— Грешна, отец родимый, наш батюшка преосвященный Серапион, — еще пуще тянет черт, а сам уже нашарил суму, с защелкой возится — больно мудрена, не знает, как ловчее ее без шума лишнего открыть.
А попу нашему отцу Серапиону надоела эта тянучая чертова болтовня из-под подрясника.
«Когда же ты, — думает, — жадина, сквалыга несчастная, будешь мне ручку серебрить, иль я на тебя за грош ломаный святое время терять стану?»
Черт успел-таки лапу в суму запустить, денежки гребет.
Набрал отец Серапион поболе воздуха в легкие да как рявкнет:
— Какого черта ты так долго тянешь!
Тут-то вот и потерял черт свои колдовские чары. Как был, с запыленным хвостом да черными, загнутыми будто у козла рогами, и предстал вместо бабки Евфросиньи перед поповскими глазами.
Поп так был напуган этим бесовским явлением, что схватился рукой за сердце. Чуть, ан нет там спрятанной сумы, ощупал другой рукой пониже, нашарил суму, батюшки святы — пустая!
— Мать пресвятая богородица! — взревел отец Серапион и кинулся из церкви. А черт не успел лапу из сумы вытащить. Отец Серапион ее тем временем с превеликой силой захлопнул. И защемил бесовы когти.
Бежит поп из церкви мимо прихожан, вылетает к нищим на паперть, а черт за ним волочится. Тянет черт лапу что есть сил, из поповской сумы когти свои освободить хочет. А цепочка на шее у попа вдвое была надета. Она и сдавила попу дыхание. Чует поп, смертушка приходит, да как возопиет:
— Помоги мя, господи! Люди, люди, шар огненный в очах моих, ратуйте, люди добрые!
Услыхал на колокольне звонарь церковный про огонь да как вдарит в большой колокол! Поплыл над селом набат. Кинулись прихожане из церкви по домам.
— Пожар, — кричат, — пожар!
Дед Силантий устал. Вытер пот со лба рукавом своей чистой рубахи. Но слушатели затаились: что-то будет дальше?
— Сказывай, дед, сказывай, — проговорила бабушка.
А дедуся тем временем отдохнул немного и вдруг вновь тоненьким голоском пропищал:
— Где горит, христьяне? — И тут же пояснил своим слушателям: — А это уже настоящая бабка Евфросинья тут подоспела.
Спрос не деньги, да никто ничего толком ей ответить не может. Но тут старица сама увидела: волочет отец Серапион через площадь черта. На том от звона колокольного, беспрестанных поповских призывов ко господу лица нет: маленький, сморщенный стал, последних сил лишился. Да на его беду, увидела Евфросинья свой полушалок — телепается он на чертовом хвосте.
— Ах ты, окаянная твоя сила, вот почему ты вечор около меня все крутился! Утянул мой плат праздничный, — кричит бабка.
И вдруг видит: как бежал поп с паперти по площади по направлению к дому своему — знать, к попадье, — так по земле вместо следа сапог его хромовых все полтинники да двугривенные, лишь изредка пятаки медные дорожкой тянутся. Видно, черт с испугу язык высунул, они изо рта бесовского и сыпались.
Бросилась Евфросинья деньги собирать прямо в праздничный передник. Все собрала. Тут черт как-то изловчился, когти свои из сумы высвободил. И был таков.
Застыл поп посередь площади. Начало тут понемногу отпускать его. В себя приходит. А тут к нему уже доподлинная бабка Евфросинья:
— Батюшка, отец ты наш свет Серапион, сделай рабе свое полное и навещное отпущение грехов перед всевышним и всем его святым семейством.
У отца Серапиона глаза на лоб повылазили.
«Опять это чертово наваждение, — думает он. — Надо от греха подальше». Повернулся поп спиной к бабке Евфросинье да как припустит к своей попадье.
Стоит теперь Евфросинья посередь площади. Над селом набат гудит. Но поняли уже люди, что нет никакого пожара. Староста на колокольню полез унимать звонаря.
А прихожане столпились вокруг бабки Евфросиньи, заглядывают в ее передник, полный полтинников, двугривенных да гривенников, и дивятся.
«Ведьма, истинная ведьма эта бабка Евфросинья, вишь, как ладно на пару с чертом сработала», — думает каждый, но никто у нее денег не отнимает, черным словом не поносит. Можно ли с такою чертовщиной связываться?
А бабка Евфросинья сообразила-таки промашку попа, умилилась и на всю площадь заверещала:
— Господь всевышний, спасибо тебе и отцу нашему Серапиону за прощение грехов моих полное и навечное. Да озолочен будь каждый христианин твоей великой силой и могуществом, владыка!
