Трава-мурава - Илья Максимович Девин 7 стр.

— Господи, царица небесная, пришел!..

А Буян с визгом метался вокруг них, взлаивал на Захарыча, на сбившихся кругом ребятишек, на Алду, словно старался отогнать их подальше от своих хозяев…

Глава четвертая

1

На дверях Цямкиной избы был приколот лист бумаги с красным жирным крестом, который был виден даже и с улицы, а под крестом крупными синими буквами написано:

Это можно было тоже издалека прочитать. Кто же хотел знать подробности, должен был подойти совсем близко. И было написано там вот что:

И под всем этим стояло:

Все это выглядело очень внушительно, и даже сама Аня с какой-то даже робостью поглядывала на свое объявление и вроде как бы не веря, что «Зав. медпунктом А. Преснякова» она сама и есть, а не кто-то другой.

Все было готово и в самом медпункте. На выскобленном до желтизны столе Аня расставила пузырьки с немногими лекарствами и несколько баночек с цинковой мазью, разложила пакетики бинтов, вату, стетоскоп, шприц, пинцет, — вот и все, что ей дали в аптеке на первый случай, но даже это имущество, сверкающее и пахнувшее на всю избу больницей, внушало Ане какое-то серьезное, почти благоговейное чувство. О Цямкаихе и говорить было нечего: старуха не смела и близко подойти к столу. Кажется, она и избу свою не узнавала.

На окнах пузырились белые марлевые занавески, в простенке висел белый Анин халат, пугавший Цямкаиху снежной чистотой.

Медпункт ждал на прием больных, а их не было.

— Боятся, — объяснила Цямкаиха.

— Да чего же бояться-то?

Но этого и она не знала, хотя в душе-то своей понимала и разделяла этот страх: случись у нее теперь какая-нибудь немочь, разве бы она пришла сюда, легла бы на эту вот скамейку, застеленную наполовину клеенкой, а наполовину газетами? — боже упаси! Ведь эта медичка, хотя она и хорошая, обходительная девушка, как возьмет свой блестящий ножик!.. Нет, Цямка хорошо чувствовала, почему не идут в медпункт люди, да только не могла объяснить этого Ане.

Прошел и второй день, и опять никто не пришел с 9.00 до 13.00, никто и вызов на дом не сделал. Можно было подумать, что в селе, где проживает около трех тысяч человек, все на редкость крепкие и здоровые и не нуждаются ни в каком медпункте.

— Привыкли люди-то без фелшара, — объяснила Цямкаиха, видя, как переживает, как мучается Аня, то и дело выходя на крыльцо в своем белоснежном халате. — Да сами и лечатся кто как.

— Да ведь это опасно, бабушка, надо сначала диагноз поставить, а потом лечиться, — отвечала Аня, и у самой при этих словах сердце начинало биться тревожно — диагноз! Но сможет ли она сама это сделать?.. И досадно вроде бы, что медпункт старалась готовила, а никто не идет, и в то же время в глубине оробевшей души радостна такая отсрочка.

— Всяко бывает, — соглашается Цямкаиха. — Бывает, до того дотерпится какой-нито горемычный от своего-то лечения, что чуть живого на телеге в район повезут… Так ведь чего тут поделаешь, девонька, темный народ…

Темный народ!.. У Цямкаихи это звучит вроде даже и с извинением, как будто она защищает своих односельчан от Ани.

— Опять же к своим знахаркам бегают…

— Много их в Урани, этих знахарок?

— Много-то нельзя сказать, а так-то есть, пользуют, слышно…

— Да сама, наверное, ходила, Анна-бабай? — сказала Аня с улыбкой.

— А куда денешься-то, девонька… Вот зимой, после рождества, бок чего-то заболел. Да так заболел, на ферму едва добредала. Вот и пришлось идти. Десяток яичек собрала да и пошла.

— К кому ходила?

— Да есть тут у нас одна, Парасковьей зовут.

