Девичьи голоса выводили:
Где-то в городе, на окраине-е-е,
Я в ра-а-боче-е-й семье роди-и-ла-а-ась!
«А все-таки мне хорошо, — подумала Стянька, — несмотря ни на что, хорошо. Костя едет… Я его люблю… — все хорошо».
Стянька смело притронулась к жесткому плечу отца и снова позвала:
— Тятенька, самовар простынет. Пойдем.
…Так и не закончив пахоту, Степан выехал на покос.
Участок был в бору на высоком месте по увалу, и трава — низенькая и редкая — плохо бралась на косу. «С зубочками» — говорят про такую траву.
Степан косил с ожесточением. Он не ругался, но его молчание было тяжелее брани. Немая, скорбно поджав губы, ходила за ним Пелагея. Стянька шла последней. Отец, пройдя рядок, заходил снова, догнав дочь, обходил ее и, когда все выходили с прокоса, он снова становился первым. Казалось, конца и края не будет этим заходам. К вечеру у Стяньки одеревенели руки.
Ночевали на покосе. Глядя в звездное небо, Стянька думала: «Уйду, уйду!». В ней поднималось, росло неприязненное чувство к отцу:
«Не старый режим, что он со мной сделает? Уйду, и все».
Дня через два спустились с увала, трава пошла мягче. Утром, мокрая от росы, она покорно ложилась на косу и топорщилась высоким валком.
Отмяк и Степан.
— Такой травки скоро накосим. А ну, ну, нажимай! — в первый раз заговорил он, догоняя дочь.
В характере Степана было драгоценное качество: он весь отдавался работе. Что бы он ни делал, он всегда увлекался. Особенно когда работа спорилась. Тогда в его руках и топор, и коса, и кузнечный молот — все становилось игрушкой. Вот и сейчас, когда отец прошел вперед, Стянька остановилась, как зачарованная.
Согнув левую руку в локте, отец правую отводил в сторону, приподнимая длинную сверкающую косу. Неуловимое движение, упругий поворот на левой пятке, и коса, как щука в заводь, блеснув оперением, ныряет в траву с каким-то ровным поющим звоном, выносит охапку травы и кладет ее ровным рядком.
Стянька решила возобновить разговор о леспроме:
— Кончим косить — пойду в леспром, тятенька.
После некоторого раздумья отец ответил неожиданной шуткой:
— На тот год об эту пору, после дождичка в четверг!
И впервые за эти дни улыбнулся.
…В субботу, сметав первые тридцать копен, решили пораньше выехать домой, чтоб успеть помыться в бане. Пока Стянька с матерью топили баню, Степан пошел в магазин за точильными лопатками. Вскоре он вернулся.
— Мать! Где разные бумаги у нас?
— В банке, — отозвалась Пелагея.
— Стянька, найди живо! — Степан сел на лавку, но тут же поднялся и, в нетерпении пощипывая бородку, прошел за Стянькой в горницу.
— Чего это тебе бумаги понадобились? — с тревогой спросила Пелагея и поспешила за мужем.
— Налог, поди, опять просят? Квитанции-то там, аленькой тесемкой завязаны. Да чего ты там шаришь? — видя, как Стянька роется в комоде, закричала она. — Нет ее там. В печку я ее коевадни поставила.
Степан сам полез в низенькую печку-лежанку.
— За Гнедка страховку дать должны, — разыскав в жестяной банке из-под чая страховой лист, торжественно сказал он.
— Кто тебе сказал?
— Добрые люди надоумили. Учителя Митрия Никитича сейчас в лавке видел.
— Слава тебе, господи! А я-то уж думала… Как же теперь?
— В Таловку ехать надо.
— Может, к Цапуле сперва сходить? — робко предложила Пел а гея.
— Не его ума дело. В рик поеду.
Степан бережно свернул лист и положил на божницу, за иконы.
Наутро, чуть свет, он выехал в Таловку. Повсюду на покосах, несмотря на праздничный день, мелькали бабьи платки, сверкали косы, росли копны и стога. Скоро стало припекать… Пахло свежескошенной травой.
— Никому и дела нет до меня… Умри, и не заметят. А вот советская власть заботу имеет… «Потерял ты, товарищ Грохов, работягу-коня. Тяжело тебе с одной лошаденкой?» — «Да, нелегко. Куда ни сунься — все одна», — мысленно вел беседу Степан с советской властью, забывая, с какой неохотой он платил страховые. «Вот тоже земли маловато, да и разная она. И на той земле одному, да с одной лошаденкой, прямо скажу, гибель! Ну, а дадут деньжат — подмога». Мысли Степана метнулись к недавнему разговору с Корытовым. «Колхоз вот тоже… Оно — как посмотреть. Не зря тонкий прут в метлу вяжут. Если партия ведет к тому, так оно, пожалуй… Народ давно такую думку имеет».
Над головой, невидимая в небе, пела птичка. Как серебряный колокольчик звенел ее голос и будил в сердце неясную тревогу.
«Как жить? Ума не приложишь. Вот и птица в дальний путь табуном летит».
Лошадь шарахнулась. Со свистом прорезав воздух, острокрылый ястреб ударился о куст, в котором скрывалась серая пичужка, завозился, выпрастывая крылья, косясь красным глазом на Степана, и, оторвавшись, взмыл в высоту.
— Вот стервец. Чисто Васька Гонцов!
Степан тряхнул вожжами. Надо было поспеть к базару. Он вез кое-что для продажи, зная, что на одну «страховку» купить коня будет трудно.
В Таловке Степан пробыл два дня и вернулся хмурый.
— Денег столько не получишь, сколько намаешься. За каждым столом начальники.
Действительно, ходить пришлось много. Помог ему избач — Алеша Янов, которого Степан встретил на базаре. Рассказал, что надо сделать, куда зайти, как и какие оформить документы. Он же написал заявление. Была задолженность по страховым платежам, и деньги, вырученные на базаре, пришлось отдать. Страховую сумму пообещали выплатить после того, как будут в комиссии рассмотрены все документы.
Степана тревожила мысль: «Где достать еще денег?».
И вот, когда Стянька уже оставила всякую мысль о леспроме, отец за вечерним чаем неожиданно спросил:
— В леспром не раздумала?
Стянька покраснела.
— Вижу, не раздумала. Ну, ладно. Подвинь-ка ягоды.
Стянька торопливо подвинула блюдце с черникой. И то, как дочь покраснела, как поспешно подвинула ягоды, с какой надеждой посмотрела ему в лицо, — все это вдруг наполнило сердце Степана тихой радостью: «В меня вся. Настойчивая и сердцем прилипчивая. К добру ли?».
— У Ключиков брала? — с хитринкой глянул Степан и улыбнулся так, как умел только он, — кончиком уса.
— У Ключиков, — еле прошептала Стянька.
— Много?
— Да полно тебе, отец! — из-за самовара бросила Пелагея.
Степан положил ягоды в чай, раздавил их деревянной ложкой, хлебнул с блюдца и, пососав усы, продолжал:
— Значит, судьба такая. Надумал я отпустить тебя. Денег надо заробить. С сенокосом теперь, пожалуй, мы с матерью вдвоем управимся. Ну, на денек прихватим кого…
Все поплыло в глазах Стяньки… И веселую-веселую песенку запел на столе сияющий самовар.
8
До революции в Ключах был женский монастырь. В девятнадцатом году игуменья — чернобровая и дородная — бежала с колчаковским полковником, а чернички разбрелись кто куда.
В двадцать первом голодном году был в монастыре детдом. Затем детей увезли. Застоинцы и пневцы начали тащить все, что могла увезти лошадь: полы, оконные рамы, кирпичи, иконы. Именно тогда выложил Василий Гонцов «по-городскому» изразцами печь в маленькой горенке и поставил золотой, тяжелый, как шкаф, киот.
Но вот явился в монастырь новый хозяин и все повернул по-своему. На воротах, где раньше мохнатый, звероподобный старец молился на камне рядом с таким же мохнатым медведем, обозначились слова:
«Таловский леспромхоз.
Контора».
Молодые голоса зазвенели в тихих келейках. Уже тесно становилось на нарах, липких от смолки. Корытов, под хмельком, день и ночь рыскал по всему району. Побывал он и в Застойном. В субботний день, после первого весеннего дождя, вторгся он в застоинские пределы.
По бугру, по рыжим проплешинам ходили коровы. Они жадно слизывали бурые, отмякшие под дождем, корешки прошлогодних трав. Языки их были грязны от земли, на подтянутых боках коробился насохший навоз. Вдруг в яму, где брали застоинцы глину для своих нужд, скатилась сытая гладкая корова и оглушительно заревела.
— Дура! — сказал возница.
— Ты о чем?
— О корове… Эта вон, с жиру бесится. Середка сыта — концы говорят.
— Чья она? — рассматривая корову, спросил Корытов.
— Василия Гонцова. Эвон, дом крестовый против церкви… Тоже… промяться выпустил… Три у него таких-то. — Возница кнутовищем приподнял шапку, и Корытов увидел хитрые бусинки его глаз.
— А вон там за церковью Важенята живут. Тоже — фигуры.
«Видать, тузы», — подумал Корытов.
Они въехали в село.
— Тебе куда?
— К председателю.
— Тогда, стало быть, на дом. Он там редко, в Совете-то, — сообщил возница.
Председательствовал в это время однолошадник Цапуля. В двадцать втором году, когда в Ключах кулацкая банда выпорола шомполами тогдашнего председателя Максима Базанова, выбрали Цапулю.
Особенно настаивал на этом Василий Гонцов.
— Власть народа — бедноты. Пущай председательствует.
Поддержали его братья Важенины:
— Верно. Ему от безделья. С полос не сыплется.
Дед Быза сказал:
— У этого кожа дубленая, выдержит…
Афоня Чирочек поскреб в бородке и покорно вздохнул:
— Нет власти аще не от бога, — подумал и добавил: — Бог терпел и нам велел.
Цапуля давно уже износил вынесенные из австрийского плена брюки и ботинки. Только в память о солдатчине брил он бороду раз в месяц да подстригал усы. Голова у него была с хохолком, а под дульковатым носом — подбородок вроде башмачка.
Сейчас он был действительно дома — сидел на чурбане у крыльца, ковырял шилом разбитый хомут. Дерева стучали одно о другое, супонь свисала к ногам. Кончиком ее играл серый котенок. Этот котенок да еще шершавая горбатая кобыленка составляли все Цапулино хозяйство.
— Вот заглянул к вам, — приветливо сказал Корытов, — частым гостем буду.
— У нас много ездят, — отозвался Цапуля, ставя развалившийся хомут. — В избе-то пол баба моет. Говори здесь, по какому делу, — и забеспокоился, не двигаясь, однако, с места. — Сести-то здесь негде…
— Ничего. Я скоро. Мне собрание надо собрать. Давай пошли дежурного. Пусть нарядит в сельсовет всех, у кого лошади.
Цапуля приоткрыл в избу дверь, сердито крикнул:
— Трымко! Айда за Антипой, скажи, чтобы наряжал всех в сельсовет! — И, ощупывая глазами гостя, осведомился: — В подводы, поди? Наряжать-то?
Корытов не ответил: поставив ногу на чурбан, молча сосал папиросу.
Пришел Антипа.
— Это што? По выбору, кои покраше? — закричал он еще в воротах. — Мне за других бегать не резон! Очередь надо знать.
Цапуля начальственно бросил:
— Знаю. Без разговоров. Нарядить вот человеку надо.
— А я сказал — не моя очередь! — свирепея, подступил Антипа. — Василия очередь. Пусть он бегает.
— Вот, товарищ, — как бы призывая Корытова в свидетели, обратился к нему Цапуля. — Поговори с ним! Я в Астрие был. Народ куда лучше, чем у нас.
Корытова мучило нетерпение.
— Вот что, — сказал он, обращаясь к Антипе, — ты сегодня наряди, а там разберетесь. Мне срочно нужно.
Собрание открылось под вечер. Выступив к столу, Корытов подробно обрисовал значение нового канифольного промысла в их крестьянском быту. Кроме того, он обещал долгожданную землю.
— Выдоим из сосны сок, из него — канифоль… а лес в пилку! Раскорчевал землю и паши! Не успеете оглянуться — электричество в домах загорит. Да что в домах — во хлевах электричество зажжем, — увлекаясь, говорил он.
Мужики слушали молча, ухмылялись в бороды: «Пусть сказки рассказывает. Занятно».
— А сейчас я обращаюсь к вам за помощью. Надо корпус завода ставить, лес подвозить, пилить. Кирпич, железо из Таловки доставлять… — закончил свое выступление Корытов.
— Здрасте! — крикнул Фадя Уйтик, — мужику посулим, а с мужика — поедим! Ха!..
— Это что ж, значит, гужналог опять? — спросил Спиря Малушко, прозванный так в отличие от брата Спиридона старшего.
Мужики загалдели. Гонцов стоял в стороне. По лицу его ручейками струился пот.
Когда голоса затихли, Гонцов выступил вперед, стал у стола, положив на стол шапку. Корытов увидел его плешь, окаймленную редкими промасленными волосами.
— Ха! Вот все так, — начал Гонцов. — Революция пришла — кричали: все ваше, все обчеству, а напослед оказалось не так! Лес не тронь — государственный. Всякая канихоль. А на что она нам? Електричество во хлевах! Ха! Давно слышали, а в лавку пойди — керосину не купить.
— Факт, — вставил Фадя.
Гонцов продолжал:
— В городах, слыхать, строят, а мужик сиди, как затычка. Где течь, там и велят лечь. Ха! Мужик вроде обутка, на всякую ногу впору. Сколь ждали?
— Подождешь, не лопнешь, — весело крикнул кто-то.
— Что ж! И будем. Нам по привычке. Мужик не еж, везде гож.
Корытова вдруг развеселила уснащенная поговорками речь Гонцова. Он с живостью сказал:
— Занятно, фамилия твоя как? А?
Гонцов дрогнул.
— Нечего тебе мою хвамиль знать. Мы мужики, у нас у всех клички однаки.
Он отступил от стола и потрогал бородку.
— А промежду прочим нас не застращать. Гонцов я! Василий Гонцов. Пиши…
Антипа, багровея, сказал:
— А ты хошь, чтоб за тебя робили? Навык?
Он шагнул вперед, не зная, что делать, помолчал, а затем звонко крикнул:
— Антипа Хромых. Пиши с лошадью.
— Фролов Семен… Пиши!
— Меня тоже, — понеслось со всех сторон.
— А какая цена? — вкрадчиво спросил Афоня Чирочек, мигая слезливыми глазами.
— Два десять коно-день, — ответил Корытов. — Рубиться — три.
— Сходная цена.
— С этого бы и разговор. Пиши нас! — гаркнули братья Важенины.
— Цена-то сходная, — глядя пустыми глазами на Важениных, сказал Гонцов, — только сев скоро… — и пошел к выходу.
Корытов ликовал.
…Через неделю рядом с обомшелыми черными келейками, сияя белизной, поднимался корпус завода. Лихими наездниками — борода по ветру — сидели на бревнах плотники, постукивали топорами. Точно синицы, во все стороны летели щепы. Парни и девушки соскабливали с обнаженных сосновых стволов восковую накипь живицы. По вечерам пылали костры, задорной песней заливалась гармоника. Парни тискали девчат, пуляли шишками, горланили песни. В темноте разносились веселые крики.
Заглянул как-то сюда и Василий Гонцов.
Будто белые юбочки надеты на сосны!
— Испортят лес. Ох, испортят! Сухостою не оберешься…
Услышал Корытов, подошел поближе.
— А мы его в рубку, белячок…
Гонцов встрепенулся:
— Какой я белячок? Я с белячками ребят не крестил.
— Не сердись, — примиряюще улыбнулся Корытов.
Василий Аристархович тоже решил быть поласковее: вон какую махину подняли!
— Дух у вас здоровый, это ты верно, — сказал он, потянув носом. — А я чё? Може, и дело удумали… Мы-то темные, нам за лесом не видно. Я домишко строил себе, так на него и то все глаза пролупили. А вы — вот как. Государство — сила. Казна, она может…
— Что же, из казенного леса домик-то срубил? — перекидывая с руки на руку скобель, спросил Корытов.
— Не-ет… По ордеру я, по ордеру, — зачастил Василий, — по разрешению уземотдела.
— По ордеру? Хорошо… Видать, ты мужик с головой.
Корытов подмигнул и захохотал:
— Так махину, говоришь, подняли… То-то…
Гонцов тоже, улыбаясь, отвернулся и про себя подумал: «Скалься. Мой Костя по науке коий год учится. Може, не хуже тебя…».
К осени завод начал работать. Росли, ширились бараки, склады для живицы. Бухали молоты в кузнице. В бондарке, как в порту, высились горы ящиков и бочек…
9
Назначенный инструктором-техруком подсочного промысла, Костя Гонцов приехал в леспром в самый разгар сенокоса. В воскресный день он появился на улицах Застойного.
Из тонкого и гибкого, как чернотал, паренька он превратился в высокого, с широкой грудью мужчину. Синевой блестели гладкие, чисто выбритые щеки. Жесткий чуб свисал, прикрывая правую бровь. В чесучовой толстовке и широчайших, как юбка, брюках-клеш он был неотразим. Глаза его по-хозяйски задерживались на лицах молодых баб и девчат и щурились не то от удовольствия, не то от фиолетового дымка папироски.
— Картинка! — определила раскрутка Шимка и сейчас же начала «завлекать».
— Мирской бык, — сказал Антипа, и вскоре по всему селу гуляла эта кличка, хотя никто не знал, откуда она пошла. Попробуй уйди от метко пущенного русского слова…