Лишь поздно ночью прибежал в Осинники запыхавшийся дядя Митяй. Дома долго искали ее по лесу, пока не сообразили наведаться в соседнюю деревню.
Никто дома не ругал Маринку. Все были рады, что и на этот раз все обошлось благополучно. Но теперь дедушка между отдыхом и началом работы понемногу все подплетал и подплетал лыка в новые маленькие лапоточки, которые и подарил внучке незадолго до праздника.
Да еще дядя Митяй посмеивался иной раз:
— Что ж ты, Маришенька, не сходишь в Осинники, не навестишь своего нареченного?
— Будет тебе, — вступалась тетя Фрося. — Да золотая она у нас, Мариша. Из воды легче вытянуть, хуже коня она измаялась. А тебе бы все шутковать!
От дяди Митяя Маринка узнала, что сумела-таки дотянуть мальчонку до окраины Осинников, а там потеряла сознание: видно-таки накатила на нее изнутри страшная боль, которой она так всю дорогу опасалась.
Тетка Вера, хватившись племяша, бежала по дороге. Она-то и нашла их неподалеку от Осинников, скликала людей, и те принесли Маринку с Васяткой в дом.
6. ЧЕГО НЕ ЗНАЛА МАРИНКА
Совсем маленькой была Маринка, когда мама оставила ее у своих родителей.
Однажды только не надолго приезжала она сюда — на свадьбу Фроси с дядей Митяем. Привезла тогда городские обновы — большой пуховый платок бабушке, красивый отрез на платье своей сестрице Фросе, а дедушке — табак и трубку, которую он теперь часто курил. Дяде Митяю подарила она большую ладную косу, набор точильных брусков к ней и кожаный мешочек на сыромятном ремешке, для того чтобы точильный камень был всегда с ним на покосе.
Долго еще судачили соседи-родичи, осуждая Маринкину мать за такой подарок шурину:
— Знамо ли дело, острую вещь молодым в день свадьбы дарить? Так недолго и беду накликать.
— Полно вам, родные, — увещевала их бабушка. — Ну где такую звонкую косу чистых сталей у нас найти? В самый раз молодому хозяину дар, от чистого сердца. Табакерку деда нашего чай не хаете! И ему полюбилась она. А по мне вот лучше бы ее и не было: весь вечер сосет, дымит боле, нежели лучина в светце.
А последнее время забылись все эти пересуды. В тот год еще на денек наведалась к дочке мать, вскоре же и пришла горькая весть о ее кончине. Но и тогда не окончились длинные разговоры в семье о Маринкином отце и ее матери. Только дедушка, прежде чем начать их, отсылал Маринку на улицу не то к соседям.
— Пойди, внученька, поразомнись на воздушке. Да и мы приотдохнем, дверь приоткроем чуток, чад пусть выветреет.
Нелегкий это был семейный пересуд. Говорили долго, но почти не спорили. Особенно часто выпроваживали Маринку, когда дедушка вернулся из поездки в Москву. Не случайно проделал он это большое по тем временам путешествие. Ездил, чтобы встретиться с зятем, которого винил в гибели дочери.
Старшая дочь Спиридоновых, Матрена Силантьевна, по мужу Борисова, была женщина видная. Отличалась она и статью, и трезвым самобытным умом, была обучена грамоте, а хозяйкой слыла отменной.
Не было конца тихой отцовской радости, когда шли первые годы ее замужества. Тогда у нее и дома все ладилось, и на сердце было спокойно, подрастал старшенький, а лет через шесть народилась еще и девочка — правда, болезненная, и пришлось отдать ее, пока не подрастет, на воспитание в деревню.
Не хотели Силантий Прокопьевич и Наталья Анисимовна отдавать Матрене Силантьевне ее девочку, пока она плохо ходит. Куда ей в шумном и людном городе обезноженной.
Знали, что и дочке не сладко в городе. Муж ее все время в разъездах. Простой мостовик-рабочий, а начальство уж очень его ценит. Никогда не уезжают в Москву инженеры, чтобы не взять с собой Ивана Борисова. Умеет он хороших мастеровых подобрать и материалы нужные раздобыть, а главное, завезти их к началу работ, да и сам работает за двоих, так что, глядя на него, и другие подтягиваются. Тогда Матрена Силантьевна дома оставалась, в Бежице, мальчика растила, да и по хозяйству дел хватало.