Сгребла поповы денежки, распихала побыстрее куда попадя и подалась, богатая и счастливая, к себе домой…
Улыбается бабушка, утирает слезы от смеха тетя Фрося, проводит руками по глазам дядя Митяй. Весело и хорошо Маринке, хотя и не все ей здесь понятно, где же правда, где сказка.
Бабушка снимает лампу и гасит ее. Надо беречь керосин. В избе становится темно. Хотя видно все-таки, как стелиться. И все укладываются на свои места. Маринка сегодня ложится с тетей Фросей, а дядя Митяй приносит большую охапку душистого сена, набрасывает на него дерюжину с пола и накрывается дедушкиным тулупом. Бабушка забралась на печку, а дедушка еще сидит на скамеечке, прислонив спину к теплой стенке печи.
Тепло и тихо в избе. Незаметно, как сон подкрался. Посмотреть со стороны — все спят. Не спалось лишь Маринке.
Ее, Маринкина, сказка только-только начиналась. Вся сегодняшняя ночь ею заранее была продумана.
Сколько раз слышала она в деревне, что ее бабка колдунья. А на днях Петька Бондарь прямо сказал: «Вот погляди, на праздники ночью сядет твоя бабуся в ступу, возьмет помело, пошепчет, с тем и взовьется аж под небеса».
И Маринка решила поспать хорошенько днем, чтобы ночью глаз не сомкнуть, а выследить, как полетит ее бабушка «к своим чертям».
Очень боялась Маринка, что все-таки не выдержит, задремлет, а потому тихонечко соскочила с кровати и придумала забраться в ступу. Свернулась там калачиком. И по-настоящему уснула.
— Мариша, Мариша, где же ты, — шепотом звала внучку бабушка. Проснулась тетя Фрося. Начались поиски. Зажгли лучину. Дядя выскочил в сени. Стоял такой трескучий мороз, что босые ноги сразу зашлись на холоде. Морозный воздух пахнул в избу. Дядя долго растирал свои ноги, пока не обулся.
У всех свежи были в памяти осеннее Маринкино блуждание в лесу ну и, конечно, случай с ее лаптями-дощечками.
Стали искать по соседям. Всполошились Спиридонки: опять пропала девочка, словно в воду канула. Снова в избу кинулись. Все теплое, что могла бы она надеть, уходя из дома, было на месте. Не было только ее платьица и самой Маринки. Даже ее новенькие лапоточки стояли под скамьей.
Разбуженный пес удивленно, однако спокойно взирал из своей конуры на всеобщее волнение. А дядя, увидев Кудлая, понял, что Маринка не могла уйти далеко. После случая с мальчиком, сбитым санями в снегу, никогда не ходила она теперь без любимой собаки. Да и пес был не из таких, чтобы не увязаться за своей любимицей.
— Что за черт? — вгорячах воскликнул дядя и получил подзатыльник от дедушки: не богохульствуй в святые дни.
Бабушка, отодвинув заслонку, заглянула даже в русскую печь.
А Маринке снился удивительный сон.
Будто она в большой ступе с метлой в руке летит высоко-высоко над лесом. Вот уже облетела вокруг яркого месяца, увидела сверху лесную поляну. Там горит большой костер, и искры от него рассыпаются далеко в стороны, зажигая хвоинки леса. Те взлетают вверх, к небу, и становятся новыми звездочками в темной ночи. Но кто там у костра? Под высоким кряжистым дубом на замшелом пне сидит их сродственник, старый дед Пялдун, и железной клюкой мешает какое-то варево в большом чугунном котле. Ветви огромного дуба увиты длинными и скользкими телами серых, черных, белых змей. Они качают головами и по очереди далеко высовывают их вперед, чтобы оказаться над котлом. И тогда со змеиного языка капает вниз черный яд, а в котле вспыхивает зеленый огонек, потом все заволакивает пар. Дед Пялдун опять помешивает варево, и пар пропадает, пока новая змея не вытянется над котлом и не сольет туда тяжелую черную каплю своего яда.
Но кто там лежит под раскидистым кленом на куче опавших листьев? Да это ж она, Маринка. Ее тело застыло от холода, и жизнь ушла из него. Теперь она не может пошевелить и одним пальчиком. Не только ноги, но и ее проворные руки совсем не слушаются девочку.
Но вот что-то заголосило, зашумело, задвигалось, змеи спрятали головы под ветки, а дед Пялдун перестал помешивать варево своей железной клюкой. Ломая сучья, подымая вверх прошлогодние листья, на поляну влетела бабушкина ступа, а в ней — бабушка Наталья с большим помелом.
