Я сидел и молчал, но подумал о том, что недоговорил. И Юрий молчал, потом тихо добавил:
Атомная бомба прежде, чем взорваться над Хиросимой, взорвалась в чьей-то голове при температуре тридцать шесть и шесть десятых градуса. Понимаешьв голове. Каждый должен быть психологом. В том-то и беда, что не все психологи, а может, и не в этом! Может быть, никто не знает, в чем беда, сказал он и опять замолчал.
У меня перед глазами, как во сне, возник Умпа. Весь заросший волосами до шеи, как тот дикарь, смотревший на меня через Генкины глаза.
Юрий Игоревич, сказал я, а вы знаете, что мне сказал один, один Я не смог найти ни одного подходящего слова для Геннадия, не ругаться же просто так. Один Умпа мне сказал, не мне, а нам. А чем, говорит, вы отличаетесь от дикарей? Только знаете немного больше, а хотите того же, говорит. Мяса, говорит, хотите, девчонок, говорит, хотитеизвините, он грубее сказал это, и войны, говорит, хотите Ну, он еще там про карпов и щук трепался, и что в две тысячи двести двадцать втором году Америка будет вся состоять из преступников и полиции, а что жизнь, говорит, это то, что запрещают доктора и милиция, и что никто этого не понимает, вот, мол, в чем трагедия. А я ему в ответ нарисовал, я вообще-то с ним не разговаривал. Я ему вот что в ответ нарисовал.
Я еще раз нарисовал тот самый рисунок, сделанный там, на бревне, и протянул его Юрию. Он рассматривал мой рисунок долго, я даже не выдержал и спросил:
Вы что думаете?
Как сделатьтак, ответил он. И я почувствовал, что так с большой буквы.
Как так? спросил я.
Чтобы «Сюда» твоего Умпу за три секунды, а «Обратно» за миллион лет.
Он еще долго рассматривал рисунок и сказал:
Ты ему нарисовал, а Умпа что?
Я это не ему лично, а всем им, их у нас целая компания.
Юрий опять почему-то еще посмотрел на рисунок, потом спросил:
А они что?
Что они?.. Бить будут.
Как бить?
Ну как бьют Руками или ногами.
Ну почему же обязательно бить?
Но она же, она же тоже могла не присылать изорванное письмо обратно! Значит, хотела, чтоб больнее было! Понимаете, ведь можно было просто не отвечать!
А почему ты сюда приехал?
Они мне здесь свидание назначили, сказал я. Наверное, им это здесь удобнее И жениха ее увижу!
Значит, ты приехал в Дубну для того, чтоб тебя здесь избили?..
Ну почему для этого? Я не только для этого. Я же говорюжениха увижу И потом это же ерунда по сравнению с тем, что она натворила. Ей ведь сейчас должно быть очень тяжело, ей, может, тяжелее, чем мне. Я же ничего такого не сделали то Поговорить нам надо. Объясниться. Это ведь значит объясниться. Объяснить себя другому. Я правильно это слово понимаю? Я посмотрел на Юрия Игоревича, но он мне не ответил. Вот вы начали объяснять мне, ну, там про якорь, и мне сразу же стало легче. Так и она, вот если объяснит мне се-бяи ей станет легче, ведь правда? И нам обоим станет легче, сказал я, или тяжелее. Но пусть будет тяжелее или даже легче, лишь бы не так, как сейчас. Я посмотрел на часы, было уже поздно.
Наверно, они уже не приедут? Шоссе, ведущее из Дубны на Москву, было пустынным.
А ты показывал кому-нибудь свои рисунки? спросил он меня вдруг.
Нет, сказал я. А.
А ей показывал?
А ей уже поздно показывать рисунки, ответил я. А в общем показывал, вспомнил я про рисунок. Я в тот день, когда все это случилось, в Строгановском училище какому-то доценту что-то рисовал и требовал, чтоб он мне справку дал, что я гений и что меня ждет большое будущее.
Тебя еще ждет большое будущее.
Я вспомнил, что моя мама сказала отцу фразу много лет тому назад, когда они выясняли при мне отношения: «Я тебя полюбила не только за то, каким ты был, но и за то, каким ты будешь!» Ну при чем здесь Юрий Игоревич, не мог же он присутствовать при объяснении моих родителей? Да нет, просто это значит, что не только одна моя мама говорила эти слова.
Вы не знаете, когда поезд в Москву? спросил я Юрия.
