Аня встала в очередь. Это было утомительно, и она от нечего делать разглядывала людей. Внезапно взгляд ее наткнулся на беловолосого мальчика. Где она его видела?.. Мальчик сидел на полу, привалясь к стене, и спал. Ноги в рваных ботинках подобрал под себя, руки в коленях, фуражка драная, слишком свободная. И тут Аня вспомнила: это тот самый мальчик, который пел в вагоне, когда она ехала в Урань!
Папочка, папа, где бы ты ни был,
Мне отзовись!..
Да, это был он. И когда Аня наконец купила билет до Саранска, а до поезда оставалось еще минут пятнадцать, она подошла к мальчику. Тот спал, однако, как только Аня остановилась над ним, веки его дрогнули, он с усилием открыл глаза и диковато, настороженно глядел на Аню снизу.
— Ты куда едешь? — спросила Аня.
— Никуда, — помедля, ответил мальчик и закопошился, поднимаясь на ноги.
— А как тебя звать? — спросила Аня.
Мальчик исподлобья глядел на Аню и молчал. Лицо, шея, руки — все было черно от грязи. Наверное, он не мылся в бане целый год. Только синие васильковые глазенки и чисты были. Но в них — настороженность, какая-то звероватая чуткая недоверчивость.
— Я тебя знаю, — сказала Аня. — Месяца полтора назад я ехала из Саранска, а ты пел в вагоне песенку.
Мальчик молча наблюдал за Аней, готовый задать стрекача.
— С тобой еще был дядька. Такой страшный дядька. Кажется, Келдой Васькой его зовут. Да?
Мальчик кивнул.
— А сейчас где он? — спросила Аня настороженно.
— Я убежал, — буркнул мальчик.
— Откуда убежал?
— От Васьки убежал.
— А тебя как звать? — спросила Аня.
— Яшка, — тихо сказал мальчик.
— А родители у тебя есть, Яша? Папа, мама…
— Не знаю, — тихо буркнул мальчик.
— Никого нет?
— Дедко есть, да, может, помер уже. Не знаю.
— А этот Келда Васька тебе кто, с которым ты ездил?
— Никто.
— Да почему ты с ним ездил?
— Он сказал… Если не поеду, он сдаст меня в колонию.
— В какую колонию?
— Детскую. Есть где-то в Сибири, оттуда, говорит, ни пешком, ни на поезде не вернешься.
— Обманывал он тебя. Ты же не преступник. И ни в какую колонию он тебя не смог бы отправить.
— Это он грозился. Отец, говорит, изменник родины. В тюрьме гниет… И тебя тоже, говорит, отправят.
— И ты ему поверил?
Мальчик молчал, опустив голову.
— А ты помнишь отца?
— Чуть-чуть, будто сквозь сон.
— А ты откуда сам? Из какого села и района?
— Я из Урани. Отсюда восемнадцать километров…
— Из Урани! — воскликнула Аня, — Да я только что из Урани! А как твоя фамилия?
— Тучаев, — буркнул мальчик.
Аня вспомнила старика Тучу и его слова: «Если увидишь там моего сына…» Тучаев, Тучаев!..
— Ты знаешь деда Тучу? Его фамилия тоже Тучаев.
— Дед Туча — это мой дедушка, — тихо сказал Яша.
— Да ведь он тебя ждет, Яша! Чего же ты здесь-то сидишь?
Яша подозрительно покосился на Аню.
— А откуда ты знаешь моего дедушку?
— Да ведь говорю же я тебе — я в Урани работаю в медпункте, как же мне не знать?!
— Пойду теперь, — тихо сказал Яша, — Теперь светло, а то ночью я боялся идти…
— Вот и правильно. А то дед твой на дороге стоит, ждет тебя.
Народ в вокзале зашевелился, начал выходить на перрон. Надо было идти и Ане. Она потрепала Яшу по голове, улыбнулась ему и сказала:
— Ступай, Яша, в Урань, а я через три дня приеду и привезу тебе книжки и тетрадки для школы. Договорились?
— Договорились, — сказал Яша, улыбнувшись.
5
В Саранске шел мелкий осенний дождик, и пока Аня добиралась до Березовой улицы, изрядно промокла и замерзла. Но вот приветливо блеснули высокие окна родного дома, и у Ани сладко и радостно забилось сердце. Такого с ней никогда раньше не бывало. Она даже погладила рукой шероховатый крылечный столбик, а потом оглянулась на огород, на кусты смородины, еще зеленые и густые.
Кругом было тихо, как бывает тихо только осенью: ни птичка не пискнет, ни кузнечик в траве возле крыльца не скрипнет.
Решив, что мать на работе и дом заперт на замок, Аня привычно пошарила за косяком ключ. Но ключа не было. Неужели мама теперь не оставляет здесь ключ?
