика Тучу. Или, как у нее было записано в тетрадке, — Степан Кузьмич Тучаев. На старике был драный полушубок, шапка, в руках палка.
— Вы чего здесь стоите, Степан Кузьмич? — спросила Аня.
Дед Туча поглядел на Аню и улыбнулся.
Аня уже слышала, что старик каждое утро выходит за околицу и ждет своего сына. А его все нет и нет, да и быть не может, так как он погиб на фронте. За него старику давно уже носят пенсию, а он все равно не верит, что сын его погиб. Странный дед Туча!..
— Вот, — проговорил наконец старик, — смотрю…
— Смотрите?..
— А вернуться он должен, сердце чует — вернется мой Степа, — как-то глухо и упрямо сказал старик.
Он постукал палкой в землю, точно проверяя, твердо ли, и опять посмотрел на Аню.
— Туман сегодня, а так-то ведь далеко видно, почти до Рязанова видно…
Помолчали.
— А сама куда собралась, дочка? — спросил он.
Аня сказала и, перебросив чемодан в другую руку, пошла дальше: надо было спешить.
— Если увидишь в Ховани моего сына, скажи, что жду я его здесь, пускай смело идет! — слабо крикнул старик вдогонку.
— Скажу, дедушка, скажу, — ответила Аня.
3
А в Саранске, на улице Березовой, в доме, где росла Аня Преснякова и куда теперь она торопилась, — в это время происходило вот что.
Елена Васильевна встала как всегда рано — не было еще и шести. Умылась и села к зеркалу. После отъезда Ани больших забот у нее не стало. Завтрак готовить? Ей одной хватит и кружки молока — каждое утро соседка приносит ей литровую банку, так что и на вечер остается. В огороде теперь тоже нечего делать: что пришла пора убирать, уже убрано: горох, лук, свекла… И вот до работы у нее было почти два часа, которые она не знала куда убить.
Посидела она перед зеркалом, посмотрела на себя, поправила волосы, погладила морщинки под глазами. Недавно ей исполнилось тридцать восемь лет, не так и много, а вот уже появилась седина. Сначала она выдергивала седые волосы, но разве остановишь время! И Елена Васильевна покрасила свои волосы в черный цвет да сделала шестимесячную завивку.
Эта прическа шла ей, и она каждый раз не без удовольствия рассматривала себя в зеркало, осторожно укладывала растрепавшиеся за ночь кудри, подправляла, подвивала щипцами. Белое ее лицо было чуть-чуть опухшим после сна, и было в ней что-то давнее, молодое. И губы как у молодой девушки… Большие серые глаза смотрели из зеркала с внимательным, настороженным и довольным выражением.
И вот сидя так перед зеркалом, Елена Васильевна вдруг услышала, как кто-то тихо постучал в дверь. Кто же? Соседка стукает обычно в окно. Да и рано ей еще, она в восьмом часу обычно приносит молоко.
Елена Васильевна еще раз глянула на себя в зеркало и пошла в сени.
— Кто там? — спросила она.
Молчание.
— Кто, я спрашиваю? — сказала Елена Васильевна строго.
— Пресняковы здесь живут? — послышался мужской хриплый и как бы пресекающийся голос.
Елена Васильевна удивилась: кто в такую рань спрашивает Пресняковых? Да еще мужчина? И сердце почему-то часто-часто застучало.
— А кого нужно из Пресняковых? — спросила она.
За дверью опять молчание. Только слышно, как кто-то вздохнул с трудом. Вдруг Елене Васильевне пришло на ум: может, это Леня? Маркин Леня, с которым дружила Аня? Но нет, не такой голос у Лени. Да и зачем Лене ходить в такую рань?
А голос вроде бы и знакомый. Даже очень знакомый: «Пресняковы здесь живут?» И непослушной, вмиг задрожавшей рукой Елена Васильевна сбросила крючок.
На крыльце стоял высокий мужчина, в шинели, в солдатской шапке. Елена Васильевна только это и успела ясно заметить и в испуге отшатнулась назад.
Мужчина сказал:
— Не бойся, Лена, это я…
Голос теперь показался ей таким, будто только вчера звучал он в этих сенях, в этом доме… Елена Васильевна стояла, точно оглушенная.
— Это я, Ле… Лена, — сказал мужчина.
— Пе-етя-я! — вскрикнула она. — Пе-е-тинь-ка-а-а!.. — и бросилась к нему на грудь.
Это был ее муж, Петр Иванович Пресняков. Тот Пресняков, о котором три года назад известили Елену Васильевну: «Пал смертью храбрых…»
Петр Иванович поцеловал жену и стал успокаивать:
— Леночка, хватит, хватит…
Елена Васильевна сняла с мужа шинель, шапку. Теперь он стоял перед ней в гимнастерке, на груди, на левой стороне — желтая узенькая лента тяжелых ранений; на правой — орден Красной Звезды и гвардейский значок. Рукава гимнастерки были оба пусты и аккуратно подвернуты и подшиты.
— Петя! — испуганно сказала Елена Васильевна. Она только сейчас увидела: у мужа нет обеих рук…
А Петр Иванович сел на диван у стены, опустил наголо остриженную голову.
— Что с тобой сделали, Петя?! — запричитала Елена Васильевна и села рядом с мужем и робко обняла его, боясь сделать ему больно. И почувствовала, как дернулись под гимнастеркой остатки рук. Елене Васильевне даже как-то нехорошо стало, какой-то холод прошел по ее телу. Но она пересилила это чувство, не отстранилась и сидела рядом молча и тихо плакала.
По телу Петра Ивановича от этого прикосновения жены пошли мурашки. «Да, не так надо было поступить, — подумалось ему. — Не нужно было приезжать. Жить бы да жить там, где уже ко мне привыкли. — Он скосил глаза на Елену Васильевну. — Она за что будет страдать со мной, с безруким? А ведь ей только тридцать восемь лет. Еще молода, и вся жизнь еще впереди…»
Так они сидели рядом и молчали.
Преснякову с особенной, острой тоской вспомнился дом инвалидов — одноэтажный длинный рубленый дом, похожий скорей на казарму. Там он жил после долгого лечения в госпитале. Этот дом стоял в лесу, на берегу озера, неподалеку от Казани. Место хорошее, красивое, выбрано будто нарочно для людей, которые потеряли здоровье на фронте.
Были у Петра Ивановича и товарищи. Одни такие же калеки, как он сам. Другие и вовсе без рук, без ног… И рядом с ними те, которые были как Пресняков, чувствовали себя, можно сказать, королями. Видимо, это и заставило Петра Ивановича по-новому посмотреть на себя. И потому после долгих колебаний он решил наведаться домой. Если что, он может и обратно вернуться туда…
Петр Иванович опять посмотрел на жену. Она плакала, платочком вытирая слезы.
4
Аня дошла до станции. На дощатой платформе, а особенно в стороне, под навесом, где бабы торговали вареной картошкой, солеными грибами и ягодами, топтался народ в ожидании поездов.
Много людей было и в самом вокзале. Плотной кучей стояли люди и перед окошечком кассы. Здесь было душно, пахло овчиной, табаком. Люди сидели на лавках и вдоль стен. Гадали в углу цыганки в широких затасканных юбках.