Аня и не заметила, как уснула.
4
Село Урань — знатное село, больше шестисот дворов в нем. В сельсовете, правда, в налоговых документах, есть точная цифра — 634. Все эти крестьянские дома с дворами, с амбарами, с баньками на задах, с омшаниками и ригами на усадьбах колхозников хоть и стоят без особого порядка, все-таки четыре улицы обозначаются в селе, и самая длинная из них — Советская, а по прежнему — Троицкая, потому что на этой улице стоит церковь. Правда, церковь давно не работает, однако исправно служит людям и посейчас. Часто можно услышать на улице такой разговор:
— Эй, сват, куда идешь?
— В церковь!
— Чего там у тебя?
— Да хлеба пуда два приходится, все никак не могу получить.
Вы уже поняли, читатель, что церковь стала колхозным амбаром.
Разумеется, в Урани есть все, что необходимо для человеческой жизни: школа, чтобы дети учились грамоте, магазин, где продают необходимый товар, довольно, правда, скудный по теперешнему времени, хотя ураньцы помнят и другие, изобильные времена довоенной поры. Есть и колхозный клуб, есть, конечно, и правление колхоза, а власть осуществляет сельский Совет во главе с председателем Аверяскиным. Все есть в Урани. Вот только нет медицинского пункта. Как-то уж так получилось, что после того, как взяли на войну старого фельдшера, в село забыли прислать нового, и хотя Аверяскин иногда и «поднимал» этот вопрос на сессиях, все оставалось по-прежнему, а когда в прошлом году от молнии сгорел столько лет пустовавший домик медпункта, он перестал и поминать об этой нужде. Да и то сказать, люди каким-то образом привыкли обходиться без медика, в селе развелось много своих бабок-знахарок, а если случалось что-нибудь серьезное, то запрягали лошадь и везли больного на станцию в Ховань. И казалось, что так будет и дальше. Однако приехала Аня, и новость с удивительной быстротой распространилась по всему селу.
Правда, надо сказать, что, как и всякая новость, слух о ней претерпел в своем хождении по селу удивительные превращения. Из фельдшерицы Аня превратилась во врача, — именно так почему-то говорили про нее по улице Гибаловке. По улице же Сиркурне, то есть Старой улице, «рузаву» называли доктором. Когда же слухи эти сошлись ранним утром к дому Ивана Филипповича Аверяскина, председателя сельсовета, то получалось уже так: «В Урань приехали доктор, врач и фельдшерица». И новость эта весьма озадачила Аверяскина.
«Комиссия!» — сверлило у него в голове, точно бурав, это страшное слово.
«Зачем же они приехали? — раздумывал он, поспешая в Совет гораздо раньше обычного своего часа. — Заразных больных вроде не слышно… Не иначе какой-нибудь мерзавец сочинил жалобу… Ну, узнаю, накручу хвоста подлецу!..»
Ничего хорошего не мог ждать Аверяскин от комиссии, пусть даже и санитарной. Он отлично знал, что любая комиссия зря не приезжает. И еще он знал, что любая комиссия чего хочет найти, то и найдет, а виноватый будет всегда он, Иван Филиппович Аверяскин.
У сельсовета уже толпился народ, человек пять. Аверяскин, делая сердитое, грозное лицо и не отвечая на «здравствуйте», остановился на ступеньке крыльца и сказал сверху:
— Чего ходите?
Вперед тотчас выступил маленький старик с белой реденькой бородкой.
— Э… э… — сказал старик, мигая светленькими глазками без ресниц. — Как же, Иван Филиппович, все с тем… это, сам знаешь.
— Много вас, а я один, — обронил Аверяскин.