Аня вспомнила ту суровую, строгую старуху, которая приходила к Вере, как истово она молилась…

— Помогло?

— А не знаю, — беспечно сказала Цямкаиха и засмеялась. — Болело, болело, а потом перестало. Может, и помогло, кто знает…

2

В четверг, когда Цямкаиха пришла с утренней дойки и они напились чаю, Аня собралась в свой первый профилактический обход. Она волновалась и едва слышала, о чем рассказывает Цямкаиха, прихлебывая жидкий чай из блюдца. А говорила Цямка о том, что Верке бы не надо теперь ходить на работу, «не дай бог что исделается — тяжелая уж больно стала баба». Однако до Ани не доходил смысл этих слов: какая Верка? Что может сделаться?.. «В халате идти или так?» — бился в голове мучительный вопрос, который Аня никак не могла решить. То ей казалось, что идти нужно непременно в халате — и это сразу, с первой встречи внушит людям всю серьезность медицины и важность ее личного здесь присутствия, — при этом вспоминалось свое благоговение, которое она испытала в первый день в училище, когда в аудиторию стремительно и властно вошел преподаватель в белоснежном отутюженном халате. «Нет, здесь ведь не училище! — думалось ей следом. — Смешно… Еще людей напугаю!..»

Все волнения и сомнения Ани разрешила Цямкаиха.

— Да что ты, девонька! По нашим избам надо в мешковине ходить, а не в таком халатике — увозишь так, что мы после и не отстираем.

— Ты уж всегда скажешь, Анна-бабай!..

Было тихое, ясное утро, когда Аня в платье и теплой кофте вышла из дому. С минуту она постояла на крыльце, вслушиваясь в петушиную перекличку, потом взглянула на свое объявление, поймала глазами строчку «День профилактики — четверг» и, словно она добавила ей решимости, сошла по скрипучим ступенькам.

Солнце уже высоко стояло, но в тенях от домов еще держалась роса. И когда Аня шла проулком на Старую улицу, с которой она и решила начать обход Урани, то промочила ноги. И как-то незаметно улеглось Анино волнение. Вот и Старая улица. Она такая же, как и Гибаловка, на которой стоит дом Цямкаихи. Такая же зеленая. Только по самой середине, где ездят на телегах, ровная неглубокая колея и пробитая лошадиными копытами песчаная тропа. Такие же старые ветлы возле домов. И дома такие же — в три, четыре окна на улицу, соломенные крыши с черными трухлявыми застрехами…

Аня прошла в самый конец, где за пряслом густо и жирно лоснилась под солнцем высокая картофельная ботва.

Крайняя изба была, пожалуй, получше других — высокая, с чистыми окошками, с ровной завалинкой. За домом, за широким сараем с просевшей драночной крышей был огород — Аня видела там ровные низкие грядки, а еще дальше, на усадьбе, желтой щеткой стоял доспевающий ячмень.

По всему, даже как были сложены дрова под маленьким навесом, видна была мужская хозяйская рука, и когда Аня, распугав кур, всходила на крыльцо, то не слышала такого привычного уже скрипа ступенек, готовых в любой миг провалиться, как у Цямкаихи.

Аня постучала в дверь. Никто, однако, не отозвался, хотя люди в доме были, это она слышала. Она постучала еще раз. И опять никто не отозвался. Наоборот, за дверью все стихло.

Тогда Аня дернула за скобу двери.

— Можно?

Посреди избы в каком-то испуганном оцепенении стояла широколицая и широкоплечая женщина с ребенком на руках. Видимо, она только что кормила ребенка грудью, потому что верхние пуговки на длинном темном и тугом в плечах платье были расстегнуты. Рядом стояла девочка лет двенадцати и держалась за материн сарафан.

Аня, не дождавшись ответа, несмело переступила порог.

