Банщик же знай поливает водой — горячей, похолодней, теплой, еще холодней, пока до совсем холодной не дошел.
И тут почувствовал я себя так, будто заново народился. Стал как свежий огурчик. Не только Черное, а и Средиземное море мне теперь нипочем.
И началось возвращение в предбанник. Снова простыни с головы до ног и чалма на голову, опять малиновый рай, где высокий сводчатый потолок с куполом и стекляшками, что словно звездочки мерцают. Полежал теперь там я еще разок в свое удовольствие, ну, а затем вернулся на галдерейку, где диваны длинные, простынями накрытые, а на них турки лежат, кофе пьют и трубками попыхивают. От трубки турецкой я отказался, а шипучки холодной да чашечку кофейку турецкого отведал с приятствием душевным и усладой.
А тут и одеваться команда. Боцман ходит от банщика к банщику, от слуги к слуге — расчет за свою команду держит. Это вроде чаевых: бакшиш у них называется.
— Вот это баня так баня, четверти водки не жалко за такую головомойку! — восхищенно воскликнул Иван Борисов.
— Не жалко, — так ставь, братан, с пива только опух в животе и бурчанье.
— Так нет же бани-то? — оборонялся от непомерного запроса Иван.
— Будет, — не унимался Константин Адеркин. — Приезжай к нам в Осинники, не хуже турки тебя и напарую, и веничком исхлещу, и бока тебе наломаю. Ставь, Иван, за встречу по первой, не жадничай, за мной не пропадет.
И начался тут небывалый кутеж.
Но сколь ни хмельны были, а успел-таки Борисов поведать дружку о беде своей с женою Матреной Силантьевной, сказал и о том, что до сих пор дочка меньшая в Спиридонках у деда… Только боится он, Иван Борисов, и нос туда казать.
И договорились, что навестит Адеркин Маринку Борисову, когда домой вернется. На том и по рукам ударили, Иван Константину даже денег на подарки дочке сумел ввернуть, как только тот ни отбояривался.
Но жизнь повернула все иначе.
Только сначала надо рассказать о Маринкином житье-бытье.
5. СОЧЕЛЬНИК
Сбылась Маринкина мечта. Дедушка смастерил ей маленькую прялку и веретено с тяжелой головкой, чтобы оно быстрее вертелось и плотнее скручивало нитку.
И теперь сидит Маринка на низенькой скамеечке возле теплой русской печи. Под себя, по бабушкиному примеру, подсунула широкую доску от прялки, сучит одной рукой серую пряжу, а другой вертит между худеньких, но сильных пальчиков тонкий конец веретена.
Слабый свет короткого зимнего дня едва мерцает сквозь студеный морозный узор на подслеповатых стеклах крохотных оконцев, не проникая в избу, где уже зажгли лучину. Железный чапельник на длинной палке, привязанный к крюку на потолке, крепко сжимает длинную, ровно нащипанную березовую лучину. И она горит ярко, без сильной копоти.
Широкие дубовые скамьи тонут в сумерках. Они почти не видны, а скорее угадываются возле стен полутемной прохладной избы.
На них устроилась дружная работящая семья. Дедушка, в новых скрипучих лаптях и чистых онучах — разминает на своей ноге обнову, — готовит лыко для следующей пары. Дядя Митяй плетет из пеньки толстую веревку, привязав один ее конец к железной ручке входной двери, которая ведет в холодные сени. Бабушка, в наброшенном на плечи полушалке, вьет тонкую пряжу на своем старом, видавшем виды веретене. Все работают молча под заунывное жужжание тети Фросиной самопрялки да пощелкивание горящей щепы, от которой нет-нет да и летит в большую глиняную лохань с водой, стоящую под чапельником, а то и далеко в сторону с резким хлопком кусочек горячего огара.
И только изредка раздается в избе немного скрипучий, привычно требовательный, но уютно-родной и ласковый голос деда:
— Мариша, утри нос!
Значит, лучина закоптила, пламя уменьшилось и надо быстро обломить большой черный нагар на ее конце, а заодно посмотреть, не запала ли искорка или тлеющий лучинный огарок в расщелину пола или в уголок, не запалила бы паклю, не то, не ровен час, без догляду искрой и избу можно спалить. А если лучина кончается, надо успеть зажечь от нее и поставить в чапельник другую. Теперь снова можно вернуться к своей прялке.
Бревенчатые, гладко выструганные стены от лучины потемнели, а местами вовсе закоптились, будто избу топили по-черному.