Но вдруг дверь открылась. На пороге стояла Елена Васильевна.
— Анечка! — и Елена Васильевна со странным счастливым стоном обняла свою дочь и заплакала.
— Да что ты, мама!.. — говорила Аня, тоже обнимая ее.
— Здравствуй, дочка, — послышался вдруг из-за матери мужской голос.
Аня вздрогнула. В сумраке сеней стоял какой-то высокий мужчина. Странно высокий, точно на ходулях. Это был отец, она это поняла сразу, но какой-то парализующий и непонятный страх сковал Аню.
Есть ли такая мера, которой можно было бы измерить те человеческие чувства, какие бывают у людей в такую минуту?..
Да, Аня знала — ее отец погиб на фронте. Мать ей об этом говорила, и она уже привыкла к этой мысли. Но она знала теперь и другое: на войне чего не бывает! Старик Туча ведь до сих пор ждет своего сына, ждет терпеливо и уверен, что Степан вернется. А его внук Яша поет: «Папа, папочка, где бы ты ни был…» Пусть эти слова родились про другого, и поется совсем про другого, но они родились от какой-то непостижимой веры. Родились в сердце человека, И если пропавшие на войне оживают в чьем-то сердце, то почему не могут они воскресать наяву? Да разве так не бывает? И в газетах про это пишут. В свое время человека похоронили, а проходит время — он оказывается жив-здоров.
— А я только сейчас телеграмму послала тебе, — тихо сказала мать, улыбаясь сквозь слезы. И добавила, воскликнув: — Папа вернулся!..
— Папа, — прошептала Аня и, пересилив какой-то непонятный, леденящий душу страх перед этим высоким, с серым лицом человеком, шагнула к нему навстречу. И только когда уже обняла его, припала к груди лицом, тот лед в душе растаял, и, не отпуская его, она плакала и повторяла:
— Папа! Папочка!.. — И слова эти были такие легкие, такие светлые, будто вылетели из неоконченной песни…
Глава девятая
1
За войну Лепендин ко многому привык, многому научился. А сготовить обед или постирать свое белье — это он и за дело не считал. Быстро засыпать и скоро высыпаться он умел, подняться без будильника в нужный срок из минуты в минуту, одеться и обуться мгновенно… Даже есть он научился быстро, или, как говорит его мать, на ходу, чего не мог делать до войны. Вот как переменила человека армейская служба.
Но вот чему еще он научился за войну: различать звуки разных машин! Удивительно!.. До войны Володька о машинах да о моторах знал только по книжкам, а ушами своими ничего, кроме тележного скрипа, и не слышал, пожалуй, и вдруг — вон что! На фронте ему, танкисту, командиру взвода «тридцатьчетверок», тоже немало удивлялись: «Летят «хейнкели», — скажет, бывало, Лепендин, а ребята еще ничего и не слышат, не только «хейнкелей», но и мухи. И только уж потом: «Везуууу, ве-зууу-у…» И он был всегда прав, этот Лепендин.
Безошибочно он определял по звуку моторов и танки, наши и немецкие, автомобили. Проедет, скажем, старенькая полуторка «ГАЗ-АА» (на фронте они исправно служили по хозяйственной части: вокруг кухонь, пекарен, медсанбатов), Володя Лепендин скажет, как собачку окликнет: «Вызы, гав-гав!» И не надо узнавать, выглядывать в окошко, кто подъехал: ясно, проехал старшина, привез свежие портянки, бельишко, а машина — та самая, «ГАЗ-АА», или, иначе сказать: «Вызы, гав-гав!»
Но до самой гробовой доски будет Лепендин вспоминать эту «Вызы, гав-гав»: именно она, такая маленькая, неказистая на вид, но верткая и безотказная, спасла ему жизнь. Это случилось как раз в тот самый день, когда его контузило и тяжело ранило в ногу.
Лепендин, начисто лишенный слуха и дара речи, отлично помнит, как его товарищи по танковому экипажу задержали на дороге эту самую «Вызы, гав-гав!» и упросили шофера доставить ихнего командира лейтенанта Лепендина в ближайший полевой госпиталь. Шофер сначала поартачился, твердил про какое-то срочное задание. Но когда узнал, что раненый лейтенант кроме того и Герой Советского Союза, сразу сдался и помог даже поудобнее усадить раненого офицера в кабине.
С поля боя на дорогу они выбрались благополучно. Лепендин с закрытыми глазами полулежал на сиденье, скрипя зубами от боли. В ушах стояла ноющая тишина. Подступала тошнота. А когда выехали на шоссе и шофер прибавил газ, по левой стороне дороги, за кюветом, вдруг вырос столб черного дыма, перемешанного с землей, с грязно-багровым пламенем. Он понял, что это авиабомба. Полуторка на какой-то миг накренилась вправо, словно наехала на бревно, и, будто ткнувшись во что-то бампером, стала.