А когда строили бежицкие инженеры в Москве Чугунный мост, стал Иван десятником. Кутят инженеры в «Славянском базаре», в «Яр» катают, почитай, через день, а Иван и работу обеспечил да еще и денег добыл. Вишь, удумал как ловко — деньги подсказал по подряду получить на рабочую силу сполна, сам набрал мастеровых на треть меньше положенного. Зато каждому, кто работает, как он, за двоих, — щедро платил всякую неделю с половинной надбавкой. И смотри-ка ты, строительство моста движется на славу, и еще лишек денег, у Ивана остался, ездит теперь, угощает инженеров по два-три раза в неделю.
— Увертливый, разворотистый мужик, — похваливают его между собой инженеры и компании с ним водить не чураются.
Пришлось теперь Матрене Силантьевне подолгу живать в Москве у друзей мужа, чтобы помогать ему, вовремя сготовить, если задумает муженек застолье, убрать за всеми. Мужа обиходить.
В эту пору расцвел Иван Борисов, приоделся, приосанился. Хоть по росточку неказист, но кость крепкая, надежная. На каждый выход готовила ему Матрена рубашку чистую. И теперь Иван в котелке да в пальто касторовом выглядел так, что не токмо купцу, иному барину из дворян захудалого достатка ни в чем не уступал. Разве говорок немного простоват да еще, когда пил, буен был больно.
Перед престольными праздниками начистит сапоги до блеска, белую сорочку с галстуком наденет, на голову шляпу, в руки трость, а сам в церковь.
При входе накупит всем святым по свечке, а потом еще в престол десяток восковых пошлет, а любимому святому, Николаю-угоднику, такую огромную да толстую свечу поставит, какую раздобыть только Иван может. Молится чуть не весь день истово, с усердием и благоговением, все иконы перецелует, на церковь серебра в поднос горстью сыпанет.
А из церкви — сразу в казенку и несет домой четверть горькой. Тут и начинается. Иной раз пьет один, а чаще со случайным гостем или с родными. Пьет не рюмочками — стаканами тонкими. Почти ничем не закусывает.
А там и пошло. Сначала обложит самой длинной площадной бранью Николу-угодника. И давай про него всякие гадости рассказывать. Мастак он был на анекдоты о святых. Каждого вспомянет, каждого проматерит и соленый анекдот о каждом святом выдаст, словно в преферанс с ними режется, — потратился в церкви, а сейчас свои висты назад отбирает.
Ну тут, как начнет куражиться, и впрямь всех святых выноси, а под горячую руку не лезь.
Не однажды бивал он Матрену Силантьевну, не глядя, что и ростом она много выше, и крупнее его, да и силенки у бабы не занимать стать. Но…
— Жена да убоится мужа! — кричит подгулявший десятник.
А жена ему в отместку за богохульное поношение святых:
— Убоится мужа, да не дюже.
Тут он и дает ей выволочку. Иной раз косу на руку намотает да жену головой об пол, другой — всю одежду на ней поиздерет, чтобы не противилась она его силе и норову.
Хорошо, богато жила дочь Силантия Спиридонова за десятником Иваном Борисовым. И, казалось, забывать порою стала и Спиридонки, и дочку свою болезную. Забыла, что и Гриша у старшей сестры Паши давно уже вдали от семьи живет. Не было у нее самой одного постоянного, обжитого места, своего дома. Одного мальца в Бежице не оставишь, а в Москве у Иванова приятеля и двоим тесно. Так и сынок Гриша жил от нее вдали. Но сердце материнское свое брало. Не раз уже говорила она мужу, что надо забрать детей к себе и жить семьей. Гришу давно бы по-настоящему учить пора. Да и младшую не век же у деда с бабкой держать. Да вот высказала ему все это, когда он в очередном загуле был. Затих мужик, побледнел, зверем пошел на жену и так вдруг ударил кулачищем промеж глаз, что она как подкошенная упала плашмя на спину. Сильно ударилась о порожек теменем: крови нет, а сознание помутилось, вся сделалась белая, словно смерть пришла, губы посинели, прикусила их до крови, а изо рта пена красная да тошнота — весь праздничный наряд испортила.
От такой неожиданности протрезвел Иван, упал на колени, склонился над хрипящей женой:
— Мотя, милая, ну прости меня, пьянь горемышную, подымись, родненькая!..
Лежит она, глаза полузакрыты, еле дышит. Кинулся Иван за доктором.
Увезли Матрену Силантьевну в больницу.
Там лежала долго, бред сменялся беспамятством, а когда пускали Ивана, так не узнавала.
