Сидят, не смотрят один на другого. Ладно, он, Ваня, с тем Хоромским не дружит. А эти ведь друг другу все-таки свои? Кулага отвернулся, роется в своем мешке. Войдя, Ваня намеренно весело сказал:
— Имею несколько вопросов…
— Ваня, ноги твои целую — отстань! Командующий поручил мне экономику изучить, а ты мне мозги забиваешь.
— Скажи только, Мустафа Кемаль женатый, дети есть? Сколько имеет жен?
— Приедем, спроси у него. Или вот у Кемика — он академию окончил. Правда, знает только то, что ему хочется знать.
— Ладно… — вздохнул Ваня. — Чудаки вы. Ну, скажи, Кемик, доложи, что в настоящий момент происходит в той самой Анатолии?
Кемик вскинулся, глаза сверкнули:
— Как всегда, гяуров ловят! Не знаешь?
— Как всегда, вы городите чепуху! — холодно заметил Кулага. Холодно и зло. — Я предупреждаю: вредную агитацию ведете!
— Где дверь мечети, не знает, а хвастается, что правоверный! — отчаянно парировал Кемик и сжался будто в ожидании ответного выпада.
Стало тихо. Кулага однако молча поднялся на полку и ни с того ни с сего запел:
Из множества фигурок
Понравился мне турок,
Глаза его горели, как алмаз…
И тут же оборвал:
— Вы, Кемик, не понимаете истинных причин несчастья одного народа — не понимаете! — и слепо оговариваете другой народ. Отвратительно!
Ваня решительно встрял:
— Стоп! Тормози, Игнатьич, не то сказал. Легко ли ему родных забыть?
Кемик пристально вглядывался то в Ваню, то в Кулагу. Ожидал: Кулага произнесет ли какую-нибудь глупость? Ваня с его чутким сердцем опровергнет ли нелепые домыслы Кулаги? Кулага явной глупости не сказал. Кемик печально обратился к Ване:
— Объясни, зачем Карабекир-паша держит такую большую армию на границе с моей Арменией? Как мне поверить паше? Как?
— А зачем станем особенно верить, если он такой? Чай Красная Армия и там сторожит. Ты пока не страдай. Спросим командующего. Я не знаю.
— А я знаю! Испытал на собственной шкуре. Мне жалко Армению. Больно.
— Ты, конечно, знаешь — испытал. Но мне командующий как-то объяснил: когда армянский народ восстал и сбросил этих дашнаков, армянский ревком позвал Красную Армию. Товарищ Калинин объявил, что раздавить трудовую Армению никому не позволим. Тут подошли части нашей Одиннадцатой армии…
— А что Карабекир-паша — перестал быть пашой Карабекиром? Как выгоняли его из Батума и моего Александрополя!
— Когда? — растерянно смотрел Ваня. — Кто?
— Мы! В марте месяце, когда с кемалистами подписывали Московский договор! — Кемик взмахнул рукой. — Сколько потребовалось сил!
— Шут его знает, — промолвил Ваня. — Фома Игнатьевич, объясни это дело нормально, как всеведающий человек, как следует быть.
Кулага читал книгу с чрезвычайно интересными цифрами. Поднял глаза:
— Что? А, да… Кемик явно не в курсе дела. Тем не менее рассуждает. Да еще как чистой воды дашнак. А дашнаку что-нибудь объяснить невозможно. Его надо просто прогнать.
— Кемик, не обращай внимания…
Но Кемик встал, опустив короткие руки, пригнулся, как перед прыжком.
— Вы, товарищ Кулага, получите сдачи. Это — оскорбление. Я доложу Фрунзе.
— Поговорите. Он расскажет вам, если найдет нужным, что произошло на съезде Советов. Как блеяли, хотя и с пеной у рта, меньшевик и эсер то же самое, что обычно твердят дашнаки и что сейчас говорите вы. Потребовали разорвать с Мустафой Кемалем.
— Я этого не требую, перестаньте! Я просто опасаюсь Карабекира…
— Но вас смущает эта наша поездка при том?
— Вы все коверкаете. Я же только спрашиваю… А вы… Не видите меня! Поэтому нет права называть меня дашнаком! Нет! Я иду к Фрунзе.
Не заметили, что поезд давно уже замедлил ход и вот — остановился. В коридоре вдруг послышался голос Фрунзе. Командующий, оказывается, обходил вагоны, заглянул в купе Кулаги:
— Слышу, у вас какой-то очень ожесточенный спор. Тема? Любопытно!
