Мы оба стояли и молча думали каждый о своем. Я спросил вдруг:
Папа, ты можешь мне купить завтра мотоцикл? это у музыкантов называется резкая модуляция.
Ты что, с ума сошел? Зачем тебе мотоцикл? всполошился отец. Я даже не ожидал, что он так всполошится.
У тебя было в юности какое-нибудь прозвище? спросил я.
Какое прозвище?
Ну, например, «Рюкзак заплечный» или «Заплечных дел мастер»!
Так смотрят на человека, когда у него бред:
У тебя температура? папа положил свою маленькую, совсем не мужскую ладонь на мой лоб. Все, что хочешь, только не мотоцикл. Мотоциклистов же все время лечат, а мотоциклы все время чинят. Тебе что, жизнь надоела?
Есть немного, тихо прошептал я.
Папа прижал меня к себе.
Это потому, что ты молоди не знаешь, что ты молод, это потому, что ты счастливи не знаешь, что счастлив
Отец довел меня до моей комнаты и, конечно, заставил принять лекарство, какое-то английское или американское, которое он с таким трудом достал.
Молчит, проклятый, сказал папа, покосившись на телефон. Почему мне никто не звонит? Почему меня никто не приглашает в гости?
А тебя же какой-то мужчина звал вчера на базаре, напомнил я отцу.
Звал! возмутился папа. А разве так зовут в гости: Федор Алексеич, что же вы в гости не заходите? папа смешно передразнил вчерашнего мужчину. Как будто воспитанный человек может запросто взять и зайти в гости! Ханжи проклятые! Разве так приглашают в гости!
А как приглашают? спросил я.
А вот так, сказал папа. Он поднялся со стула, снял воображаемую шляпу с головы и сказал:«Валентин Федорович, вы свободны вечером в субботу?» Скажи, что свободен, попросил меня папа. Я сказал, что свободен. «Тогда мы с женой были бы рады видеть вас с женой, с сыном и дочерью у себя». А то: «Что вы не заходите в гости!» Небось, если нужного человека приспичит пригласить, то пригласят как надо!.. Ну, зазвони же ты, Великий Немой, закричал папа на телефон и даже стукнул кулаком по столу, ведь когда-то ты не умолкал!..
Мы помолчали все трое: я, папа и телефон.
А почему тебе не звонит писатель? спросил я. Он раньше звонил.
Пить, наверное, бросил, ответил папа, он мне только в пьяном виде звонил и в гости приглашал в пьяном виде, чтоб я его пьяный слух усладил «Я встретил вас»и все такое, запел тихо папа. С ума сойти! Дружить с товарищами, как с огуречным рассолом!.. А сам я дурак, сказал папа, никто меня не неволил работать рассолом.
Телефон наконец зазвонил, и я очень хотел, чтобы этот звонок был папе, уж больно у него были тоскливые глаза, как у меня все равно.
Да, сказал папа в трубку громко, а потом тихо:Ее нет дома. Что ей передать?.. Потом он положил трубку и еще тише сказал:На нет суда нет, и добавил:Между прочим, приятный мужской голос, а может быть, неприятный Потом помолчал и сказал:Ничего, скоро зазвонят и для меня Спи. Он поцеловал меня и вышел из комнаты, унося в руках телефон на длинном шнуре.
А я лежал и думал, как завтра в Дубне поиздеваюсь еще над природой Не сплю, не ем, на месте ни минуты не сижу. Все гонит и гонит, как у Пушкина: «Тоска любви Татьяну гонит» Интересно, что природа уже начала надо мной издеватьсяэто я имею в виду свое самочувствие. Да черт со мной! Но вот Юла, над ней ведь тоже когда-нибудь начнет издеваться природа. Как это папа сказал: «Молодостьиздевательство человека над природой, а старостьнаоборот»
Взяв блокнот и карандаш, я уставился в потолок. В голову, как назло, не лезло ничего веселого. Просто думалось о том, что до издевательства природы над нами еще далеко, пожалуй, и что можно себе еще позволить И вообще, может быть, не будет никакого издевательства? Может быть, к тому времени, когда природа захочет над нами поиздеваться, доктора что-нибудь придумают. От этого я даже повеселел, да еще тут луна в мое окно заглянула
Мне снилось, что к окошку комнаты, плывя в воздухе, словно в воде, приблизилась Таня Рысь.