Поедем на машине, нам с отцом тоже надо в Москву, и быстро зашагал к видневшимся сквозь деревья зданиям, где стояла «Волга» с эмблемой автоклуба «Планета». В машине уже сидел мужчина, а на заднем сиденье были пластинки и два магнитофона. Мы познакомились.
Слушай, отец, у тебя есть записи тенора Левашова?
Левашова? отец Шубкина помолчал, потом сказал:Есть одна пластинка с арией Дубровского. Очень талантливо начал в Большом театре. С ним что-то случилось. Мне рассказывали, что на премьере
Познакомься, перебил отца Юрий Игоревич, это его сын.
Шубкин оглянулся.
Скажите, пожалуйста, вы ведь философ? спросил я.
Какой же я философ!
Все думающие людифилософы.
Потом я его спросил, какая у него квартира, а он сказал, что нормальная. Тогда я нарисовал такую нормальную квартиру, а посредине нормальной квартиры нарисовал грубую бочку, а в бочке тахту, а на тахтепрофессора Шубкина и подписал: «Гдеоген двадцатого века», и протянул рисунок ему. А он рассмеялся. И я тоже рассмеялся.
Никогда в жизни мне не было так легко, как там, в Дубне, и здесь, в машине. Как будто бы и якоря-то никакого поднимать не нужно, а только придумать, что делать с пафосом, которым начинается любовь. Что-то печальное было скрыто в этой фразе. А в Дубну меня это жизнь повела! Это меня жизнь повела!
Когда мы уже ехали в Москвуна повороте госзнак интеграла, нам навстречу попалась машина Бендарского. Эдуард сидел за рулем, а рядом с ним Татьяна Рысь, и лицо у нее при этом было такое, как будто она сидит в своей машине, ну, пожалуй, не в своей, а в машине своего мужа. А Юлы с пожилым женихом не было. Да врал он, наверное, про этого пожилого.
Папе позвонишь по этому телефону и зайдешь к нему Впрочем, лучше я за тобой сам заеду, сказал Юрий на прощанье.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В один из невыносимо жарких дней мимо Новодевичьего монастыря проехала машина. Она подъехала к стоянке возле стадиона «Лужники» и остановилась.
Из машины вышли трое Примерно через месяц в одной из московских газет появится статья, в которой будет написано:
« Всю свою жизнь Борька делал людям одно хорошее. Четырехмесячным, птенцом он поселился в Москве на Чистых прудах. Ему выпала счастливая участь стать самым ручным, самым ласковым лебедем в парках Москвы. Превратившись, как положено, из «гадкого утенка» в великолепного белого кликуна, он позволял детишкам гладить себя по крутой лебяжьей шее, бежал на зов, смело подплывал к лодкам. Его знали и любили, и Борька знал, что его знают и любят. У него были десятки друзей, и, честное слово, не надо винить Борьку в том, что в каждом двуногом он видел обязательно друга, что в тот трагический вечер он так доверчиво поплыл на предательский зов.
В тот день Борька только почистил перышки (он был чистюлей), гагакнул на служителя, который хотел убрать остатки кукурузной разварухи, и с достоинством плюхнулся в воду поплавать перед обедом. Молодой человек выманил лебедя из воды, скрутил ему шею и»
Жить! Жить! Все мочь! Все уметь! Быть знаменитым, чтоб все оборачивались тебе вслед: «Это Левашов Тот самый!»«Что вы говорите? А я его совсем другим представляла!..»
Здесь устрою свою выставку. Воображаю, как удивится Юла. Подойду на этой поляне к Юле с рюкзаком рисунков и разложу их все на траве, а потом устрою выставку в ЦДРИ, папе же предлагали устроить мою выставку в ЦДРИ Нет, я устрою не одну, а две, три: и в ЦДРИ, и в «Юности», и в ВТО. И еще я напечатаю свои рисунки в «Крокодиле». Прямо сейчас после после чего?.. А после того, что произойдет на этой полянея посмотрел на висевший на сосне рюкзак с рисунками.
Был уж второй час, а лужайка все еще была пуста, но я был спокоен, удивительно для себя спокоен. Я знал, что сюда приедут те трое.
После разговора с профессором Шубкиным у меня в душе лежали кулаки, то есть еще не кулаки, а два ростка будущих физических и моральных кулаков тела и души.
Ничего страшного, тот случай у метро «Динамо» пробудил в тебе древнее человеческое чувствочувство страха. Это как якорь по дну, а мы возьмем и поднимем, сказал профессор Шубкин. В детстве я думал, что все доктора волшебники, что они все могут, а раз они все могут, то и мне все позволено: работал и дни и ночи, книг из рук не выпускал, а потом утомление, а потом переутомление. Знаешь разницу между утомлением и переутомлением? спросил профессор.