Это был дед Туча, Аверяскин знал хорошо, что старик хлопочет о пенсии за пропавшего без вести сына, но ведь если потакать каждому в его хлопотах, то и работать некогда будет не только ему, Аверяскину, но и самому райисполкому — ведь сколько теперь таких вот стариков, старух и всяких вдов!.. Нет, потакать нельзя. Но тут Иван Филиппович вспомнил о комиссии и сказал старику помягче:
— С секретарем приготовь свои бумаги, а я потом посмотрю.
— Так ведь это самое, Иван Филиппович, милушка! — оживленно засуетился дед, норовя вплотную подступить к Аверяскину. — Секретарь-от твой… Без тебя, говорит, не будут делать. Ты бы, милушка, приказал ему!
— Ладно, прикажу, — помолчав, согласился Аверяскин и, поглядев на остальных, сказал: — А с вами потом, сейчас срочные дела. Комиссия приехала, — добавил он.
И люди согласно закивали и отступили на шаг, словно и в самом деле поняли всю важность такого факта, поняли точно так же, как понимал это и сам Аверяскин.
Войдя в помещение, Иван Филиппович потянул носом воздух, сморщился и крикнул:
— Егор!
И тотчас из-за печки отозвалось тонким фальцетом:
— А! Здеся я, здеся!
Это был сторож Егор, как это значилось в сельсоветской штатной бумаге. Впрочем, он был и сторож, и посыльный, и истопник. Он подметал полы, носил воду и вообще исполнял все приказания Аверяскина. Егор и жил здесь, в сельсовете, как в своем собственном доме. Впрочем, своего-то дома у него и не было. Спал Егор за печкой-голландкой на топчане, а все имущество его помещалось в мешке, который, чтобы его не съели мыши, висел в углу, загороженный связкой красных флагов. Никто в селе не помнит Егора иным — молодым, например, парнем или мужиком-крестьянином. Кажется, какой он есть теперь — безбородый, с розовенькими, как печеное яблоко, щечками, старичок, таким и всегда был. Да и сам он не знает, сколько ему лет. Бывает, найдет на него веселое настроение, и спросит он у секретаря Захарыча: «Посмотри-ка в своей книге, который мне год?» И когда Захарыч, полистав книжку для блезира, скажет: «Семьдесят пятый», Егор весело засмеется и, довольно покачав головой, скажет своим тонким голоском: «Да, хорошие годики». Обычно днем Егор сидит на лавке у порога или на крылечке, и если идет какой-то человек в сельсовет по своему делу, то спрашивает у Егора: «Сам-то на месте?» И Егор, оглядев человека и оценив про себя важность его, отвечает: «Подожди, занят» или «Сейчас доложу». Есть у Егора с Аверяскиным один секрет, который доставляет им обоим много приятных минут. В сельсовете, как войдешь, по левую руку стоит скамейка, а на скамейке — два ведра с водой. Одно — обыкновенное ведро, а другое — красное, с белыми буквами «ПИ» — пожарный инвентарь. В этом ведре Аверяскин и сам Егор моют руки. Вот приходит какой-нибудь посетитель, и захочется ему попить воды, он и спрашивает, можно ли. А Егор отвечает: «Пей, пей, не жалко». А красное ведро стоит с краю, вот из него обычно такие жаждущие и пьют. А уж когда начальство из района, Егор это красное ведро сразу убирает — не дай бог!.. Правда, для Егора нет выше начальства, чем Иван Филиппович Аверяскин, хотя точнее будет сказать так: не начальство Аверяскин для Егора, а будто бы отец родной. Именно так он и думает об Иване Филипповиче долгими ночами. Егор хорошо знает, что грозный вид, который иногда напускает на себя Иван Филиппович, это такая же необходимая принадлежность человека, облаченного властью, как и печать для сельсовета, — ведь что же такое будет сельсовет без печати?!