Слушай, сказала она, ты этого Умпу бойся, он, знаешь, что с тобой может сделать. Я вчера мимо милиции проходила, там возле входа в отделение висит плакатик «Найти человека». В Киеве парень вышел из дачи вечероми вот второй год пуговицы найти не могут Я боюсь, как бы с тобой тоже Умпа мне сказал, что ты про самолет знаешь
Это Умпа римский Колизей устраивает, продолжала Рысь, а не помолвку. Он любит людей лбами сталкивать, чтобы, как бильярдные шары, трещали. Мне недавно сон снился, сказала Рысь мне во сне, лечу я над землей на каком-то фантастическом вертолете и вижу, как на земле подо мной все три миллиарда человек дерутся друг с другом просто так, кулаками, во всех странах И все Умпу на своих языках поминают, это он все три миллиарда натравил друг на друга.
В Дубне этот Колизей, может, и не состоится, а вот на пожарной лужайке состоится. Умпа свое подстраивает, а мне надо свое подстроить, через пять дней на пожарной лужайке ты на вышке спрячьсязнаешь, вышка там есть. Мне твоя помощь может понадобиться.
А в Дубну ты не езди, не советую я тебе
Один из мужчин, сидевший напротив меня в дубнинском кафе «Нейтрино», походил на Джо Лемптона, главного героя из английского фильма «Путь наверх». И стрижка бобриком, и движения, и улыбка, и, главное, манеры, знаете, как разговаривал с соседями: несколько слов собеседникуглоток кофе, несколько слов от собеседникаеще глоток кофе, и взгляд, слишком внимательный взгляд на меня, словно приглашение к разговору. Там еще двое были с бородами: один со светлой, другой с темной. И еще одинпросто в ковбойке с засученными рукавами и, наверное, в сандалиях. Я сандалий этих не видел, но казалось, что он должен быть в сандалиях. У всех трех мужчин глаза черт знает какие, как будто они не в пространство смотрят, а во что-то другое, во время, что ли. Прямо в вечность смотрят, все смотрят Особенно тот, что в ковбойке.
Разговор был непонятным, как на четвертой странице «Вечерки», в разделе «Защита диссертаций». Я лично всегда этот раздел читаю. Когда его читаешь, совсем другая жизнь создается в уме. Там и Геннадия Умпу не встретишь, и Сулькина не увидишь. И среди того, о чем говорили мои соседи, их тоже нельзя было встретить. Соседи разговаривали о непонятном. Впрочем, когда они говорили о понятном, вспоминали, например, шутки какого-то знаменитого физика, как он делил всех мужчин по их отношению к женщинам на «подкаблучников», на «душистов», «красивистов», а «красивистов», в свою очередь, на «мордистов» и «фигуристов». Они смеются между собой, говорят про «мордистов» и «фигуристов», а в глазах все равно светятся загадочные радикалы и всякая там асимпотика
Я, конечно, прислушивался к их разговору и хоть, не переставая, рисовал своих соседей, но все ждалвот сейчас к стеклянному кубику с красной надписью «Нейтрино», в котором я сижу, подъедет та самая компания И что будет дальше, я не представлял
Дальнейшее представлялось вроде какого-то проклятого замкнутого пространства, вроде толпы мыслей и давки неприятных ощущений, в которую я влез сам, потому что там, в этой давке и толпе, будут Юла и ее жених. Я, конечно, все нервничал и нервничал, особенно когда стрелка на часах подошла к назначенному сроку, и все прислушивался к реву мотоциклов. Я нервничал, потому что не знал, как все это будет. Помню, я в третьем классе так психовал, когда меня на рентген первый раз в жизни повели, поставили в темноту за что-то непонятное, а докторша тогда сказала: «Человек всегда боится того, чего не знает!..» Как будто, когда они все завалятся сюда на мотоциклах, тогда Такую страшную картину я придумал!
Но рева не было, а когда стрелка прошла десять, я стал успокаиваться. В это время не тот, которым Джо Лемптон, а со светлой бородойего соседвдруг сказал тому, что в ковбойке (оказывается, тот, что в ковбойке, какую-то теорему, что ли, или уравнение доказал, которое тридцать лет никто не мог решить).
Олег, сказал он, пуля в лоб, ты нам только ход своих мыслей.
А этот Олег отмахивался и отнекивался; тогда тот, что со светлой бородой, сказал: «Ну, Олег, ну, одним ударом грома!.. Тогда Олег сказал: «Ну если одним ударом грома» И начал быстро, быстро в тетрадке писать цифры, корни, интегралы и еще бог знает что, и как это у них, физиков, называется, а потом, когда все объяснил, поставил восклицательный знак, улыбнулся и сказал: «Вот так!» Поставил точку и сказал: «А может, так!» Поставил еще одну точку и сказал: «А может, никто не знает как!» Он так и сказал: «Вот так! А может, не так! Может, никто не знает как!»