— Да не очень-то спор, товарищ командующий, у меня просто тоска, а Кулага… — начал Кемик, но горло ему сдавило, он не смог договорить.
— Кемика смущает наша поездка. Он совсем не верит кемалистам, — сухо уточнил Кулага.
— Да, не верю Карабекиру, я сказал! — вскинулся Кемик.
— Так ведь мы на месте и проверим. В чем дело? — будто удивился Фрунзе. — Зачем нам тоска! Будем радоваться жизни. Так?
— У этих друзей, Скородумова и Кемика, как говорится, мозги набекрень, — определил Кулага. — Один жениться не может, пока не родится мировая коммуна, А другой всех турок меряет по Карабекиру.
— Да? — засмеялся Фрунзе. — Это определенно недоразумение. Но, надеюсь, разберемся, сориентируемся. На занятия исторического кружка вы ходите? Попросим дипсоветника подробнее рассказать. Хорошо, товарищ начхоз?
— Хо-ро-шо, — протянул Кемик.
— Все наладится. Когда армянский ревком взял власть, Владимир Ильич направил ему знаете какую телеграмму? А вот какую: «Не сомневаюсь, что вы приложите все усилия для установления братской солидарности между трудящимися Армении, Турции и Азербайджана…» Для того и работаем.
ДЕЖНОВ
В вагонах утром слышался голос Вани Скородумова, по-ярославски напиравшего на «о»: «Робята, все — в солон!»
В салон-вагоне Дежнов занимался с участниками миссии. Он вел кружок французского языка и кружок по истории. Французский язык изучали секретари и переводчики. Необходимо знать — на этом настаивал Фрунзе. Вся турецкая интеллигенция, многие депутаты Национального собрания — меджлиса, офицеры и чиновники говорят на французском и немецком языках. Мустафа Кемаль тоже. Его письма к Ленину и Чичерину составлены были на французском.
Фрунзе просил Дежнова заняться историей и с красноармейцами охраны. Сама дорога пусть станет путем познания. Ничто так не обогащает, как путешествие. Фрунзе рассказывал, что, будучи еще гимназистом, совершил с товарищами, верхом, в седлах, поездку вокруг горного озера Иссык-Куль и вернулся из нее новым человеком. Фрунзе сказал Дежнову:
— О Кемале, об обстановке узнаем уже в Баку, в Тифлисе, Батуме. И больше, чем где бы то ни было, — в самой Анатолии, в дороге. Как раз в дороге возможно учуять намерения Ангоры. Но только при условии постоянного общения с турками. А для этого необходимо многое знать, и прежде всего — историю. Прошу вас, учите нас всех.
Дежнов видел, что Кемик спешит занять место за столиком с картой в салон-вагоне, для него эти занятия имеют особое значение.
Дежнов отмечал, что и сам, когда садится за свой столик и раскрывает папку, несколько волнуется, его лицо становится, наверно, строгим, даже суровым. Он в душе всегда любил людей, но стеснялся показывать это, часто не верил в свои силы, был угрюм и не пользовался расположением сверстников-студентов в юности, был одинок. Почувствовал же себя крепким, свободным, когда, выполняя поручения партии — он был пропагандистом, — сблизился с солдатской массой и со студенчеством. Сейчас Дежнова трогал интерес бойцов к его рассказам. Нечаянно подслушал однажды, как между собой они называли его «Алеша».
Пока тащился поезд и уходили за сутками сутки, Дежнов и сам, и с Фрунзе день-деньской рылся в захваченных с собой материалах. (В Харькове вместе с одеждой и продовольствием погрузили в вагон тяжеленные ящики — руки оторвешь! — с библиотекой и бумагами. Тут были копии писем, телеграмм, договоров, записи бесед Фрунзе и Дежнова в Москве.)