— Глубину разрушительного действия, что произвел ушиб темени, трудно сейчас себе и представить, — сказал доктор.
А дней через пять пришло Ивану на московскую квартиру известие, что его супруга Матрена Силантьевна Борисова, не приходя в память, преставилась. Но Ивана Борисова в Москве уже не было: уехал по делам. Без него и без родных покойную отправили в морг, а оттуда и захоронили в числе безродных, бедных и бездомных.
А когда вернулся Иван в Москву, прибежал в больницу, ему выдали одно лишь свидетельство о кончине жены его Матрены Борисовой, даже места захоронения не указали.
Вот тогда-то дед Силантий и ездил в Москву, разыскал Ивана, и они вместе, сунув сторожу и могильщикам, соорудили на Донском кладбище могилку, заранее заготовил Иван у каменотесов и теперь поставил на могиле дорогой каменный крест, а на нем было высечено: «Новопреставленной рабе божьей Матрене Силантьевне Борисовой», а от кого — не помечено.
Вышел крупный спор.
— Убивец ты, Иван, судить тебя мало, — сказал в сердцах дед Силантий и что было мочи ударил зятя сухим кулаком в грудь так, что тот пошатнулся, потом тихо опустился на землю возле могилы, чтобы не отвечать старику. Плюнул дед Силантий в его сторону и ушел. Своего имени Иван тоже поставить после этого не посмел.
Много лет после того не рисковал Иван появляться ни у деда в деревне, ни в своем городе. Жил безвыездно в Москве, строил торговые ряды на Красной площади, напротив храма Василия Блаженного.
Года через два после смерти жены вызвал он к себе старшего, Гришу, и устроил учиться в ремесленное. Жили они вместе у дальних родственников здесь же в одном из внутренних флигелей строившихся торговых рядов. Иван Борисов получил подряд на установку металлического каркаса, начиная с подвальных этажей и до самого верха, многоэтажного и одного из самых больших по объему тогда, не меньшего, чем манеж, но высокого и не менее долговечного строения.
Завершал он и строительство Чугунного моста возле Балчуга. В Москве теперь долго не засиживался. Постоянно в разъездах то за материалами, то в поисках новой рабочей силы. Все время, рабочее и свободное (когда только спал?), тратил он на эти стройки.
Да пришла, видать, пора инженерам за кутежи свои, которые стали требовать столько денег, что Борисов их уже не мог доставать и их брали из кассы хозяина, ответчика искать. Тут вот и кивнули на того же Борисова: пьяница, мол. И жену-то свою по пьянке убил, а может, чтобы теперь вот с Волги другую, моложе привезти. Быстро окрутили десятника, повязали его да и засудили в Сибирь на вечную, пожизненную каторгу.
Потому и не было от него дочке затем ни одной уже весточки.
7. РОЖДЕСТВО
Наступили долгожданные рождественские дни.
На середине праздничного стола, вкусно дымясь, потихоньку остывает в миске пряженина. А по краям его в глиняных мисках высоко подымаются горки пышных и вкусных блинов из гречневой муки.
Приятные запахи обостряют чувство голода. Давно хочется есть. Но бабушка еще не все собрала. Вот она подает квашеную капусту и ставит на стол крынку с брусникой, вымоченной с корицей и сладкими стручками. А завершает все дедушка большими ломтями теплого пахучего ржаного хлеба.
Теперь бабушка моет руки, снимает передник, готовится идти к столу.
А Маринка тем временем думает: «Почему для одного Христа, который только-только родится, нужно столько места за столом? Видно, не один он будет у нас праздновать, прилетят с ним все ангелы, если бабушка напекла столько вкусных блинов и поставила на стол так много всяких мисок, горшочков и крынок с самыми вкусными кушаньями. Такой стол собирают разве только после окончания толоки. Ох как всей заимкой тогда дружно работали, вывозя навоз на свои поля! И все-таки плохо будет, если ангелы, ничего не сделав для нас и других хорошего (они даже в толоке не участвовали), слопают все блины, почистят крылышки и упорхнут, как воробьи-воробушки. Уж лучше бы тогда накормить чертей. Те работяги. Мальчишки говорят, что нашей бабушке черти помогают в работе, потому у нее все так ладится.
Уж это верно, что бабушка работает по целым дням, а часто в лунное время и ночь целую за веретеном сидит. Но вот как было у нее одно платье, так и сейчас одно. В нем и на свадьбы, и на похороны, в нем и праздник встречает».