Нет, сказал я, не знаю.
Утомлениеэто когда, кончив работу, ты чувствуешь себя все лучше и лучше, а переутомлениеэто когда все хуже и хуже, это как у тебя после метро, сказал профессор Шубкин.
Заболел и узнал, что доктора могут очень мало
Первый доктор, это ты сам себетвой образ жизни, культура, знания, профилактические знания, я бы их назвал «умение не заболеть»!.. Вот заведем на тебя Врачи заводят обычно что? «Историю болезни», а мы на тебя заведем «Историю здоровья». Повторение мать чего?
Учения, сказал я.
Правильно! И учения! И лечения!
Здоровьекак голос: у одних оно поставлено от природы, другим надо ставить, как голоса в консерваториях ставят!..
Этому надо учиться у волны: удариться о берег, разбиться, откатиться, собраться с гребнем и все сначала!
Человек волну себе создает с детства постепенно, а слезать с этой волны дано не всем. Ты был в ботаническом саду? Сходи просто так
Снизу до меня доносился тупой стук мяча. Финист, мой двухметровый телохранитель, бегал среди берез, хлопая ладонью по мячу, обводя деревья.
Раздался шум мотора. Я поднялся на колени и повернулся в сторону шума. Из-за деревьев на лужайку выскочила машина Бендарского с Сулькиным за рулем, с Геннадием и Вовочкой на заднем сиденье. Они подкатили с криками к моему «эрмитажу».
Умпа размахивал спортивным шахматным флагом и кричал:
Пока впереди Эдуард Бендарский. А ведет репортаж Геннадий Умпа. Бендарский хочет достать студента авиационного института Михалева. Надо затратить меньшее количество времени для прохождения трассы. Это очень ответственный момент. Михалев обходит лидера. Они идут со скоростью двести шестьдесятдвести шестьдесят пять километров в час. Лидирует по-прежнему Эдуард Бендарский под номером шестьдесят четыре. Они уже обошли почти на целый круг остальных спортсменов. Между ними идет борьба за первое место!
Финист, сделав мне из-за деревьев руками какие-то кабалистические знаки и показав почему-то на свои ручные часы, скрылся в роще.
А они не заметили нас? негромко спросил Умпа Сулькина.
Я номер мазутом из тройки в восьмерку, сказал Сулькин.
Делай прием! скомандовал Умпа.
Прием а-ля торшер! крикнул Сулькин.
Фуршет, а не торшер!
А Проклов из сумки-холодильника достал лебедя.
Сувенир для Эдуарда, сказал он, но как-то невесело.
Сувенирчик что надо! восхитился Умпа. Эдик будет доволен.
Ощипи, потроши, приказал он Вовуне. Вовуня стал удивительно быстро ощипывать лебедя.
А это что? спросил Сулькин, разглядывая какой-то пакет в руках Умпы.
Японское средстводзинтан, чтоб алкоголь скорей выходил из организма после выпивки, объяснил Умпа.
Господи, сказал Сулькин, тут голову ломаешь, как подольше задержать в организме, а они
Эта штука посильнее, чем «Фауст» Гёте, сказал Умпа. Достав из кармана бутылку с коньяком, он откупорил ее и разлил по стаканам.
За сорфинг! сказал Геннадий, поднимая стакан.
За что? спросил Проклов.
Сорфингэто такой вид спорта, объяснил Сулькин Проклову. Забираешься с доской на гребень волны в океане и мчишься.
Правильно, Суля, Геннадий потрепал Сулькина по плечу, только это не вид спорта, а вид жизни. Главное, чтобы все время на гребне волны. На гребнесолнце, пальмы, девочки в бикини Геннадий, понизив голос, сказал, по-видимому, что-то неприличное, потому что Сулькин и Проклов засмеялись. Гребень жизнисамое главное.
Выпив коньяк, Умпа убежал в кусты, а Проклов, продолжая потрошить лебедя, тихо спросил Сулькина:
Ну что, будешь закашивать сотрясение мозга?
Тут один закосил вот так, а ему нейрохирург потом дырки в голове сверлил Служить пойду Сон мне снился. Будто я из одного поезда выхожу в военной форме, а из другого меня выносят тяжело раненного Может, к войне это?
Проклов промолчал. Умпа вернулся, и скоро я увидел за деревьями Таню Рысь и вспомнил ее в моем сне: «Он бы все три миллиарда перессорил, если бы смог»
Вовуня уже жарил на вертеле лебедя.