С наступлением сумерек на улице и в избе по углам, на полатях и за печкой стало так темно, что кажется, будто стены избы сдвинулись, еще больше приблизясь друг к другу, все в избе будто тянется к слабо мерцающему огоньку лучины, по краям вместо стен образовались пугающие черные провалы. «Видно, так вот и выглядят тартарары, куда сбрасывают неисправимых грешников», — вспоминает Маринка любимую дедову шутку об их избе в вечерье.
А по слабо освещенным ближним к лучине стенам и по серединной части потолка бродят причудливые тени. Вот поползла по стене, вытянулась и изогнулась на потолке тонкая уродливая шея с утиной головой, а по ней, то занимая всю стену, то пропадая вовсе, дрожит и пляшет сам дьявол с рожками и длинным-предлинным хвостом. И все это исчезло вдруг. А на стене появилось огромнейшее туловище человека с такими великаньими руками, что они стали двигаться одна по одной, другая по другой стенке, а на потолке четко обозначилась голова, покачалась немного и стала опускаться по противоположной стене все ниже и ниже, пока совсем не исчезла. И теперь проступили, как в рассеивающемся тумане, знакомая фигура тети Фроси у самопрялки, а рядом, повыше, — бабушкина с быстро крутящимся веретеном в невидимой руке.
И опять заплясал на стене хвостатый черт с рогами.
Еще недавно Маринка замирала от внутреннего трепета, который неожиданно охватывал ее в полутемной избе. Особенно бывало страшно после того, как лишилась она вдруг самого близкого и родного человека. Однажды, когда летом гостила она здесь у бабушки, из города пришло письмо. Долго рассматривала его бабушка, потом вертел в руках дед Силантий, а когда дядя Митяй начал читать, Маринка почувствовала, как все вокруг завертелось и земля начала проваливаться под ногами.
— Мама, мамочка! — крикнула Маринка и больше ничего не слышала. Не скоро очнулась она, уже на широкой скамье. Вокруг нее суетились бабушка и тетка. Глаза у обеих были красные, а концами своих полушалков они то и дело смахивали слезы, часто сморкались, тяжело вздыхая и с трудом сдерживая готовое вырваться из груди рыданье.
— Бедная сиротинушка, — впервые услышала тогда Маринка из уст своей молодой тетки.
Прошел не один год с тех пор. Но каждый вечер, когда таинственные тени начинали свою пляску на стенах и потолке полутемной избы, Маринке казалось, что нечистая сила таится в темных углах их дома и с каждым новым мгновеньем все ближе и ближе подбирается к ней. Эти минуты куда-то все больше и больше отдаляли от нее дедушку и бабушку, и вот-вот она останется совсем-совсем одинешенька в страшном и темном лесу зловеще пляшущих теней.
Но сегодня она вдруг решила проследить за проделками этой нечисти, стала с неослабной тревогой, но и с неустанным вниманием наблюдать, куда все-таки пропадает недобрая тень и когда вновь появляется.
Разгадка развеселила ее.
Дед Силантий мастерит, улаживает лапоть, а в нем торчат необрезанные кончики лычек. Они-то и отпечатываются на стенке как тулово с рожками как раз в то время, когда дедушка поднимает лапоток повыше, чтобы приладить новую длинную лычину, которая на стене извивается дьявольским хвостом. Но вот новое лыко вставлено в нужное гнездо, дедушка опускает лапоть, затягивает потуже петлю и начинает окончательно заплетать лапоток. Тут и черту конец. Зато по стенам разбегаются в разные стороны громадные ручищи, а на потолке то появляется, то исчезает такая привычная и такая родная дедова голова.
Смеется Маринка и не слышит дедушкиного:
— Маринка, утри нос!
Лучина вспыхивает последний раз ярко-ярко и гаснет. В лоханке шипит уголек. Но в избе все равно не темно. Горит на небе яркий месяц, и лунный свет мягко струится сквозь слегка подтаявшие стекла окон.
— Смотрите, родненькие, взошла полночная звездочка, — радостно поднимается со своего места бабушка.
Все спешат покинуть избу. В желтом лунном сиянии все звезды кажутся блеклыми, но их много. Они усыпали небо, словно бисером расшитый синий бархат. А одна из них — северная полуночница — горит призывно, ярко, завораживающе.
— Фрося, поди скорей, иде твоя коса-краса, вишь, хочу полуночную — ярка да блескуча — замест броши те в косу… Как смотришь? — от души шутит дядя Митяй.
— Оставь, Митя! Не быть хороводу без заводу, ныне полуночница в небе — главная звезда, — отшучивается тетка Ефросинья.