Дежнов тщательно готовился к занятиям с красноармейцами, на остановках, когда вагон не трясло, составлял то ли конспекты, то ли методички:
«Добиться плакатной ясности изложения материала, четко, просто… Мир труда против мира капитала. Кредо последнего — ты умри, чтобы я мог жить. А мира труда — дружба, взаимопомощь…
Раскрыть историю как драму. Владычица морей, Великобритания стремится покорить не только нас, но и завидную своим географическим положением Турцию. Турция, конечно, не желает отдавать свои теплые моря, проливы, гавани — сама движет свои армии для приобретений…
Великобритания много лет изготавливалась, чтобы нанести решающий удар… Государственные деятели, епископы, даже иные ученые твердили: турки — дикари, гнать их из Европы, гнать! Пусть уйдут за проливы!.. Ллойд Джордж театрально негодовал: «Турок — это чума и проклятье тех мест, где он раскинул свою палатку. В отличие от хищного зверя из легенды, турок не знает даже чувства благодарности к человеку, вылечившему его раненую лапу…» Грубая ложь…
Запад обрубал Турцию, как поваленное дерево. Турция была обречена. Географы Антанты закрасили на карте Турции, какие области — кому: синие — Франции, нежно-зеленые — Италии, желтые — Греции. А розовые — дашнакской Армении…»
Записав все это для себя, Дежнов потом свободно рассказывал красноармейцам:
— В конце мировой войны, товарищи, Великобритания бросилась добивать истекающую кровью Турцию, опередив союзников. Мощь Великобритании необычайно возросла, тогда как Франция потерпела катастрофу в районе Эн, Италия — в сражении при Капоретто, потеряв триста тысяч пленными, десять тысяч убитыми. Во всеобщей драке Италия утратила место среди великих держав. Вот и стала Великобритания всех сильней.
С мечом она и двинулась на Восток качать нефть, увозить шерсть, хлопок, искоренять большевизм в Закавказье, помогать грузинским меньшевикам, азербайджанским мусаватистам, армянским дашнакам… Султанская Турция наконец выбросила белый флаг. В Мудросской бухте острова Лемнос на корабле, подписав перемирие, кончили с Турцией, полное разоружение и сдача. Оттоманской империи пришел конец, «больной человек» умер…
Тут Дежнов попросил Кулагу назвать цифры, и Кулага прочитал в своей тетради:
— От почти трехмиллионной турецкой армии осталось пятьсот тысяч. Убито и умерло триста тысяч. Ранено четыреста тысяч. Дезертировало и пропало без вести полтора миллиона. Умерло от голода и эпидемий населения — два с половиной миллиона. В сумме это четвертая часть мужского населения Турции.
Дежнов заметил, как расширились глаза Вани Скородумова. Тот сказал:
— Жутко! Турции вроде уже не существует. Едем неизвестно куда.
— Нет, — сказал Дежнов. — Как вы знаете, жива, борется. В драме истории слово взяла масса.
Дежнов видел, что его рассказ произвел сильное впечатление и на Кемика. Спросил:
— Товарищ Кемик, понятно ли?
— Понимаю, что турецкий народ давно страдает, — ответил Кемик. — Зачем же презирал другой народ, а не виновников страдания?
Ответил не Дежнов, а Фрунзе:
— Разберем и это, — сказал Фрунзе. — Лекция очень содержательная. Завтра прочитаем следующую страницу драмы.
Эта страница — об оккупации турецких областей. Фрунзе считал, что здесь содержится ответ на вопрос: не капитулирует ли теперь анатолийский крестьянин, солдат, офицер?
Турки говорят: «Дай нахалу сто рублей, а он и подкладку взять захочет». Британский лев подписал «перемирие», чтобы жертва не сопротивлялась, когда он станет ее раздирать… Турецкие войска на фронтах пьют себе чай где-нибудь у ручья либо у колодца — ведь перемирие! А британская кавалерия все на марше и заняла Хамам-Алил. В Мосул въехал генерал Кассель со штабом, войска подтянул к городу. Еще несколько дней, и, двинувшись из Алеппо, англичане оккупировали Киликию — в самой Анатолии.
Андерс с Ваней повесили в салоне большую карту. Концом трости Андерс показал петлю, какой победители охватывали Малую Азию.
Декабрь восемнадцатого года, второй месяц странного перемирия — оккупанты заняли уже и Аданскую область, конторы Багдадской железной дороги и европейских дорог Турции; адмирал Кальторп уже распоряжался на смирнских фортах, итальянские войска высадились в Адалин. Настал черед жемчужины — Смирны. Сперва иноземцы засели в телеграфных конторах окрест — не выпустить сообщение, что началась оккупация.
— А предлог для захвата исторический, — сказал Фрунзе, — дескать, несколько тысяч лет назад Смирнская область была эллинской, называлась Ионией, и сейчас, мол, здесь звонят пятьсот христианских церквей…
Итак, пятнадцатого мая девятнадцатого года — этот день считаю переломным — броненосцы «Аверов» и «Лемнос» и вспомогательные суда подошли в семь тридцать утра и стали на якорь в Смирнском порту. Городскую власть завоеватели даже не оповестили, начали высадку войск под командой полковника Зафириотиса. Десант прикрывали британские, французские и американские суда под командой Кальторпа. А высадилось двенадцать тысяч солдат, включая полк эвзонов — это вроде гвардии.