И в это время с проселочной дороги выскочила машина. За рулем ее сидел Мамс, а сзадиЭдуард и его отец.
Мамс выключил мотор, открыл дверцу, заляпанную грязью, и, выбравшись из кабины, стал что-то объяснять Сулькину, а тот мотал головой, как лошадь на жаре. Сняв кожаные перчатки, Мамс бросил их на сиденье и пошел вместе с Эдуардом и его отцом к дачному поселку.
А кто будет машину мыть? спросил Умпа.
Проклов и Сулькин лениво переглянулись, подошли к машине и стали нехотя доставать из багажника ветошь.
Переговариваясь, Проклов и Сулькин подошли к заросшему травой водоему, из которого когда-то на тренировках пожарники забирали воду, и принялись усердно полоскать в нем тряпки. А я все лежал на башне, боясь пошевелиться, и все думал про Юлкиного жениха и еще про легенду о Вавилонской башне. Я знал, что была такая башня, которую бог хотел построить до самого неба. Еще я знал, что сначала все люди, строившие эту башню, разговаривали на одном языке, а потом бог сделал так, что все строители стали разговаривать на разных языках. А для чего он это сделал? Глядя на Проклова и Сулькина, я придумал, зачем это бог сделал: чтобы люди на работе меньше трепались. Вот был бы он бог, я бы сейчас тая сделал, чтобы Сулькин разговаривал на испанском, а Проклов на чувашском Вот тогда бы они без лишних слов помыли машину и убрались отсюда В это время сильный порыв ветра вырвал из моих рук листок бумаги, на котором был изображен Умпа на пляже, и, крутясь, стал спускаться вниз. Я зажмурился и замер.
Внизу стало тихо. Голоса замолкли. Потом Умпа произнес угрожающе:
Мы прогневали даже бога, он на нас рисует карикатуры.
Услышав эту фразу, я поднялся, заткнул блокнот и книги за ремень и натянул на себя свою курточку. Перед тем как лечь на пол, я ее аккуратно повесил на стену пожарной вышки. Я еще путался в рукавах, когда подо мной раздался приближающийся скрип ступеней, и затем из люка показалась голова Геннадия.
А свободный художник, произнес Умпа, глядя на меня (в руках он держал листок с карикатурой). А подслушивать нехорошо, и следить тоже нехорошо. Следить надо за собой Одни следят за собой, другие за другими Научно-исследовательский институт есть такой НИИ НИИ Гугу
Между прочим, Юлия Ивановна взяла твои рисунки себе на память, сказал Умпа. На вечную память. Впрочем, не только для этого. За оскорбление личности Юла собирается подать на тебя в суд. Кстати, количество твоих карикатур скоро перейдет в качество удара по голове. Диалектика. А удар, как известно, даже у металла меняет кристаллическую решетку.
Я достал из кармана блокнот.
Еще рисовать будешь? спросил устало Умпа.
Сулькин и Вовочка молча выдирались из люка.
Уже нарисовал, сказал я. Вот подпись: «Московский зоопарк устраивает день открытых дверей». Вот Московский зоопарк. Это клетки с открытыми дверцами. В клетках ты, и Сулькин, и Проклов с гитарой, а это разбегающиеся от вас люди.
Умпа рассматривал рисунок серьезно, а я вдавливался спиной в стенку башни и думал об одном: лишь бы они не увидели, что у меня за поясом книга с тостами. Увидятвыдернут. Там же речь жениха подчеркнута. Сколько раз зарекался подчеркивать в книгах всякие фразы и выражения. И в блокноте у себя записал: «Человек всегда подчеркивает в книгах то, что творится у него на душе!» Надо же так себя выдать! Схватив за воротник рубахи, Умпа притянул меня к себе и стукнул об стенку спиной. Сулькин и Вовочка обступили меня плотно с двух сторон. Сзади давила стена, а спереди напирал Геннадий. Мне стало душно, как будто бы не хватало воздуха. Это все от жары, которая была вокруг меня и во мне.
Не бойся, сказал Умпа, мы тебе ничего хорошего не сделаем.
Проклов выдернул у меня из-за пояса книжки и блокнот и отдал их Умпе. Повертев в руках книги о йогах, он хмыкнул.
На голове стоишь? спросил он меня. Хотя зачем тебе на ней стоить? Ты же на ней ходишь. Блокнот Геннадий хотел порвать, но, прочитав дарственную надпись: «Валентину Левашову от Леона Ковалло. На память!»раздумал.