Я сразу понял, что это мой «Диоген». Я там, на станции, когда ждал электричку, нарисовал: философ Диоген днем с огнем ищет человека, а на другой стороне улицы я с электрическим фонариком в руке ищу философа. Я так обрадовался, что даже испугался «Вот так! А может, не так! Может, никто не знает как!» Вот приедет Юла со своей компанией, и все будет так. Как сказал Финист, по почкам ударят человекаи никаких следов, и будет он засыхать, как без воды цветок. Нет, надо же! Вот так! А может, не так? А может, никто не знает как. А может, действительно никто не знает как!..
Дня через три я лежал на деревянном полу своего «эрмитажа». Эрмитажэто по-французски место уединения. У нас в лесу недалеко от нашей дачи есть такая пожарная вышкаэто мой «эрмитаж». Я лежал на полу, а «эрмитаж» качался под ветром так же, как вдруг все закачалось в моей жизни и пошло ходуном. Пол вышки был весь усыпан хвойными иголками. Сосны шумели под ветром. На доски пола с уютным стуком падали шишки. А я лежал на спине и держал в руках книгу, которую дали мне новые друзья: Юрий Игоревич и его отецсверхпотрясающий Игорь Иванович. Оня еще не знал тогда, в кафе, что он Юрий Игоревич, когда разговаривал со своим соседом, он все смотрел на меня, а когда все ушли, он сидел и думал о чем-то, иногда в окно посматривал, потом сказал мне: «С опущенным якорем плывешь, парень. Поднять надо!» И пока я сидел, соображая, о каком якоре идет речь, он сказал: «Можно?»и протянул руку к моему «Онегину» Пушкина. Я, конечно, сразу же выпалил: «Можно». Честно говоря, первый раз в жизни мне захотелось, чтобы кому-нибудь захотелось посмотреть мои рисунки к «Онегину».
Я стал говорить, что к чему, потому что мой «Онегин» отличается от всех «Онегиных». Я ведь считаю, что это не просто роман в стихах, а это сатирический роман в стихах, ну, вроде «Золотого теленка». А Онегинэто же ну совершеннейший Остап Бендер. Случись революция в пушкинские времена, вы знаете, чем бы Евгений занимался? Искал бы спрятанные сокровища в стуле, только не тетей, а дядей спрятанные.
Ну разве Онегин это не Бендер? Нет, вы послушайте.
И я продекламировал Юрию Игоревичу из Онегина: «Всё хлопает. О. Бендер (здесь я Онегина заменил на Бендера) входит, идет меж кресел по ногам (по ногам!), двойной лорнет, скосясь, наводит на ложи незнакомых дам (незнакомых дам!)» Ну и так далее.
Но я, наверное, это все как-то нервно читал. Потому что он смотрел то на рисунки, то на меня и сказал: «А якорь все-таки надо поднять!»
Потом, когда мы с ним гуляли по лесу, он объяснил про опущенный якорь. Отец его рыбачил с приятелем на Московском море, расположились на острове, с острова к месту клева его приятель греб, быстро добрались, а обратно на весла сел отец, долго греб, из сил выбилсядо острова никак не догребет: Оказывается, он не заметил, как у него якорь размотался, а он на веслах плыл с опущенным якорем! «Вообще-то у художника с якорем, должно быть, не все в порядке, сказал Юрий Игоревич, но не по дну же. Приподнять надо!» «Дался ему этот якорь!»
Если уж вы специалист по поднятию якорей, сказал я, то поднимите его у моего папы. У него, наверное, сто якорей опущенои все по дну.
Да это не я, это мой отец специалист по поднятию якорей.
Он доктор? спросил я.
Математик. Сотрудник института прикладной математики Академии наук. Может, слышал о профессоре Шубкине? Он придумал уравнения иммунитета с одним врачом-фтизиатром. Интересно получилось. Такая, понимаешь, картина: в организме, оказывается, есть некие датчики, следящие системы, за здоровьем. Подняв с земли прутик, он, продолжая рассказывать, стал кое-что подрисовывать на земле. Попали микробы, их мало еще, и датчики помалкиваютэто, мол, пустяки, не стоит внимания. А микробы размножаются. Но когда их количество достигает опасного, критического уровня, датчики включают красный светтревогу бьют. И тут же в организме начинает работать целый комбинат по выпуску, как у нас говорят, иммунных, защитных агентов. И начинается сражениекто кого. Если это нарисовать, получается график. Что-то вроде синусоиды. Понимаешь? Зигзаг такой. Вот отец и составил уравнение, уравнение иммунитета. По нему можно предсказать, когда у человека может быть рецидив, через сколько лет он снова заболеет, чтобы принять профилактические меры И вообще, сказал Юрий Игоревич, в основе здоровья, считает отец, лежит математика, бухгалтерияодним словом, идеальный приход-расход, дебет-кредит, сальдо-бульдо!.. Я не слишком увлекся?