Лепендин попытался открыть дверцу и выброситься из кабины, но шофер придержал: сиди! И в это время они оба — шофер и раненый танкист — сквозь забрызганное и пыльное лобовое стекло увидели, как из-за леса выскользнул к ним навстречу фашистский самолет. Лепендин не слышал звука мотора и потому не мог определить марку самолета.
Шофер резко нажал на газ, и полуторка стремительно прыгнула вперед, словно пошла на таран самолета.
Второй столб огня и дыма поднялся на дороге позади автомобиля. Было ясно, что неприятельский самолет решил поохотиться за русской машиной, потому что снова сделал разворот и теперь уже летел вдогонку.
Случай ли был милостив к ним, лихой ли шофер проявил всю свою сноровку, немецкий ли летчик промазал, но и третья бомба не угадала, упав далеко впереди. И тут же они влетели в лес, шофер крутанул баранку в сторону, и полуторка, подпрыгнув в мелком кювете, свернула с дороги и, подминая кусты, забилась в лес… Тут Лепендин потерял сознание и очнулся только на госпитальной койке. И первое, о чем он ясно подумал, это была та самая полуторка. «Вот тебе и «Вызы, гав-гав!» На другой бы машине вряд ли удалось увернуться от такой погони…»
Через три месяца вернулся к нему слух, и вот до сих пор звенит в ушах Лепендина вой многоствольных немецких минометов. Пронзительное пение наших «катюш», лязг танковых гусениц, свист снарядов и пуль, гудение моторов… А иногда Лепендина охватывает самая дикая тоска по звуку живых моторов, по запаху горячих выхлопов. Кажется, была бы в колхозе машина, пускай и «Вызы, гав-гав», целыми бы днями слушал. Вон за околицей шумит одна молотилка в паре с колесным тракторишком ХТЗ, так и то не нарадуется Лепендин. Рокот тракторного мотора и не слышен, а уж звук молотилки — точно режут ее: «У-ууу, у-ууу!..»
Лепендин засиделся в конторе после наряда на завтра, подсчитывал по своим записям, сколько еще надо сдать зерна, картофеля и конопли. Главное, конечно, хлебопоставки.
С плановыми хлебопоставками можно было справиться не сегодня-завтра, да сегодня в райкоме дали сверхплановых пятьдесят тонн. И уж речь не о том, чтобы себе чего осталось, а скорей это все выполнить, сдать, а там… там видно будет. Но как быстрей, — одна-единственная молотилка!.. Вторая окончательно вышла из строя, и ее отвезли в МТС на ремонт, а это значит — до следующего сезона… Поэтому на заседании правления было решено вести молотьбу в две смены. Сейчас как раз работала ночная. Далеко видно зарево над током: для освещения жгли свежую ржаную солому.
За окном темень, какая бывает только поздней осенью. В такое время, особенно когда подморозит, тишина над селом стоит звенящая, и чем глуше ночь, тем яснее звуки над селом. Недаром так ясно слышен стал теперь и вой молотилки. Видно, сегодня крепко подморозит. «Та-ак, — думает Лепендин над задачей сверхплановых хлебопоставок. — Та-ак…» И пишет на бумажке какие-то цифры. Выходит, что если обмолотить весь урожай, то можно выполнить и сверхплановую хлебопоставку, но сколько же тогда останется на семена?.. А ведь еще и на трудодни надо чего-то… Да, вот задача. Кроме того, на чем возить зерно на станцию? Хоть бы одна «Вызы-гав-гав»!
Кто-то застучал в сенях костылями — тоже знакомые звуки.
— Но! Вот он где! — сказал Захарыч, вырастая на пороге. — А мы его целый день ищем.
— Да в райкоме был, — ответил Лепендин. — Садись, рассказывай, чего искали да кто.
Захарыч, однако, не торопился. Нет, не было у сельсоветского секретаря такой привычки — спешить в разговоре. Поэтому он простукал костылями через все правление, устроился за бухгалтерским столом, свернул папиросу и закурил.
— А ты чего считаешь? — спросил он.
— Дали еще пятьдесят тонн.
— А… — сказал Захарыч. — Окончательно?
Лепендин пожал плечами. В самом деле, никто не мог знать, окончательная эта цифра или нет.
— А я смотрю — огонек, дай, думаю, загляну, — пуская дым, сказал Захарыч. — Значит, к концу подходим с хлебом-то?..
Лепендин поглядел на Захарыча, ухмыльнулся невесело. Потом словно бы встряхнулся, достал тоже кисет с махоркой-сечкой и свернул папироску, не уступавшую той, которую курил Захарыч.