Вот и теперь, когда он лежал на своем топчане за печкой и с ласковой улыбкой на лице созерцал на почерневшем потолке отблеск утреннего солнышка, тоже думал об Аверяскине, представляя себе, как Иван Филиппович дома пьет чай, как одевается и выходит за ворота на улицу… Однако оклик: «Егор!» застал его врасплох. Впрочем, Егору недолго было собраться и предстать перед Иваном Филипповичем. Он тотчас живо выбрался из-за печки и с улыбкой смотрел на Аверяскина, ожидая приказаний.
— Вчера вечером никто не приходил? — спросил озабоченно председатель.
— Вечером?.. — Егор почесал за ухом. — Вроде кто-то приходил…
— Кто приходил, я спрашиваю!
Этот сердитый окрик сразу привел Егора в память.
— Да дед Туча тебя спрашивал, вот кто.
Аверяскин махнул рукой.
— Я тебя спрашиваю, дурак, другой кто не был ли?
— Другой? — Егор опять поскреб за ухом. — Нет! Других вроде не было. А что?
— Что, что! — передразнил Аверяскин и тоже почесал за ухом — Из района, спрашиваю, никого не было?
— Из района? — Егор сосредоточенно насупил белые кустики своих бровок, точно и в самом деле о чем-то серьезном думал. — Если когда я во двор выходил, если в это время кто, а?..
Аверяскин, раздражаясь, махнул рукой: «Ну и бестолочь!» Потом прошел туда-сюда по сельсовету, что-то важное соображая, и, остановившись перед Егором, приказал:
— Вот что! Сбегай до Верки Качановой, посмотри, есть ли у нее какие посторонние люди. Понял?
— Понял, понял! Одна нога здесь, другая там!
— Стой! Потом забеги к Андреихе, пускай придет. Скажи: я велел. Понял?
— Понял — к Андреихе.
— Стой! Если кто есть!..
Егор поскреб за ухом. «Если кто есть», — повторил он про себя, силясь сообразить, что это значит.
— А если никого нет? — тихо спросил он.
— Где никого нет?
— У Андреихи…
— Вот бестолочь! — в сердцах крикнул Иван Филиппович. — Я тебе говорю, дурак: если кто есть у Верки, беги к Андреихе, пускай немедленно придет сюда!
— А если у Верки никого нет, звать Андреиху?
Аверяскин оглядел сельсовет и сердито крикнул:
— Все равно зови! А то у тебя здесь не сельсовет, а медвежья берлога! Небось вчера даже не подметал?
— Подметал, как не подметал…
— Марш, говорю, бегом!
Егор сдернул с гвоздя вылинявшую пилотку и, натягивая ее на голову, толкнул задом дверь.
Аверяскин в задумчивости постоял посреди комнаты, потом открыл окно и стал смотреть, как Егор стариковской трусцой ковыляет по улице, поддергивая на ходу штаны.
Утро было опять солнечное и жаркое, в синем спокойном небе не чувствовалось и признаков перемены. Листья сирени под окном сельсовета, пыльные и свернутые жарой в трубку, стояли не шелохнувшись. Занятый догадками о комиссии, Аверяскин мимолетно подумал и о Володьке Лепендине, новом председателе колхоза, о том, что в полях пропадает рожь, а травы в лугах худые, редкие, много не накосят… Но беду колхозную Аверяскин не мог принять близко к своему сердцу не потому только, что у него своих забот много было, как считал он, и считал совершенно искренне, но еще и потому, что Володька Лепендин никак не считался с ним, ни разу даже не пригласил на правление, ни разу не спросил у него совета, как у старшего, и вообще делал вид, что Аверяскина в Урани нет. И это очень обижало Ивана Филипповича, и он тоже старался делать вид, что в Урани нет ни Лепендина, ни колхоза. Да ведь и то сказать: немало у него своих забот — целый день люди, люди. Тому то надо, другому — это, третьему — еще что-нибудь. Да еще эти комиссии! Кто ее ждал? Эх, был бы телефон, жик-жик ручку — и пожалуйста: «Девушка, соедини меня с председателем райисполкома», и все готово, не надо и голову ломать, что за комиссия, Петр Петрович хороший его товарищ, сразу бы сказал, что за комиссия и чего ей надо. Да вот нет телефона, все обещают подвести. Просто черт знает что такое! Не в правление же колхоза бежать звонить Петру Петровичу! Там этот Володька сидит… Нет, просто безобразие. Председатель Совета, а телефона нет!.. Вот на фронте у Аверяскина всегда порядок был. Про телефон и говорить нечего. Старший лейтенант интендантской службы — не шутка! Да и как было бы руководить ремонтом всего армейского хозяйственного инвентаря — полевые кухни и все такое прочее, если бы порядка не было?! Нет, там уж у Аверяскина порядок был: сказал — сделано. А здесь?..
