«Речи и тосты», как я и думал, его заинтересовали. Он раскрыл оглавление и, конечно, сразу же обратил внимание на подчеркнутую мной речь жениха в церкви.
Так, так, так! сказал он ядовито. Мы, не щадя сил, боремся с религией, а что делает этот юноша? Он готовит уже ответную речь жениха! Ответную! И, обратите внимание, не в загсе, а в церкви.
Проклов и Сулькин засмеялись, а Умпа поднял руку и прочитал вслух: «Милостивые государи! Позвольте мне от имени новобрачной и от моего имени»
Не позволим! заорали Сулькин с Прокловым. Ни за что не позволим! Какой еще государь нашелся!
Умпа раскурил сигару и стал медленно приближать ее раскаленный конец к моей курточке. Сантиметрах в пяти он остановил руку и стал внимательно рассматривать мое лицо.
Боже мой, процедил Умпа сквозь свой маленький, как у девочки, рот, вы поглядите, что у него делается с физиономией! Нет, какие невероятные перегрузки. Адреналинчик так и хлещет в кровь.
Как у космонавта во время перегрузки на центрифуге, засмеялся Сулькин, глядя на меня сквозь икринки своих глаз.
А речь над гробом вольного пожарного общества, погибшего во время пожара, не хочешь? спросил меня Умпа, просматривая оглавление растрепанной книги. Он раскрыл книжку и прочитал с выражением:«Недавно по городу раздался тревожный сигнал о пожаре, и члены нашего пожарного общества, в том числе и покойник, поспешили на место борьбы с огненной стихией!»
В том числе и покойник! повторил Сулькин. С этими словами он схватился за живот и свалился на пол со смехом.
«Много раз и раньше усопший боролся с огнем», продолжал Умпа и вынул из кармана платок, пахнувший одновременно духами и бензином. Вытирая слезы, сказал:Ладно, домывайте машину, а я с ним еще поговорю.
Почему мы? сказал Сулькин. Пусть теперь ее моет «в том числе и покойник!».
Правильно! присоединился к Сулькину Проклов. Пусть помоет!
Иди мой, приказал Геннадий. И запел:Мой мне И добавил бодро:«Теснее ряды! Шире шаг! Счастливого пути!»
Я повернулся к люку, взял у Проклова из рук грязные тряпки и начал спускаться по лестнице.
Однажды я видел, как по улице Горького ехала грузовая машина с толстыми рулонами разноцветной бумаги, то есть рулоны были разные: и толстые, и средние, и тонкие. Машина везла свитки бумаги, может быть, в типографию, а может, в магазин. А я посмотрел на машину и подумал: это судьба (судьбаэто шофер машины, а шофер машины был курносый и весь в веснушках, как будто гречневой кашей все лицо измазано). Это судьба, подумал я, развозит людям то, что им на роду написано. У кого длинная жизньтому толстый рулон, у кого короткаятому потоньше. А может, действительно, как говорят взрослые, в жизни есть судьба, и тот курносый шофер уже завез на склад моего будущего рулон моей судьбы, и вот он разворачивается у меня на глазах, и я смотрю, что же в том рулоне.
Давай мой, мой машину, сказал Умпа, чего задумался?
«А может быть, никакой судьбы нет, подумал я, возвращаясь с мокрой тряпкой от канавы, и все, что, говорят, на роду написано, это только случайное совпадение случайных совпадений».
Я тер мокрой тряпкой заляпанные грязью колеса, вспоминая слова о любви: «Если бы было, то не прошло, а если прошло, то не было Что это значитпрошло? И как этопрошло? И как это вообще проходит? Неужели это верно?»
Пока я обо всем этом раздумывал, на поляне появился второй раз Эдуард Бендарский вместе с Татьяной. Они о чем-то разговаривали между собой, о чем-то очень, видимо, неприятном, потом случилось нечто совсем удивительное.
Эдуард подошел к Умпе и брезгливо залепил ему пощечину тыльной стороной руки. Потом он поддал ногой жарившегося на вертеле лебедя, громко выругался и, сев в машину, рванул с места сразу километров на сто в час. Сулькин и Проклов со всех ног побежали за Бендарским, а Умпа со странным выражением лица пошел к лесу. Я как сидел на корточках, так и остался сидеть. Татьяна ко мне сама подошла.
Из МВД звонили, сказала она, по поводу убиенного лебедя Катафалк-то был Эдуардов, на котором везли птичкин труп, вот, выходит, и попался Бендарский. Я предупреждала его, я его предупреждала. Ты заметил, что Умпа доволен, жутко доволен.