На лету опустила она свое помело в адское дедово варево и обрызгала Маринку. И вот под Маринкой нет уже прошлогодней холодной листвы, она легко распрямляет руки и ноги, кровь горячит ее тело, повисшее над костром. Сверху что-то мягкое и теплое прикрыло Маринку. Ей стало так хорошо. Каждый пальчик на руках и на ногах шевелится, а сама она может и летать и бегать. И не болят ее слабенькие ноженьки, и дышится свободно. А какая она красивая: с длинной русой косой, как у тети Фроси. Только Маринкина коса достает до самой земли. И на ней такое белое и такое блестящее, словно перламутровое, платье и красные высокие сапожки. А на голове яркая атласная шапочка. А вот у нее в руках и пахучий букет алых роз.
Кругом журчат ручьи, поют птицы. Разве что немного жарко на солнышке, которое слепит глаза. И кто-то все говорит, говорит на разные голоса вдалеке.
И почему-то ей не видно тех, кто говорит, и не может она никак понять, о чем они говорят, и так вновь становится тревожно на сердце. Неужто ее глаза так и не открылись и, значит, она еще спит? Но видит же она и березку, и зеленую лужайку и слышит, как ручейки журчат.
Ах это несносное жаркое солнце! Жаль, конечно, что не дошла до той каемочки земли, за которой оно скрывается на ночь. Но сейчас ей оно ни к чему. Зачем так нещадно печет оно и так слепит глаза? Вот потому-то Маринка и не может ничего увидеть.
И почему бы ей отсюда не убежать? Снова мешают ее ножки. Они опять одеревенели.
Так снилось Маринке. А в избе в это время произошло вот что. Бабушка заглянула в ступу и ахнула. Съежась и закоченев на предутреннем холоде, Маринка холодным комочком полулежала-полусидела в тесном ложе ступы. Бабушка подняла хрупкое тельце внучки, крепка прижала ее к себе. Потом торопливо положила на Фросину постель, быстро раздела девочку и остатками водки стала растирать ее тельце, ножки, ручки, а потом, надев на нее чистую рубашку, укрыла одеялом. Щеки девочки горели ярким румянцем, на лбу выступил пот. Внучка заболела, у нее был сильный жар.
Вся семья толпилась возле кровати. «И зачем было девчонке забираться туда и прятаться ото всех?» — думал каждый, но никто не мог найти какое-либо объяснение этому странному Маринкиному поступку.
Вот и стояли над нею, разметавшейся на широкой постели, строя всевозможные догадки. И только бабушка была вновь занята делом. Она приготовила отвар из сушеной малины, для верности прибавила туда сохраненного еще с приезда средней дочери Паши полпорошка дорогого городского лекарства аспирина, положила мокрое полотенце внучке на голову, а в рот влила свое «зелье».
Маринка спала. Вскоре вновь улеглись и взрослые вздремнуть часок-другой до утра.
На следующий день Маринке стало лучше, а еще через день она была здорова.
Но сон не выходил из головы. Как ей было хорошо, когда вдруг ожили ее ножки, она могла свободно бегать, не чувствуя ни боли, ни скованности в движениях! Какое там бегать? Ей ходить-то по-прежнему было трудно.
А только-только начал подтаивать снежок, бабушка вновь показала свои знахарские чары. Долго беседовала она с дедом Пялдуном и решила облегчить внучке ее недуг.
Пришел как-то дед Пялдун к ним в избу, принес сухую змеиную голову и стал шептать над лоханью с водой, бросая туда угольки, приговаривая:
Коли сделались болести,
Угольки потонут вместе.
Боле коль не быть беде,
Угли плавают в воде.
Девочка не видела, как вели себя угольки. Когда заклинание окончилось и дед Пялдун ушел, а бабушка вышла проводить его, Маринка подбежала, схватила оставшиеся уголечки и побросала их в воду.
Угольки сожженной березы быстро потонули, а сосновые зашипели и поплыли в лохани.
Как хотелось Маринке с кем-либо сразу же поделиться этим ею разгаданным «секретом»! И вскоре такой случай ей представился.
Долго и тяжело болел Васятка, покалеченный санями, что раскатились неожиданно на крутом повороте так далеко и сбили мальчонку, а он очутился под полозом нарядной кошевы. Мчали в ней местного пристава. Тот спешил по вызову к губернскому полицмейстеру. И некогда было разбираться ни ему, ни ямщику, кого сшибли и почему трудно стали вдруг тянуть кони, а сани вроде бы клонятся на одну сторону. Благо длилось это не очень долго, сани сильно тряхнуло на неожиданной колдобине, кони подхватили их, и все пошло как по-писаному — ни сани больше не клонились, ни кони не храпели и не притормаживали.