— Как хочешь понимай, Захарыч… Я доказывал, убеждал, наконец, просил. Но все бесполезно. Видишь ли, у нас урожайность выше всех, вот в чем дело. А не сдашь, говорят, пеняй на себя. Вот и все.
Захарыч, нахмурясь, горестно затянул свое, точно в чем-то убеждая председателя.
— Все-то все, да ведь и перед народом надо как-то оправдываться, он ведь ждет, народ-то, когда по трудодням получит. Стами граммами, которые раздали два месяца тому назад, не отделаешься. — Помолчал и добавил: — А ну, как тащить начнут…
— Начнут? — спросил Лепендин, будто он и в самом деле ослышался. — Ну, ты уж это самое, Захарыч, слишком.
— Слишком — не слишком, а опыт у некоторых есть, иные научились за войну-то.
Помолчали.
— Кому разъясним, кого по рукам ударим. Ладно об этом, — сказал Лепендин. — Кто меня искал?
— Щетихин спрашивал в сельсовете, говорит, целый день ищу. Аверяскин посылал Егора к тебе домой.
— Что за срочность?
— Не знаю. Да так чего-нибудь, для порядка.
— А где может быть сейчас Щетихин, не знаешь?
— С Аверяскиным пошли на ток.
— Вот кстати! Поехали-ка на ток, Захарыч. Давно, поди, не был там?
Захарыч сначала помялся: устал, поздно, далеко тащиться на костылях, а потом — обратно… Однако очень легко взяло над этими сомнениями верх давнее желание побывать на току, послушать работу молотилки, вдохнуть хлебного запаху, помять в горсти теплое, дробное зерно…
— Поехали давай!..
У коновязи возле крыльца спал в оглоблях председательской тележки черный, как ночь, мерин. Лепендин помог Захарычу усесться в тележку, отвязал мерина. Поехали.
Темень в улице была непроглядная. В редком окошке огонек светился, а зарево над током стояло в черном небе как золотая шапка. Видать, не жалели соломы ребятишки.
Спит Урань. Спит под мирный шум молотилки и видит, наверное, во сне сладкие, светлые и веселые довоенные денечки, надеется, что скоро, совсем скоро опять наступят такие времена… И нельзя посетовать председателю колхоза на своих колхозников: мужики как Михаил Пивкин, Сатин… Иваниха вот тоже — одинокая баба, а такая злая на работу!.. И Лепендин подумал, что нужно Иваниху предложить бригадиром в пятую бригаду.
2
На току шла уже привычная ночная молотьба: наособицу, как-то неистово ревела и выла молотилка, у соломотряса то и дело появлялись верховые лошади с мальчишками и баба в платке и фуфайке, похожая на мужика (Лепендин не мог сразу ее узнать), цепляла за гужи веревку, мальчик устало хлопал лошадь вицей между ушей, и копна соломы тянулась к большому омету. Там эту копну цепляли другими веревками, перекинутыми на другую сторону омета, и уж другая, невидимая от молотилки лошадь тянула зачаленную копну наверх.
Зерно у молотилки принимал в мешки Пивкин. Он, подставив мешок под струйку зерна, терпеливо ждал, когда наполнится очередной мешок. Издали даже могло показаться, что у Пивкина столько терпения в этой работе, что вот так он может стоять, принимая зерно в мешок, всю ночь и не пожалуется. Но вот мешок наполняется, Михаил легко встряхивает его, схватывает горстью верх и быстро, одним движением, завязывает, — готово — бросает его на спину, несет на весы.
Все это совершается в резком белом свете тракторных фар, и оттого Пивкин с мешком на плече очень походит временами, когда тени ломаются, на чудовище, какие рисуют в детских книжках.
Здесь же, у молотилки, работал и Прохор Нефедкин. Он успевал, несмотря на то что у него одна рука, сгребать мякину и прочий мусор из-под молотилки в одну кучу. Работа не ахти какая тяжелая, можно и справиться одной рукой, и хотя ему и не предлагали эту работу, но Прохор сам напросился. Да и какому мужику не хочется поработать на уборке, возле хлеба — и душе хорошо, и надежда есть на трудодни.
В самом деле, какая радость орудовать граблями, подтягивать из-под молотилки мякину, скучивать ее и затем, уперев грабли в живот, толкать кучку мякины подальше от молотилки, к большой куче? И так от начала и до конца молотьбы. От смены до смены. Работает Прохор Нефедкин тоже молча и сосредоточенно, а под его ухом, словно змея шипит, стелется по воздуху бесконечной лентой широкий, почти в две ладони, приводной ремень от тракторного шкива до молотилки.