Конечно, эта санитарная комиссия найдет в Урани все, что захочет, она может составить такую докладную по антисанитарному положению в селе, что Ивану Филипповичу мало не будет. Могут даже и оштрафовать. Колодцы проверят — это уж первое дело. Где бабы белье в речке полощут, почему специального места не отведено да почему мостки не устроены… А грязь во дворах… А помои льют куда ни попадя. И мух, конечное дело, по такой жаре развелось видимо-невидимо. И кто за все виноват? — он, конечно, Иван Филиппович Аверяскин, председатель Совета. А ведь что сделаешь? Разве комиссии входят в твое положение, что сделать ничего нельзя? Взять хотя бы деда Тучу. Да разве есть у него силы убираться возле дома своего? Еле бродит старик, а кроме того на уме одно только: пенсия за пропавшего без вести сына. А мало ли в Урани таких дедов да старух да вдов с кучей ребятишек!..
И так стало жалко вдруг Аверяскину и деда Тучу, и всех этих вдов, и себя самого, что он даже вздохнул и сказал в сердцах:
— Эх, времечко!..
Но вот он сел за свой стол, достал бумаги. Это были налоговые документы, сверху оказалась отпечатанная на машинке бумага с большим райисполкомовским штампом вверху. И Аверяскин, начав читать уже не раз читанную бумагу, в который говорилось о недопустимости задержки с налоговыми поставками, тотчас забыл про деда Тучу, про вдов, про себя, про всю Урань, а видел уже строгое лицо Петра Петровича, слышал его жесткий голос:
— Товарищи, мы должны принять самые решительные меры и своевременно рассчитаться с государством. Это особенно касается таких сельсоветов, как Ураньский!..
Да, это правда, что правда, то правда. Вот они, злостные неплательщики, они все выписаны у Ивана Филипповича на особую бумажку, и он еще вчера хотел обойти их всех и строго предупредить, да дела отвлекли. Сегодня бы надо обязательно, да, видишь ты, комиссия эта!..
Тут пришел Егор. Запыхался старый, глаза выпучил и сказать ничего не может.
— Ну что? — не вытерпел Аверяскин и встал даже от нетерпения.
— Ходил, — сказал Егор. — Спят.
— Кто спит?
— Они… Алда сказывала: засиделись вчера, поздно легли, вот и спят. Поминки, говорит…
— Черт знает что ты болтаешь! — рассердился Иван Филиппович. — Какие еще поминки!
— Иваниху поминали, Алда говорит…
— А! — сказал Иван Филиппович, и лицо его просветлело. Ему все стало понятно. Комиссия угодила в дом, где справляли поминки, и, само собой, приняла участие, а теперь вот спят. Головы, конечно, больные, — какие же поминки без угощения? Значит, нужно и ему приготовиться. Ну, за этим у Ивана Филипповича задержки не будет. Интересно только одно: почему комиссия выбрала дом Верки Качановой? Ну, это он потом выяснит. И, оглядев светлым взором помещение сельсовета, весело приказал Егору:
— Давай, Егор, бери метлу, и чтобы во дворе ни одной бумажки, ни одного окурка. Понятно?