Васятка подолгу надрывно кашлял, с каждым днем все больше бледнел и чах. Лишь в весне выправился немного и встал с теткиного сундука, где устроена ему была постель. С того дня он вновь перешел спать на сенник, который бросала к ночи мать посередь сундуков. Маленькая комнатенка позволяла матери с сыном спать лишь на полу, головой к окну, а ногами под стол.
Адеркины получили в те предвесенние дни весточку от сына: прибывает, мол, на побывку, недавно встретил дружка старинного, Ивана Борисова, и просит тот узнать о судьбе его, Ивановой, дочери Маринки, что живет у деда с бабкой в Спиридонках.
Не поддерживал никаких сношений с лесной заимкой дед Никанор, хотя много наслышан был и о скрипке деда Силантия, и о лечебных травах бабки Натальи. Но просьбу сына решил уважить. Слетала сноха младшенького, которая после смерти его старухи хороводила в доме Никанора, была за на́большую, и передала наказ свекра Васяткиной матери сбегать в Спиридонки, разузнать что можно о Маринке, внучке Спиридоновых.
Дома у теток мать обсуждала это повеление свекра.
— И не ихний ли, Спиридоновых, примак — Митяем, кажись, звали — прибегал за девчонкой, что зимой Васятку из лесу приволокла? — спросила Васяткину мать старшая из тетушек, Таисья.
— И впрямь девчонку-то вроде бы Маринкой кликали, — припомнила тут и Агафья.
Васятка давно мечтал разыскать эту смелую девчонку, которая, как сказывала тетка Вера, спасла его, вывезя на деревянных планочках из леса.
— Босыми, слабыми ноженьками ступала прямо по снегу, а досочки, что ей, болезной, лапотками служили, под Васятку пристроила, так и везла, пока силы саму не оставили, — рассказывала тетка Вера, вздыхая и утирая набежавшую слезу.
В устах старухи рассказ этот был искренним словом великой благодарности за спасение внучонка. Васятке захотелось сказать этой девочке самые важные, самые нужные мальчишечьи слова. Пусть-де она знает — есть у нее рядом названый братец ее и защитник.
Как ни уговаривали тетки, что ни твердила мать, обычно послушный и ласковый, стоял теперь Васятка на своем: пойду и пойду, хошь что, а возьми с собой в Спиридонки, и все тут.
Наконец настал большой праздник. На третий день рождества пошагали они с матерью тем же лесом, где в прошлую зиму спасла его Маринка, в ее Спиридонки.
Наталья Анисимовна, по обычаю своему, приветливо встретила гостей. И Маринка обрадовалась Васятке. «Слава богу, здоров и невредим», — подумала она. А у Васятки глаза так и заблестели черными угольками, щеки разрумянились. С большим трудом сдержал он себя, чтобы не броситься к худенькой, маленькой девочке и не обнять ее. Но мальчишка, видать, всегда остается маленьким мужичком и прежде всего думает о том, как бы на все это взглянули другие люди, со стороны. Вот и сдерживает даже самый чистый, самый искренний свой порыв. Только глаза да румянец выдают.
Бабушка пригласила гостью садиться, снова взяла в руки свое вязанье, поудобнее устроилась на скамейке и со вздохом сказала:
— Беспокойная, егозистая стала у нас девчонка. То, вишь, солнце куда садится, искать ушла, чуть в елани не утонула, а то ить что удумала: залезла в ступу да и уснула там, ну и простудилась. А тогда, с вашим мальчиком, тоже ведь сколь ее искали, ну да тут ее ругать не за что, правильно, по-христиански поступила, ко времени помощь оказала.
— Мы вот, поди, неблагодарными выходим, — с душевной искренностью сказала Васяткина мать.
— А какая тут благодарность нужна, каждый так должон поступать, — заметила бабушка, и, видно, чтобы уйти от этой неприятной для гостьи темы, по природе своей деликатная, бабка Наталья, словно бы продолжая давний разговор о Маринке, начала рассказывать случаи из ее, Маринкиного, раннего детства.
— Маленькой-то была спокойным ребятенком. Бывало, уйду летом на работу, оставлю одну дома в корзинке, а она знай себе спит там во все завертки. Вот только тихонькую-то такую чуть было и не потеряли… Поставила как-то корзину с нею во дворе, да, видать, не плотно заперла калитку. Как на грех, соседская свинья забрела к нам, увидела живое в корзине, хвать за ногу. Хорошо, девка вопить начала. Услышала я и прибегла. Еле ее от хавроньи отбила. Случалось, малых детей в соседних селах свиньи совсем заедали.