А на языке у Маринки начинает вертеться веселая игровая песенка: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло…» «Боже ж мой, — невольно думает девочка, — хорошо-то как!»
Пока все ходили на улицу, бабушка прибрала избу, а над тесовым крашеным столом вздула большую лампу. Она весело, каким-то необыкновенным теплом и радостным светом озарила все вокруг. И недавно заново побеленная печь, и аккуратно застланная белым покрывалом единственная в избе кровать под полатями, где спят теперь дядя Митяй и тетя Фрося, и дубовые скамьи, еще вчера тщательно выскобленные ножом, и чисто вымытый, а нынче покрытый по случаю большого праздника разноцветными дерюжками пол — все это выглядит торжественно, празднично. И даже прокопченные стены играют праздничными цветами-самоцветами, отливая под ярким заревом керосиновой лампы то иссиня-черным глянцем, то красновато-рыжими бликами с белесо-рыжими зайчиками, словно от весеннего солнышка, заглянувшего в их отполированную временем гладь.
Взрослые с утра сегодня в рот крошки не брали. Только Маринке бабушка дала кусочек селедки в постном масле да кусок ржаного хлеба. Может быть, потому, что долго не появлялась эта полночная звездочка, все с нетерпением ждали, когда наконец-то можно будет присесть к столу.
Одна бабушка была, как всегда, спокойна и деловита. Она начисто вымыла стол, хотя со вчерашнего дня на нем никто не ел, принесла большую охапку заранее, припасенного душистого сена, где было много сухих пахучих цветочков, и тонким слоем разбросала все это по его широким доскам, а затем покрыла их белой праздничной скатертью. По краям стола поверх скатерти бабушка разостлала широкие холщовые полотенца с петухами.
И вот вся семья правит праздничное застолье. Дедушка и дядя Митяй надели чистые холщовые косоворотки. Дядя Митяй выглядит молодцевато: он пригладил лампадным маслом волосы, перетянул свою рубаху длинным цветным кушаком. Сбоку с него свисают две распущенные бахромки. Дедушка надел только что сплетенные лапоточки и закрутил на ноги бабушкин подарок — новые полотняные онучи. Тетя Фрося заплела длинные русые волосы в одну толстую и впрямь очень красивую косу, перекинула ее через плечо на цветастую ситцевую кофточку, а на хорошо выглаженную самотканую юбку положила полотенце, чтоб не облить ее супом. Бабушка надела свое праздничное платье. В нем она бывает на свадьбах, куда часто зовут ее, как хорошую стряпуху и хозяйку. Зовут и деда Силантия. Его любят за душевную игру на самодельной скрипке. Поверх платья сегодня у бабушки повязан передник, который побывал с ней не на одних крестинах, свадьбах и похоронах. Маринка тоже в новых лапоточках и только что подаренном люстриновом платьице с лифом, оборочками и таком желанно длинном, что, когда стоишь, только кончики лапотков выглядывают наружу, как у взрослых.
Платьице это — большая и неожиданная радость. Его прислал из Москвы брат Гришатка, который уехал туда к отцу от тети Паши, долго не подавал о себе весточки. И вот как хорошо вновь откликнулся.
Но с лапоточками была целая история.
Страсть как хотелось Маринке иметь новые лапоточки к большому празднику. Ан вот не получается у нее с плетением лыка, да и все. И у дедушки не было времени под праздник возиться с ее обучением: очень много было сторонних заказов. И задумала девочка сделать лапти по-своему. Из кружочков, которыми бабушка закрывала крынки с молоком (хорошие, толстые дощечки!), с немалыми трудами вырезала она по форме своих ступней две деревянные подметки.
А вот как просверлить в них дырочки?
И тут видит, дедушка взялся чинить свою трубку, засорилась так, что дым не идет сквозь нее ни в какую. Накалил дед Силантий гвоздь и прожег нужную дырочку в своей люльке. Теперь вновь задымила она у него под усами.
Когда взрослых не было в избе, разложила Маринка на загнетке из щепочек костерок и сунула в него гвоздь, чтобы раскалить его докрасна.
Огня было мало, но печная вьюшка и заслонка, которую Маринка не выдвинула из жерла трубы, подвели Маринку. Дым стал быстро наполнять избу, Маринка распахнула окошко, и дым повалил на улицу. В избу прибежал дед. Маринка подтянула ведро с водой и плеснула в свой полыхающий костер. И понаделала тем еще больше дыма и пара.