— Чего уж тут не понять, — проворчал Егор и, взяв красное пожарное ведро, вышел вон.
Настроение Ивана Филипповича заметно поднялось. Он отодвинул налоговые документы в сторону и опять заходил по комнате, искоса поглядывая на пустой стол секретаря Захарыча и мысленно к нему обращаясь: «Так-то, секретарь! Ведь комиссия — это тоже люди, у них и семья, да и самим хочется поесть-покушать, а там в районе по карточкам-то много ли накушаешься? А, понял? И выходит, что первая наша задача — встретить гостей по-человечески!»
В сенях застучали костыли Захарыча, и как только дверь отворилась, Аверяскин с улыбкой во все гладкое, чисто выбритое лицо сообщил:
— Слышал, Захарыч, комиссия приехала!
А Захарыч перекинул костыли через порог, простукал через всю комнату в свой угол, обстоятельно утвердился на своем стуле, свернул цигарку и, пыхнув густым едким дымом, сказал:
— Ну что ж, у комиссии свое дело, у нас — свое.
— Это так, это правильно, но все-таки мы, то есть ты и я, и они, комиссия, должны друг к другу относиться с пониманием, а? Правильно я рассуждаю, как ты считаешь? — Аверяскину очень хотелось, чтобы и Захарыч разделил его хорошее настроение и был с ним заодно. В душе Иван Филиппович не то чтобы побаивался немногословного своего секретаря, но почитал его богатый опыт в Совете — ведь Захарыч на своем веку видел столько комиссии и разного начальства, сколько иному не пришлось посмотреть кинофильмов, а другое — если Захарыч оказывался не заодно с Аверяскиным в каком-нибудь деле, то своими краткими замечаниями умел так повернуть все дело, что Аверяскин вроде бы оказывался глупым или по крайней мере лишним здесь человеком. И сейчас вот даже, когда надо бы заодно, с пониманием подойти, встретить комиссию как положено, а он только плечами пожимает.
Но тут пришла Андреиха, плечистая пожилая баба в белом, низко повязанном платке, угрюмо посмотрела на Аверяскина и спросила:
— Чего звали?
— А вот что! — сказал Аверяскин. — Вымой пол, стены протри, короче говоря, порядок надо навести. Понятно?
Андреиха молча повернулась и вышла, было слышно, как она в сенях гремит пустым ведром и что-то недовольно ворчит.
5
Утром Алда опять о чем-то шепталась с Верой, и Аня догадалась, что это по ее поводу. А Вера не возражала Алде, как вчера, и Аня только слышала ее вздохи. Она уже давно лежала без сна, от кухни, где топилась печь и шептались женщины, ее отделяла тонкая тесовая перегородка, оклеенная выцветшими обоями, и то, что это — чужой дом, а Вера и Алда — чужие ей люди, она почувствовала сейчас с такой суровой ясностью, что ей сделалось холодно и неуютно под одеялом. Вот оно что, вот о чем говорила мама!.. Чужие люди!.. У Веры уже улеглась вчерашняя радость от письма, которое она принесла ей, и, должно быть, Алдиным доводам она внимала более трезво и понимала, что посторонний человек в доме ей ни к чему… Так думалось Ане, она даже не старалась теперь и расслышать, о чем там шепчутся женщины. У нее было такое чувство, словно ее обманули. Но кто же ее обманывал? Ей просто показалось вчера по доверчивым и счастливым рассказам Веры, что теперь они лучшие подруги, что Вера никуда не отпустит Аню из своего дома, и у Ани так было чудесно, так хорошо и легко на душе, и вся будущая жизнь в селе представлялась уже такою ясною: по утрам прием больных в медпункте, перевязки, осмотры, потом — обход больных по вызовам, и так быстро и полезно проходит день, а вечером — с подругами!.. И когда она подумала о будущих подругах своих здесь, то первой воображалась она, Вера, а потом — эта розовощекая, веселая, со смелым взглядом Груша…