У бухгалтера было две собаки, одну он звал Сальдо, другую Бульдо! сказал я, и мы оба рассмеялись. А вы здесь я хотел спросить: работает ли он здесь.
Но Юрий Игоревич не дал доспросить и ответил:
Я отца сюда привез. Он здесь учит дубнинцев музыку слушать. У него два помешательства: синусоидное поднятие якорей и музыка. Первоетихое, второебуйное. У нас дома фонотекафилиал Дома звукозаписи.
А моего отца записей у вас нет? У меня отец был тенорЛевашов. У вас его записей нет? Мне тоже захотелось заявить, что мой отец сейчас хоть и не тенор, но был все же тенором.
Юрий Игоревич сказал, что он не знает, есть или нет.
Если хочешь, пойдем послушаем профессора Шубкина? Юрий Игоревич взглянул на часы. Поздно, пожалуй. Интересно с самого начала.
Вы мне скажите, сказал я неожиданно даже для себя. Вот вы про любовь думали? Вот что думали, то и скажите, ничего не скрывая.
Про любовь? удивился Юрий Игоревич неожиданному вопросу. Про любовь? Ничего я тебе про любовь не скажу, сказал он.
Почему? спросил я.
Почему? Хотя бы потому, что я о ней еще не думал. Некогда было.
Вот как он ответил, а если бы, говорит, думал, то сказал бы.
А я сказал, что не может быть, что он совсем ничего не думал. Тогда он сдался, потому что я его, видно, прижал к какой-то стене.
Ну что тебе сказать? Что я думаю о любви? Он пожал плечами и сказал:Вот о самом начале что-то можно еще сказать.
Давайте о самом начале, согласился я.
Любовь и революция начинаются с пафоса, сказал он и замолчал.
Я думал, что он еще что-нибудь скажет, но он молчал.
А дальше что? Что дальше? Ну вот началось с пафоса?.. А дальше?
А про дальше я еще не думал, сказал он.
И я верил, что про дальше он не думал. А это же как стихи: «Любовь и революция начинаются с пафоса!» Заготовки для хорошего поэта. Здорово сказано! Тут есть о чем подумать. Есть!
У меня к вам еще просьба, сказал я. Вы можете подумать дальше? Понимаете, очень важно. Начинается с пафоса. А дальше что?
Юрий Игоревич улыбнулся и несерьезно сказал:
Я подумаю!..
Но я решил, что улыбнулся он несерьезно, а подумает очень серьезно.
Понимаете, сказал я ему, я когда сюда в электричке ехал, один сказал другому: «Так, может, любовь прошла?» Видно, у него что-то случилось. А другой ему сказал: «Если бы любовь была, то не прошла, а если прошла, то была не любовь!» Ну, я понимаю, это все на уровне «В мире мудрых мыслей». Ерунда, афоризмэто ведь могила мысли. Как вы считаете?
Я все говорил, не переставая, боялся, что он начнет расспрашивать опять о проклятом якоре. А он не расспрашивал, нет. Про папу расспрашивал и о себе отвечал. Он уже доктор физико-математических наук. Доктор и немного психолог. Он психологом стал после Японии. После Хиросимы. Он там лекции читал и хотел увидеть, о чем слышал много раз. Место такое, говорит, самое печальноезнаменитое в мире. Такая есть маленькая ограда на людной улице, за нейвход в здание, и место огорожено, сказал он.
Я спрашиваю:
Что огорожено?
А ничего, сказал он. Ничего не разглядишь. Только надпись: «Когда жара достигла пяти тысяч градусов, человек исчез». Только тень осталась от человека, тень на камне: человек сидел, потом он исчез, и осталась только тень. Черт купил у человека тень, свернул в трубку и унес. А здесь унесли человека. Он сказал, что кто-то это назвал: «Новый вид наскальной живописи, исполненной высокоразвитой техникой» Вот, сказал Юрий, сидел человек на ступеньках, сидел, думал, хотел, желал
А может быть, он был влюблен!
Я замолчал, потому что мне стало неловко. Войлокова я вспомнил из нашей школы. «Каждый старается протолкнуть свою мысль без очереди!»говорит он.