Человек пять ребятишек разных возрастов — от десяти до трех — теснились на лавках у широкого и пустого стола и теперь смотрели на Аню в таком же испуганном оцепенении. Наверное, семья собралась завтракать.

— Здравствуйте, я новый фельдшер, — сказала Аня, по-детски смущаясь и краснея под этими взглядами.

Баба пошевелилась, точно хотела уйти, спрятаться за печь, но тут же опять замерла. И это ее нерешительное движение повторила и девочка лет десяти, стоявшая возле печки, и ребятишки, сидевшие на лавке в углу за столом. Сколько же их?!

— Вот пришла познакомиться, — сказала Аня по-мокшански и улыбнулась. — Это все ваши?! — спросила она даже и для себя самой неожиданно — так велико было ее изумление.

— Мои, мои!.. — закивала женщина со смущенной и счастливой улыбкой. — Кликни-ко отца, — громко шепнула она, наклонившись к девочке. И та, прошмыгнув боком мимо Ани, пробкой вылетела вон.

— Девочка? — спросила Аня, подходя к женщине и заглядывая в личико ребенка, спящего на руках матери.

— Нет, парень опять. — И с таким простосердечным сожалением это сказалось у нее, что Аня засмеялась.

— Да это плохо разве? Вырастут — пойдут у вас дел а.

— Дела-то что, кабы войны не было, — тихо обронила женщина и, наклонив лицо над ребенком, понесла его в зыбку.

Война? Да чего на нее оглядываться, когда фашисты разгромлены? Странно как-то даже… Но Аня промолчала, хотя ее так и подмывало утешить женщину каким-нибудь бодрым словом.

— Ну, что, герои? — сказала она весело детям, сбившимся в угол. И малые тут же медленно полезли под стол прятаться, а старшие опустили головы.

Тут дверь отворилась, и в избу вошел небольшого роста мужчина с широким, раскрасневшимся от работы лицом, в потемневшей на плечах от пота холщовой рубахе, левый рукав которой был пустой и подвернутый. Он внимательно и настороженно поглядел на Аню, и когда она сказала «здравствуйте» и представилась, то лицо у мужчины сразу просветлело, он улыбнулся, вытер блестевший лоб и сказал:

— Ну, а я-то подумал, что из сельсовета кто с налогом либо на заем подписывать… — И другим голосом: — Проходи давай, садись. Как звать-то, говоришь?.. Это правильно — медпункт нужен, нужен, давно бы пора. — И добавил: — Случись ведь чего, куда бежать? Нет, дело хорошее, ай да ну!

Аня спросила, не болеет ли кто — ведь семья не малая, или, может, кто-то болел сильно? — тогда надо провериться, она может дать направление в районную поликлинику.

Хозяин с хозяйкой посмотрели друг на друга — нет? Слава богу, нет пока! — И только тогда Аня услышала ответ:

— Насчет этого мы железные, зимой обутки нет — и босиком на двор сбегаем, шапки нет — и без шапки. По мне пошли, — добавил он с гордостью и, довольный, дружелюбно улыбнулся Ане. — У моего отца двенадцать было нас, а лаптей — шесть пар да два полушубочка драных. Кто вперед утром с печки слезет — тот и одет. Вот и слез-то у малых было — всем ведь на улице хотелось побегать! Бывало…

— Ну, теперь пошел — хлебом не корми!.. — оборвала его хозяйка. И к Ане: — Давай, девушка, садись с нами, чайку попьем.

— А маленький-то как?

— Да пока слава богу, — отвечала хозяйка, ставя на стол миску дымящейся мелкой молодой картошки. Но тут же сделала такое движение, словно хотела схватить миску и унести обратно. Но ребятишки дружно и быстро высунулись из-за стола и потянулись руками, хватая горячие картошинки! Аня с профессиональным вниманием заметила, что ногти у всех нестрижены, с черными ободками.

— А это что? — сказала она, заметив у старшего мальчика на шее огромный фиолетовый фурункул с желтым назревшим ядрышком.