В эту минуту бабушка подошла к столу, а дедушка встал и громко начал молиться. Все про себя что-то шептали и быстро крестились.
И наконец дедушкина ложка опустилась в пряженину. За ним начали хватать из миски бараньи ребрышки и другие домочадцы. И так из каждой посудины.
Тетя Фрося брала сразу и для себя и для Маринки.
В избе заметно потеплело. Дядя Митяй начал вытирать рукавом праздничной рубахи взмокший лоб. Тетя Фрося промокала кончиком полотенца капельки пота, что выступили под глазами и возле носа.
Теперь начиналось для Маринки долгожданное и, пожалуй, самое интересное на этом Христовом празднике.
Свет в керосиновой лампе приспустили. В избе снова водворился полумрак. И один лишь спокойный густой, низкий голос дедушки Силантия, веселого и доброго, нарушал тишину.
— В позапрошлом годе, што ль, это было, — не спеша и распевно начал дед Силантий. — Слышь, Наталья, благочинного Серапиона, чать, не раз видывала? — обратился он вдруг к Марининой бабушке.
— Как же, знаю, наш приходской, царство ему небесное, с Ласосинской церкви, что в Старинниках, — подтвердила бабушка Наталья.
— А тогда был живой, — продолжал дед. — Видный такой собою, в полном облачении — в рясе и подряснике, а на груди серебряный крест. Стоит на амвоне. Волосы седые, что треста льняная, по плечам свисли. А округ дых от него легкого перегара от матушкиного пития огненна идет, с запахом лампадного масла мешается — волосы, вишь, на пробор прямой расчесаны, а чтобы не рассыпались, он их маслицем все, маслицем. Сапожки новые — чистый хром — похрустывают…
Сказывал дед свои смешные и лукавые притчи без улыбки, но и слова и поступки тех, о ком шла его речь, были смешны и озорноваты. Они пробирали его слушателей нередко до слез.
— Творит поп святую молитву. К причастию идут сюда прихожане, индо на цирк, прямо толпа за толпой. Ясное дело, толкаются. Да рази ж есть какая преграда бабке Евфросинье? Ну да вы ее знаете, ледаща така да языката. Из той же деревни Старинники, что и благочинный. Толк одну, толк другую. Глядь, и уж возле батьки Серапиона. Дробно так, по-бесовски, тоненьким голосом лопочет преподобному:
— Батюшка, отец ты наш свет Серапион, сделай мя, рабе, свое полное и навещное отпущение грехов перед всевышним и всем его святым семейством.
А поп-то знал за ней слушок, мол, не бабка Евфросинья на краю деревни Старинники живет, а всамправдашная ведьма во образе старицы-крестьянки.
И давай тут батюшка пытать ее по порядку…
Дедушка замолчал и полез в карман за табачком. Долго набивал он свою трубку, прибавил в лампе огоньку, зажег лучинку, обождал, пока разгорится. Потом прикурил трубку, притушил в лампе и тихо, раздумчиво сказал:
— А надо вам знать. Во образе ледащей старухи Евфросиньи и впрямь стоял-то перед ним самый что ни на есть натуральный черт. И было у него задумано — грехи бабкины выкладывать попу не сразу, а по одному, не боле. — Дед Силантий подтянулся, подобрался весь и строго зычным, не своим голосом как ахнет: — Богохульничаешь, поди, когда, бабка Евфросинья?
Маринка вздрогнула от неожиданности, а дедушка уже своим спокойным голосом продолжал:
— Черт во образе бабки изогнулся в три погибели, ждет, когда поп подрясником его накроет, и верещит, не торопясь оттуда.
И дедушка заговорил вдруг так нудно и пискляво, что Маринка невольно напрягла свои глаза, чтобы увидать — дед ли это перед ними сейчас.
А тот продолжал:
— Большой хулы не держу в сердце, батюшка, отколь же ей на языке телепаться… А в малом… грешна, батюшка…
Но вот снова слышит Маринка степенный, размеренный голос дедушки:
— Тянет время окаянный, а сам часом шарит, где же тут поповская сума. Говорила Евфросинья намедни, висит та сума на цепочке, переброшенной через поповскую шею, и схоронена от глаз людских поповским подрясником.
А поп бормочет невнятно свою молитву, отпускает, знать, грехи рабе божьей Евфросинье и снова:
— Не едала ли ты, мать, постом великим скоромного?
Черт во образе Евфросиньи еще пуще скорчился, чтобы под его плотнее от глаз прихожан подрясником укрыл: