— И Орлову? — Олег сидел на полке, качаясь, как турок на молитве. Олегу было жалко Орлова. — И ему руки назад?
— Удрал в темноте, — ответил Кадилов. — По телефону передали: Орлов, Дубинин и еще человек тридцать прорвались, ускакали на лошадях. Да, Оля, бежали… Куда? На юг, в леса. Всё! Кстати, нет ли у тебя бумаги цигарку скрутить перед сном? Папиросы кончились. У тебя в карманчике есть, дай-ка сюда, голубчик…
Кадилов взял Олегову гимнастерку, неспешно вынул письмо, чиркнул зажигалку и поджег его.
Грустными глазами Олег смотрел, как горит листок. Вместе с пеплом от бумаги истаяло самодовольное чувство самостоятельности и смелости. Снова — противная беспомощность, одиночество…
* * *
Наступило чудесное, с пением птиц и теплым ветром, весеннее утро. Олег вышел на платформу и медленно побрел в штабной вагон.
Кругом все казалось тихим, мирным, небо было синее. И вдруг на станции забегали: со стороны Сарабуза подошел поезд. Один из товарных вагонов был заперт большим висячим замком и охранялся усиленным нарядом. Олег подошел. В чем дело?
— Орловцы! — ответил один из конвойных.
На платформе показался Слащев, как всегда, в сопровождении чинов штаба. Генерал поравнялся с товарным вагоном и приказал открыть. С грохотом отодвинулась тяжелая дверь. Орловцы — шестнадцать офицеров — лежали на полу. Руки их были связаны. Оборванные, избитые, они встали на колени и, щурясь от яркого света, без страха смотрели на Слащева и свиту. Генерал, расставив ноги, заложив назад руки, казалось, с интересом рассматривал пленных. Его бледное лицо светилось добродушным весельем, а в глазах таилось отчаяние.
— Что, господа, доигрались? Скажите, что сделать с вами? — спросил Слащев.
Офицер с окровавленной головой подполз на коленях к двери, нагнулся, вглядываясь в Слащева.
— А, это ты, кокаинист!
И плюнул, попал в грудь генералу, на серо-голубую чистую шинель.
Дрожащей рукой Слащев достал платок. Однако не вытер шинель, только махнул по груди.
На закате в открытое окно спального вагона из степи донесся ружейный залп. Олег лежал на полке. Поднял голову. Услышал еще выстрелы. Догадался: офицеров-орловцев убивали в степи. Слащев не терпел непослушных.
И еще были залпы… На той неделе ночью на Корабельной стороне в Севастополе полицейский отряд ворвался в помещение большевистского подпольного штаба. Подпольщики, отстреливаясь из винтовок и револьверов, ушли. Тогда воинские части с факелами и фонарями оцепили Корабельную, обыскали чердаки, подвалы и захватили тридцать человек. Позавчера пятерых присудили к казни, а других пять оправдали, не было улик. Услышал об этом Слащев, заскрежетал зубами и помчался в Севастополь. Увез десятерых в Джанкой на расправу.
Через два часа после расстрела севастопольцев Олега вызвали к Слащеву. Окна генеральского вагона были закрыты, занавески задернуты. Оттуда слышался женский смех и сухой лающий кашель. Часовой у подножки заставил ждать Олега. В известные часы он перед любым чином наклонял приставленную к ноге винтовку: «Нельзя… отдыхают». На этот раз ждать пришлось недолго…
«Зачем вызывает?» — думал Олег тоскливо, с усилием подымаясь на ступеньки. Страх сдавил ему грудь.
В салон-вагоне кроме генерала оказался Кадилов. Почему-то бледный, но бодро улыбающийся, он стоял возле круглого столика. Сам Слащев сидел, развалясь в кресле. Растрепанные волосы торчали вихорками, как у мальчишки. Глаза ленивы, тихая улыбка разводила губы, нижняя размякла, отвисла… Генерал находился в состоянии эйфории, «нанюхался». Нанюхавшись, он делался добрым и глупым.
— Здорово, Захаров. — Слащев лениво подал руку.
У Олега не сразу нашлись силы подать свою: висела, как пустой рукав. Наконец отчаянно рванулась, трепетно взяла вялую руку генерала.
— Зачем пришел, а? — Слащев улыбнулся. — Убить меня, а? — Взглянул на Кадилова. — Сережа, скажи, он писал, что застрелит меня?
Олег мгновенно понял: сболтнул где-нибудь Кадилов в пьяном виде!..
— Нет, нет! — широко улыбаясь, ответил Кадилов. — Как-то глупо пошутил… Ведь наш Захаров муху не посмеет…
— А я слышал, ты, Захаров, хочешь убить меня. — Слащев медлительно выговаривал слова. — Знаю: ты — орловец. Письмо писал. А я тебя… поцелую… или тоже, хочешь, убью, ха-ха! Боишься? Не писал? Садись, пиши, продиктую.
Олег сел за столик с чернилами и бумагой. Рука прыгала, чернила брызгали. Слащев нахмурился.
— Пиши… Всем гражданам России. Предателя Орлова и его присных… доставить ко мне живыми или мертвыми… Заранее объявляю: приговор один… И тебя тоже… Написал? Молодец, умница. Хочешь вина? Не бойся, при мне можно.
Слащев постучал в перегородку. Вошла женщина с черными глазами, поставила на столик распечатанную бутылку и бокалы. Слащев дрожащей рукой налил.
— Сережа, молодежь, выпейте с ней. Я — терпеть не могу…
Кадилов, все улыбаясь, взял бокал. Олег не двинулся с места. Слащев тяжело уставился на него.
— Ты — против меня?..
— Спасибо, голова болит, — начал Олег, трясясь от ненависти, презрения и страха.
— Что смотришь, будто я… ха-ха… лягушку съел? Ты болен? Сейчас отправлю в сумасшедший дом! — Слащев встал, его влажная рука потянулась ко лбу Олега, Олег невольно отшатнулся, и Слащев опустил руку. — Ты нехороший! Уезжай к черту, в отпуск, к морю, погуляй с девочками. Правда, Лина? Это нужно. И больше не являйся ко мне никогда. Иначе… Пшел!
Из слащевского вагона Олег машинально спустился на платформу. Мысли роились. Голова пылала. Пошел, куда глядели глаза. Услышал за собой торопливые шаги, обернулся — догоняет Кадилов. Взволнованный, бледный, решительный, он увлек Олега за водокачку, задыхаясь, проговорил:
— Немедленно уезжай. Беги собирай чемодан, пока он не раздумал. Сейчас выпишу документы, придет в себя — плохо будет!
Олег ответил, что и часу лишнего не останется здесь, не будет поезда — уйдет пешком. Кадилов настойчиво смотрел ему в лицо, глаза вдруг подернулись влагой, сжал кулаки.
— А я? Ты уйдешь, а Кадилов хоть пропади? Дела бестолковые, жизнь смутная, свирепая, не к кому душой приткнуться, Оля, кроме как к тебе. Без тебя сопьюсь, не знаю что сделаю.
— Но что делать? Ты видишь…
Кадилов прислонился к стене водокачки, глядя в степь, что-то обдумывал. Вдруг сдвинул брови и топнул.
— Ну-с, ладно, Алай-булай — крымские песни! Ты знаешь меня, ломать голову не стану. А ну его, Слащева, ко всем… Надоело! Рано ли, поздно, а придется расстаться. Ей-богу, запрячут его в сумасшедший дом. Вместо Деникина ему все равно не быть. А новый правитель непременно даст отставку. Ну и довольно прыгать вокруг него. Не идти же за ним в сумасшедший дом! Удеру! А ты, младенец, сообщай мне свой новый адрес всякий раз…
6
Вагон дребезжал, постукивал мерно. Олег блаженно дремал. Дорога успокаивала. Не думалось ни о Слащеве, ни о том, что жизнь накрепко заперта в Крыму и что не понимающие тонкостей красные, рассердившись, могут в любую минуту навалиться и раздавить.
От Джанкоя до Симферополя четыре часа пути. Поезд прибыл к ночи. Кругом мрак, снова начала давить тоска. Не хотелось видеться даже с матерью.
Извозчика не нанял. Побрел на Долгоруковскую. Помнил дом близ обелиска в честь завоевания Крыма. Когда-то Долгоруков взял, а скоро, наверно, возьмут красные. На центральной улице тихо, темно. Топали патрули, иногда раздавался мягкий грохот рессорной линейки, стук копыт. Гулко, звонко, тревожа ночь, между высокими тополями проскакали черные всадники на черных конях. В конце Екатерининской вдруг послышались грубые выкрики, рев, выстрел. Олег равнодушно шел на пьяные бранчливые голоса. «Кто-нибудь хлопнул бы из револьвера в сердце или в лоб, и ладно».
За большими яркими окнами ресторанов и гостиниц шла жизнь — с визгом скрипок, с вином, с отчаянием, с дикой, жалкой улыбкой: хоть день, да мой…
Заблудился, вдруг различил темную массу пассажа, раньше нужно было свернуть к кафедральному собору.
За соборной оградой вспыхивали огоньки папирос, слышались женский смех и позвякивание шпор. Пахло молодыми листьями… Нашел обелиск, затем угловой с балкончиками дом. Медленно, деловито стучал, пока за дверью не послышался глухой женский голос:
— Уходите, ночью не откроем.
— Это я, — отвечал Олег. — Здесь живет моя мать…
— Как звать ее, сколько ей лет?
Он ответил. Из-за двери снова голос:
— Какого роста? Откуда, когда приехала, сколько детей? Как звали ее мужа?
Олег ответил. После продолжительного молчания, — наверно, совещались:
— Почему пришли ночью?
Наконец отворили. С лампой в руках в дверях стояла какая-то женщина. Позади в чепце грузная, седая мать. Приблизилась, подслеповато вгляделась, не узнала.
— Будто и не он. Обманщик…
Олег бросился к ней, обнял, начал целовать. Мать сняла с него фуражку.
— Он… Где носился целый век? Не помню, когда видела. Везде хорошо, а у матери лучше.
Она по-прежнему не узнавала людей, не понимала, где живет…
За окном вдруг послышались чье-то тяжелое сопение и хрип, там боролись, — наверно, грабители напали на прохожего. Слабо прозвучал выстрел.
— Опять кого-то убили… — Творя крестное знамение, мать поднесла пальцы ко лбу, а к плечам поднести забыла. Повела Олега в комнату. — Каждую ночь убивают!
Рано утром, после глубокого сна, Олег вышел из душной квартиры на залитую солнцем весеннюю улицу. Возле обелиска темнела ленивая редкая толпа. Головой на толстой, ограждающей постамент цепи, в прекрасных блестящих сапогах, лежал убитый. Говорили, что это военный следователь: засудил офицера, и вот пуля в лоб.
Олег отправился на центральные улицы и увидел дневной город. По булыжной мостовой вереницами катились открытые кареты, линейки с кучерами-татарами. Грохот не умолкал. На резиновых шинах мягко покачивались рессорные пароконные экипажи. Пахло не конским потом и навозом, а бензином, проносились автомобили. В длинных, до пят, платьях, в шляпках с перьями набочок, мелкими шажками шли, плыли стройные, без корсетов, от дороговизны похудевшие, тонкие, гибкие дамы.
По привычке ловить сведения и слухи накупил газет — охапку! — и сразу бросилось ему в глаза свежее сообщение об Орлове. Скрывшийся Орлов опубликовал телеграмму: генералом Слащевым допущен подлый поступок, недостойный русского офицера. По его, Слащева, приказанию кавалерийская часть полковника Выграна открыла в упор артиллерийский огонь по мирно идущей обозной колонне одного из отрядов Орлова. В колонне было одиннадцать санитарных двуколок с больными. Возмущенный столь подлым поступком, Орлов призвал офицерство и солдат громко сказать: «Довольно подлостей и преступлений от высшего командного состава! Довольно быть рабами, слепо идти за преступниками, губящими дорогую нам Россию!»
К этой телеграмме Слащев приписал: пусть Орлов отчитается в тридцати миллионах рублей и пятистах пятидесяти полных комплектах обмундирования, пусть явится на суд, иначе он — вор. Он украл десять миллионов рублей, не выдав жалованья своим солдатам. Пятьсот пятьдесят комплектов английского обмундирования взял на триста человек.
Орлов представился мелким и глупым, а сам себе Олег — просто дурачком. Он стал читать про спекулянтов, валютчиков и прожигателей жизни, объявления о купле-продаже бриллиантов — оценщики, знатоки драгоценных камней нарасхват. По всему южному берегу Крыма под всплески волн разносятся смех кокоток и выстрелы самоубийц. В гостинице «Джалита» покончили с собой двое: военный чиновник и уполномоченный Министерства земледелия, некий господин Маркевич. Проворовались, а уплыть за море не смогли… Деляга-врач за золото дает справку о незаразности, чтобы выпустили из «мышеловки» в Париж… Словом, никаких открытий…
Лиц, отнявших на улице Эмира Бухарского бумажники у двух прохожих… просили оставить деньги при, себе, документы же, фотографические карточки, русские и заграничные паспорта, а также записную книжку доставить по адресу… О размере вознаграждения готовы вести переговоры… Ловко! Грабители получат вознаграждение.
Некая Мария Михайловна умоляла некую Марусю вернуться: «Твое отсутствие убьет меня». Наверно, дочка сбежала с офицером… Девять врачей-венерологов предлагали свои услуги…
«Что-то уж очень подло, — думал Олег. — Чем это кончится? Вокруг Черное море, на севере Сиваш и огонь… Не уйдешь дальше соседней улицы, где кинематограф «Последнее танго» и «Дама червей» — свет от электрической станции обеспечен…»
Олег отправился бродить по городу. Ходить, смотреть, слушать, что услышится… А не сорвать ли с себя погоны, скажем, скрыться под лохмотьями?
Помнил, как давно его, маленького, возили к морю, останавливались в Симферополе, а любивший красочные сборища отец ходил с ним на базар — на огромную, застроенную деревянными и полотняными балаганами, битком набитую народом площадь с фонтаном посредине. Немцы-колонисты на повозках с хлебом, с картофелем, татары на скрипучих мажарах с дровами, арбузами, дынями, армяне, русские, евреи — все продают, покупают, шумят. Полуголые цыганята вертятся вокруг барынь, вырывают у них из рук тяжелые покупки — за грош понесут хоть на другой конец города… На земле горы тыкв, яблок, груш. На разостланных ряднах холмики лука, чеснока, разных сортов орехов, зеленого и красного перца, помидоров, фиолетовых баклажан. На длинных прилавках продавали всякую всячину, земляное мыло — кил, которым гречанки и татарки моют голову. Слышались скрипка, бубен, цыганская музыка. Выплясывали цыганы и с ними русские после стаканчика… Печально понурясь, у выезда из города стояли рядами волы, коровы. А дальше гарцевали перед покупателями цыганы, продавали лошадей. Пестро, шумно. Пахло семечками, по́том.
Сейчас базар был странный. Полно людей — не пробиться, но казалось, люди бессмысленно толклись, кружились, беспрестанно встречались, вновь расходились, глядели под ноги, будто искали давно потерянное, нечто чудесное, необходимое… Наконец Олег заметил, как они приподнимают край гимнастерки, отворачивают борт пиджака, показывают торчащие из карманов желтые свертки белья, пачки табака. На ладонях часы…
Хоть и бессмысленна жизнь, а есть хочется, за большие деньги купил два чебурека. Двинулся по главной улице вдоль сверкающих пустых магазинов, по Пушкинской мимо Дворянского театра, — Вертинский тут! Потом прошелся под акациями и каштанами тенистой, мрачноватой Дворянской, где за деревьями не видно уездных некрасивых домов.
Жарко. Брел устало. На углу красовалась нарядная, дорогая рессорная «гейша» — линейка с ярко-красными спицами колес, с мягким плюшевым сиденьем под белым шелковым с фигурными краями балдахином на резных красных стойках.
Хозяин «гейши», татарин в красной феске, ждал седока, сложив накрест кривые тонкие ноги. Олег плюхнулся на бархатное сиденье. Татарин спросил:
— Пжалуста?..
То есть куда везти. Олег неопределенно махнул рукой: «Куда хочешь…»
Мягко подрагивая, «гейша» поплыла. Под балдахином в тени Олег покачивался, изредка обнимал стойку. Когда извозчик оборачивался и спрашивал: «Пжалуста?» — Олег кивал.
Так он оказался в татарской части города, в лабиринте глухих, узких, запутанных улочек без домов, из одних сплошных, довольно высоких стен-оград.
Бесконечные ограды из крупных и мелких булыжников поросли жесткими кустиками, вечные, непроницаемые; лишь кое-где темнели забранные железной ставней низкие, у самой земли, окна — лавчонки, мастерские ремесленников; нет ворот, — зачем они в этом древнем, тихом мире? Кружащегося по улочкам ослика с корзинами разгрузят и возле калитки. Во всем какая-то простейшая честность. Вздымалась легкая, прозрачная пыль. Как вчера в поезде, Олег блаженно успокоился. В приоткрытой калитке виднелся во дворике домик с галереей, девочка-татарка с длинными, веревочками, косами, с маленькими руками — пальцы окрашены в желтый цвет, — с ножками в желтых кожанцах, в пестром кафтане и в шароварах спускалась с лестницы… Словно приснилась. Здесь женщины — либо девочки, либо старухи, нет середины, как нет ее ни в чем… Нынче до конца дня он должен решить, что делать.
«Гейша» докатилась до крутого обрыва в Собачью балку, наполненную белыми домиками с красными черепичными крышами, сарайчиками, ящиками, тропинками и беснующимися собаками. Олег похолодел: обрыв, тупик!
Пришлось по тем же кривым, путаным улочкам выбираться на знакомые улицы, в наполненный отчаявшимися людьми пустой город.
Обернувшись, хозяин «гейши» пристально умными глазками всмотрелся в Олега, думалось, увидел его насквозь, со всеми его неясными мыслями, и вдруг, остановив лошадку, начал что-то говорить. Наконец Олег понял. Если офицер хочет покинуть Крым, то нужно ехать на берег: там лодки и хорошие люди — рыбаки; он, хозяин «гейши», за плату отвезет и познакомит с человеком, который покажет другого человека, а тот «знает рыбак»; многие умные офицеры благополучно переплывали в рыбачьих лодках «к большевик»…