— Да это чирей, — беспечно сказал отец. — С весны вот привязались к Ваське, никак не отвяжутся.

Мальчик стрельнул на Аню злым беспомощным взглядом и отвернулся. Должно быть, ему сделалось стыдно.

— Так что же вы молчали? — спросила Аня. — Это очень серьезно. — Она достала из сумочки свою тетрадку и карандаш и приготовилась записывать.

В избе вдруг установилась мертвая тишина. И хозяин с хозяйкой, и дети смотрели на Аню с каким-то странным испугом. Картошка в миске дымилась, никто к ней не тянулся руками.

— Да что тут и писать, — сказал хозяин глухо. — Чиряки дело такое, пройдет само. Вот у меня на фронте в сорок первом тоже как полезли…

Он говорил, а сам не сводил обреченного взгляда с развернутой тетрадки, где должна была появиться его фамилия. Налог, подписка на заем… Может быть, он боялся, что и эта запись повлечет за собой какие-нибудь обязательства? И, улыбнувшись, Аня сказала, что она запишет просто так, для знакомства, запишет одного Васю, чтобы не забыть, а Вася пускай завтра придет в медпункт, вот и все. И она слышала, как хозяйка легко вздохнула.

— Раз надо, пиши тогда, — сказал отец. — Нефедкин фамилия, звать Василий.

— А отчество?

— Ну… Прохорович пиши, — с трудом выдавил он и все глядел, не спуская глаз, как Аня пишет.

Записала. Убрала тетрадку. Улыбнулась.

— Так вот, Василий Прохорович Нефедкин, завтра приходи в медпункт, будем лечиться. Придешь?

Ответом Ане было всеобщее молчание.

И хозяйка и сам Прохор словно бы не могли еще отделаться от какого-то странного испуга и поглядывали то на остывшую картошку в миске, то на Аню, то на присмиревших, притихших ребятишек.

Хозяйка почему-то не приглашала уже Аню чайку попить. Ей стало неловко сидеть вот так молча. Она защелкнула сумочку.

— Пойду я, до свидания…

— Будьте здоровы, — буркнул хозяин.

Аня вышла в сени, а потом на крыльцо. Никто не провожал ее, а когда она проходила мимо окошка, то чувствовала на себе взгляд Прохора.

«Чего это они?» — подумалось ей. Но тут же с прямолинейной решительностью здоровой молодости и ответила сама себе словами доброй Цямкаихи: «Темные люди… Но чего же стесняться-то?..» Ей казалось, что все они устыдились фурункула на шее у Васьки, точно это была какая-то зараза, тогда как это вещь очень распространенная и бывает по причине антигигиены. Так рассудила Аня. На самом же деле не устыдились, не смутились, но испугались. И дело было не в фурункуле на Васькиной шее, а в картошке. Дело в том, что вчера их старшая дочка Паша и Васька ходили в лес по грибы. «Подите сбегайте, может, соберете чего, я хоть вам пожарю, а то чем кормить — и не знаю…» — сказала им мать. Но дождей давно не было, в лесу все высохло, и ребята не нашли грибов. И вот на обратном пути через колхозное картофельное поле Васька и подбил Пашу «подрыть гнездышко». «Нельзя, — упиралась Наша, — узнают, осудят». Но Васька убедил ее: «Если немножко подрыть, это для картошки даже полезно, только крупнее вырастет, которая останется». Конечно, самой Паше хотелось картошки, потому что от этого хлеба с лебедой, похожего на коровью лепешку, у нее, а особенно у младших братьев, страшно болели животы, но все-таки страх был сильнее, и она не могла решиться. И тогда Васька не стал тратить лишних слов на уговоры, нырнул под прясло (поля в колхозе все были огорожены от скотины) и, пригнувшись, побежал по борозде в глубину поля. Паша осталась на дороге. Сердце ее готово было разорваться от страха. Но никого кругом не было видно, и Паша мало-помалу успокоилась. Белая Васькина голова высовывалась из картофельной ботвы то в одном, то в другом месте и опять скрывалась. Вдруг неподалеку фыркнула лошадь, и тут же Паша увидела за поворотом дороги, над высокой зеленой ботвой, над пряслом, дугу в синих полосах. Председатель! У нее отнялись ноги. Она хотела крикнуть: «Васька!» — но крик застрял в горле. Лошадь шла шагом, мотала большой головой и громко отфыркивалась. Председатель Лепендин сидел в высокой тележке и, опустив голову, смотрел куда-то себе в ноги. Когда тележка поравнялась с Пашей, председатель поднял вдруг голову, взглянул на девочку, но словно и не увидел ее, пошевелил вожжами, и лошадь побежала. Замерев от ужаса, Паша глядела вслед. Но колеса крутились, сверкая белыми железными шинами, широкая спина председателя покачивалась, удаляясь…