Население держалось тихо, солдаты даже не вышли из казарм. Но прозвучали выстрелы зажигателей-провокаторов, и началось… В солдат стреляли в их казармах, обезоруженных повели на набережную — корабль «Парис» примет их и увезет. Они шли, с них срывали фески, их били. Вдруг по колонне ударили пулеметы с ближайшего корабля, а с крыш соседних домов стреляли из винтовок. Было убито триста солдат, тридцать офицеров. Трупы сбросили в море, а шестьсот человек раненых валялось на мостовой.
— И вот, думается, — сказал Фрунзе, — забыть это, примириться с этим невозможно!
— Но где взять силы для бесконечного сопротивления? — возразил Дежнов. — Турция воюет уже двенадцать лет. Народ устал безмерно.
— Однако учтите, Алексей Артурович, если горит дом и одежда на тебе уже тлеет, то на компромисс с огнем не пойдешь — будешь биться до последнего. Смирнские события потрясли Турцию, вызвали такой взрыв возмущения, что британские пальцы на горле Турции, представьте, задрожали от напряжения. Оккупационные войска ворвались в Манису, — Фрунзе показал на карте, — двинулись в глубь Анатолии. Но вот здесь, у Эдимиша, уже споткнулись, началось сопротивление, произошел первый бой с партизанами. Оккупанты заняли Айвалык — эксцессы, заняли Айдын — грабеж, но контратакованы и здесь. На другой день заняли Бергаму и Менемен. И здесь все то же. В Менемене завоеватели погубили триста человек, в округе — семьсот, ограбили торговцев, опустошили дома. Такое ведь в тысяче селений. Понимаете? В дом, в сад врывается бандит с ружьем, несомненно ему отвечают ружьем же. Считаю так потому, что население здесь воинственное — зейбеки, гордое племя. По-видимому, каждая деревня была очагом борьбы. Сообщалось, что мужчины и женщины с оружием сидят за камнями, а старики и дети приносят им пищу, идут в разведку. Но силы были неравны, началось массовое беженство. Людям пришлось оставить свои дома, посевы, сады, плуги, бочки. Нищенство, голод, смерть… И вот, передавали, даже дезертиры, скрывавшиеся в горах, поднялись… Затем появился Кемаль и сопротивление стало организованным, и нарастало вплоть до Сакарийской победы.
— Вы полагаете, Михаил Васильевич, что в этой войне весь-весь народ участвует? — настойчиво переспрашивал Дежнов.
— Не может не участвовать. Трудящиеся здесь, видимо, доверяют националистским лидерам. А лидеры, наверно, почувствовали, что только так можно спасти страну… Вот Андерс подтвердит: в начале вооруженной борьбы правительство опиралось исключительно на партизан…
В июне британцы оседлали перевал Базиона и разбили отряд шейха Махмуда в городе Сулеймание, заняли его. Оккупанты ворвались в Бурсу. Но турки двинулись в контрнаступление, и грянули кровавые бои. Завоеватели сожгли Айдын. Высадились в Самсуне английские войска; хотели с севера идти навстречу французским, чтобы разрезать Анатолию, окружить ее восточную часть, где уже обосновался Мустафа Кемаль…
В районе Беин Диарбекирской губернии живут курдские племена джезире и ширнак. На них английские летчики сбросили бомбы. Отряды англичан завязали бой с курдами гойян. В Мосуле вооружили армию айсоров и направили ее против курдов в город Сулеймание. Такой был даже эпизод, весьма типичный, — девять блиндированных автомобилей английского офицера Лечмана угнали три тысячи баранов у курдов племени шамар.
— На броневиках — за баранами, — засмеялись бойцы в салоне.
— Да, и курды не простят этого, — сказал Фрунзе. — Испортят дороги, ямы выроют, камней набросают. Всех баранов обменяют на оружие и, безусловно, где только возможно и невозможно, лечманов будут бить.
В октябре южные оккупационные отряды сожгли город Мараш. А на западе другие отряды взяли район Ксанти. Это во Фракии. Но затем под Марашем двинулись в дело первые формирования кемалистов. Англичане намеренно уступили французам это поле боя — Киликию, пусть бьют отчаянных турецких партизан. Наступил очень холодный декабрь девятнадцатого года. Курдские партизаны выбили французские войска из Мараша, но не удержали этот разрушенный город. Позже снова осадили его партизаны, и наконец французские войска навсегда оставили сожженный ими Мараш.