А он старый, сказал я.
Кто он?
Ну жених Юлкин.
Ты все о своем, сказала устало Рысь, не волнуйся. Когда ему будет сто тридцать восемь, ей будет сто семнадцать. Эйнштейн прав: все относительно в мире.
А где она сейчас?
На прием в английское посольство поехала.
Лебединое озеро, сказал я, глядя в лужу, на берегу которой валялся жареный лебедь, пронзенный вертелом.
Знаешь что, сказала Рысь, увези ты ее отсюда. Я тебе денег дам и адрес на югтетка у меня там. Тебе сколько лет?
Мне тысячу шестьсот лет, сказал я.
Уезжай ты с ней!
Значит, вот так сбежать от Бородинского боя? Без боя?
За деревьями снова показался Финист и с ним еще пять-шесть таких же гигантов, добрых гигантов, как и он. Увидев меня и Рысь, Финист почтительно заулыбался. Добрые гиганты переглянулись и стали разглядывать меня. Я повернулся к ним спиной.
Дождь начался. Он сразу же намочил платье Рыси, и она уходила от меня вся облепленная мокрым от дождя платьем.
А дождь все лил, как хотел.
Вам чего? спросила меня продавщица.
Бутылку шампанского, ответил я.
РЕШЕНИЕ
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В кабинете прокурора было душно. Он подошел к окну. Воздух на улице был дымно-синеват и пах сладковато-горько. Под Шатурой горели торфяники. То, чем дышали в эти дни москвичи, именовалось в сводке погоды «дымной мглой». Прокурор отошел от окна и, сев за стол, заглянул в газету. Сводка погоды на завтра ничего хорошего не обещалате же тридцать два градуса жары, то же безветрие и та же дымная мгла. Газетные полосы рассказывали о героической борьбе с огнем пожарников, солдат и гражданского населения близлежащих районов и о коварстве горящих торфяников. Он вспомнил, как проходил сегодня утром мимо судачивших на скамейке соседок: «солдаты, значит, едут по этому торфу, по зелененькому с видуи вдруг ка-а-к провалятся вниз, а внизу огонь, пекло, преисподняя!..» А еще он вспомнил, как в прошлое воскресенье прогуливался по Тимирязевскому парку. Кусты с высохшими листьями напоминали растущие из земли банные веники и пахли сандуновской парилкой. «Дымная мгла торф горит»произнес он почему-то вслух. Что-то ему говорили эти слова, что-то напоминали и определяли что-то ускользающее от определения. «Пожар Торф горит», еще раз произнес он вслух, и ему показалось, что слово «т-о-р-ф» пружинит. Слово «п-о-ж-а-р» казалось каким-то раскаленным, огненным, а слово, «д-ы-м» было полно дыма: «д-ы-ы-ы-м» «м-г-л-а-а» Чудеса русского языка! Интересно, как с этим в других языках? Прокурор потер свою круглую лысину и вспомнил иностранное слово «сельва». На слух оно ничего не говорило, хотя и обозначало необозримые лесные пространства в бассейне Амазонки. Оказывается, сельваодин из важнейших на земном шаре районов образования облаков. Может, потому, что в Бразилии рубят сельву, над Москвой сейчас нет облаков. И если неодушевленные деревья могли так влиять на неодушевленные облака, то как же может жизнь одного человека влиять на жизнь другого и даже на его смерть. Вот перед ним лежит дело об убийстве. Жизнь одного человека трагически повлияла на жизнь другого. Что-то такое было, кажется, у Бехтерева? Да, Бехтерев говорил, что духовный облик любого человека сотворяется то видимым, то неявным воздействием на него сотен других людей, еще живущих и даже уже ушедших. И оттого иной человек сам тоже как бы не умирает, исчезая бесследно, а продолжает жить во всей совокупности своих дел и поступков, во всех проявлениях своей личности, отпечатавшихся в других В совокупности своих дел и поступков В совокупности И вдруг дымная мгла за окном кабинета, и невыносимая жара на улицах Москвы, и это дело об убийстве, лежащее перед ним на столе, и слова Бехтерева, и даже сельва, слова судачивших о пожаре соседок на лавочке во дворе о солдатах, провалившихся в зеленый с виду торф, слились для прокурора в два слова: «Торфяная душа».