Она и не заметила, когда Васька выбрался из картошки. Он увидел бледную, с трясущимися губами Пашу, засмеялся и стал ее дразнить трусихой.

— Вот… вот скажу папке, он тебе задаст, — слабо, с плачем, отбивалась Паша.

Так оно и вышло. Дома Паша со слезами на глазах все рассказала отцу: и как Васька полез, и как ехал председатель Прохор, глядя на сына испуганными, злыми глазами, схватил Ваську за ухо и, задирая ему накосо голову, вытягивая охватившую огнем больную от чирья шею, прошептал:

— Я т-тебе, сукин сын!.. Ты знаешь, что за это бывает?

Конечно, Васька не знал, что за это бывает, однако было так больно, что он громко и пронзительно завыл:

— Больше не буду, больше не буду-у!..

— Смотри у меня!

Но не пропадать же картошке? — и утром, когда еще ребята спали, Фекла тихо сказала Прохору, вернувшемуся с ночного дежурства на ферме (Прохор был сторожем):

— Сварить, что ли?

Прохор покряхтел, зачем-то поглядел в окно, в ранний ясный свет, и проворчал:

— Да уж что делать…

Он даже взял лопату, старую корзину-наборыш и долго ходил по своей усадьбе возле картошки, чтобы люди увидели его, а главное — чтобы увидела соседка Иваниха, баба дотошная и на язык злая — мало ли ребятишки чего скажут на улице. И правда, Иваниха скоро показалась на своем огороде — дергала лук, и Прохор, скосив глаза, заметил, что она, приставив козырьком ладонь, долго глядела в его сторону. «Ну вот, теперь и ладно», — с облегчением подумал он, делая вид, что роет картошку. Он и правда подрыл одно гнездо, но уж больно еще мелкая оказалась картошка — как горох. Дождика бы, хорошего дождика!.. Сухая песчаная земля сыпалась сквозь пальцы как прах. Потом Прохор начал выдергивать из борозд лебеду и осот, потом поправлял прясло и так за делами забыл о картошке и думал уже о том, как сегодня пойдет опять в лес драть корье (у него была присмотрена хорошая старая ольха), подсчитывал в уме, сколько осенью получит в лесхозе денег, и хватит ли их, чтобы рассчитаться с налогом, и выкроится ли Пашке на пальтуху. Подсчеты получались хорошие, и у Прохора, когда за ним прибежала Пашка, было уже легко и радостно на душе. Такой он и пришел в избу и весело, со своим «ай да ну!» говорил с медичкой. И только когда Фекла стукнула миску с картошкой на стол, Прохор вздрогнул и побледнел. Да и сама Фекла тоже оторопела — вспомнила, какая это картошка. «Ну да ведь на картошке не написано», — внушал себе Прохор, однако сердце билось беспокойно, а глаза не знали куда деться. Да еще медичка записывать стала в своей тетрадке!.. — хоть сквозь землю проваливайся…