Дедушка сразу понял, что происходит, и Маринке осталось лишь повиниться. Дед молча вынул из запечья лозу для метел, выбрал большую хворостину и для порядка больно хлестнул ею внучку. С тем и вышел из избы.
Больше никто из домашних не знал о Маринкиной проделке. А дед Силантий сам прожег в ее дощечках дырочки и продернул оборки.
Маринка быстро обернула ноги портянками и, наспех обмотав их веревочками, продетыми дедом в дырочки дощечек, отправилась в соседнюю деревушку Осинники в двух верстах от их Спиридонок, если идти через лес.
И вот она счастливо бредет по тихому заснеженному лесу и встречает на своем пути то длинную рыжую еловую шишку, то слегка пожухлый, но еще сохраняющий свою причудливую форму золотисто-серый кленовый лист. Особенно порадовали девочку красивые веточки брусники с яркими красновато-желтыми, а кое-где и еще совсем зелеными листочками.
На крутой извилине лесной дороги прямо на Маринку вдруг вымчала пара гнедых с бубенцами. Лошади натужно храпели, а ямщик в тулупе поверх овчинной шубы, перетянутом желтым кушаком, все настегивал и настегивал их длинным ременным кнутом.
По колена провалилась Маринка в снег, прыгнув на обочину. И тут ей послышалось, будто что-то хрустнуло под санями, они неестественно подскочили, а кони, словно почуяв свободу, так быстро понеслись, что уж не только не видно, а и не слышно стало ни топота копыт, ни ударов хлыста, ни конского храпа.
Но что это лежит на дороге? Обронили какой-то узел.
Маринка выбралась на дорогу и вскрикнула от неожиданности: в глубокой колее, весь в кровяных ссадинах и подтеках, лежал мальчик, ее одногодок. Он с трудом дышал и был в беспамятстве.
По Маринкиным расчетам, до ближайшей деревни Осинники оставалось не менее версты. Слабые Маринкины ноги не позволяли ей нести на себе мальчика.
Пришлось наскоро распустить бечевку, снять свои лапоточки-дощечки, благо они обледенели и хорошо будут скользить по дороге, словно добрая ледянка.
Как могла, намотала на свои босые ноги заледенелые портянки, связала бечевкой один с другим лапоточки, осторожно сняла с мальчика вязаный шарфик, продела ему под руки и с превеликим трудом натащила его тельце на дощечки. Затем, связав оба конца бечевки, которая освободилась, когда Маринка размотала онучи-портянки, прикрутила мальчонку к каждой из своих лапотков-дощечек.
Не раз и не два пришлось ей тянуть, затем раскачивать из стороны в сторону, подталкивать, заходя сзади, и снова тянуть за шарфик, пока дощечки точно не улеглись в колее, накатанной коваными полозьями проехавших саней, и заскользили. Вот когда пригодились Маринке ее крепкие руки! Она цепко держала концы шарфа и медленно, но неуклонно продвигалась по дороге вперед к Осинникам.
Горячий соленый пот застил глаза, стекал за ворот овчинной шубейки, а ноги стыли в колючем снегу и были давно все исколоты ледышками.
Но Маринка думала о другом: только бы не ударила вновь та страшная острая боль, которую не однажды уже ей пришлось испытать.
И она упорно везла свою невиданную лесную находку навстречу людям и теплу.
Так и не помнила, как добралась до Осинников. Увидела себя Маринка уже в холодных сенях чужой избы. Незнакомые люди сначала снегом, а потом суконкой докрасна растерли ей ноги, густо смазали их гусиным жиром и унесли Маринку в теплую избу. Там она увидела и покалеченного санями мальчонку. Он постанывал во сне, разметавшись на своей высокой постели, устроенной на одном из огромных кованых сундуков. Маринка лежала на чьем-то деревянном топчане. Лежать было мягко. И Маринке вспомнилось, как однажды дедушка и дядя Митяй, вытряхивая домашние дерюжины, посадили Маринку на одну из них и, приподняв за концы с обеих сторон, устроили ей качели. Она затаилась в ложбинке, промятой ее тельцем, а они полегоньку ее раскачивали, посмеиваясь, а потом осторожно вывалили из дерюжины в копну душистого сена. И сейчас вот, когда молодая круглолицая женщина подошла к ней и напоила отваром веток малины с цветами, Маринка поплыла, словно вновь раскачиваясь на холщовых качелях. Женщина легко, словно пушинку, ласково подняла ее на своих красных, с грубоватой кожей руках и понесла, чтобы положить на теплую лежанку. Сверху укутала тулупом. И девочка уснула.