«Чоп!»сказал вслух прокурор. «Чопами» он называл частные определения своих размышлений. Любил прокурор частные определенияони в немногих словах выражали суть явления. «Торфяная душа»настоящий Чоп! Это же с торфяными душами он имеет всю жизнь дело, это же они так мягко пружинят под ногами слов, это у них такой зелененький вид, а шагнешь еще шаг, и вся твоя жизнь и ты сам ухнешь с головой во что-то протлевшее и прогнившее до дна Только вот когда, как и почему душа человека превращается в торфяную?.. Вот в чем вопрос
Я шел по улице Горького и смотрел открыто с презрением на всех встречавшихся мне девчонок, женщин и даже старух. Я это давно заметил, что все особы женского пола, как только утром просыпаются, сразу же начинают кого-то из себя воображать. Во всяком случае, все они по улице ходят с таким видом, как будто это они, а не мы наоткрывали и наизобретали всякие там лазеры, теории относительности и прочие квантовые механики. Как раз из булочной вышли навстречу мне две красавицы. Они вышагивали с таким видом, как будто одна из них Главный Конструктор, а другая Главный Теоретик А на самом деле На самом деле даже шампанское и то не женщины придумали. А от шампанского в моей голове шла сплошная кавитация. Кавитацияэто такое завихрение пузырьков воздуха вокруг этого гребного винта теплохода Читать надо больше журналов и всякую периодику. Игорь Войлоков говорит: «Читать журналыэто значит держать руки на пульсе времени» Это было очень интересно, ощущение насчет «кавитации». Показалось: вся моя жизнь вдруг четко разделилась на две части или серии, а может бытьдаже эпохи или эры. На эру до открытия бутылки шампанского и на эру после этого открытия. Сначала, конечно, возникло чувство удивительной свободы, затем появилась мысль, с чего бы это чувство возникло во мне. Чувство свободы во мне возникало, ясно, и раньше, но к нему примешивалось чувство стеснения или, точнее, притеснения. Конечно, все нас стесняет и притесняет: родители, учителя, друзья, знакомые, милиция, даже светофоры со своими «стойте-идите». Но все это уже не открытие, ничего нового, всем это известно.
Но сейчас всех притеснителей я мог бы выстроить в одну шеренгу и громко скомандовать: «По порядку номеров рассчитайсь!» Я рявкнулпро себя, конечно. И шеренга моих притеснителей стала быстро выстраиваться. Я всех выстроил, всех, даже родных и близких, и Юлу, и даже папу с мамой, и Ташку. Я осмотрел строй пристально и подумал, что вроде как будто бы все тут, и все же кого-то вроде бы и не хватает
И вдруг с облегчением вздохнул и даже засмеялся (вслух, причем девчонки, проходившие мимо меня по улице, даже как-то отреагировали на это). Боже мой! Да последним-то в ряду притеснителей не хватало Валентина Левашова, то есть меня, меня самого! Оказывается, вот что! Кроме всех, оказывается, ты еще и лично сам себя притесняешь, то есть притеснял. А сейчас после шампанского меня больше никтошеньки, ни я в том числе, уже не притеснял. Поэтому я шел по улице Горького и вместо романсов, которые меня тоже стали в какой-то мере притеснять своим отзывом на мои переживания, мурлыкал на только что придуманную мелодию дурацкие «паратури тап-пап-ру-ри-ту-ри-да, па-ру-ри-да». Сейчас Левашов, думал я про себя, сейчас, пользуясь чувством свободы, дарованной шампанским, Левашов понаделает массу полезных дел. Новое известие о том, что Юла собирается выйти замуж не за Эдуарда, а за его отца, потеряло для меня свое грозное и реальное значение. «Здесь им не Третьяковская галерея», бормотал я чуть не вслух. Я вспомнил, как мы всем классом стояли в Третьяковке возле картины художника Пукирева «Неравный брак» и как экскурсовод рассказывал нам про царскую Россию, в которой «брак превращался в коммерческую сделку», и это было изображено на картине кистью художника-обличителя. Пукиревский жених на картинесановник, что ли, держал в руке свечу, а молоденькая невеста старалась скорее попасть дрожащим пальчиком в кольцо, которое ей протягивал священник. Еще я вспомнил того старого мужа с молодой женой, которые жили в нашем дачном поселке, и возмущение, с которым говорил о них папа, и почему-то вдруг ощутил такой прилив сил, что женитьба отца Эдуарда на Юле мне показалась совершенно невозможной.
И тут я увидел стоящих возле Елисеевского незнакомого мне паренька с девчонкой. Парень держал свою руку на плече девчонки. Боже мой! Неужели когда-то я вот так же стоял с Юлой? Вот так же держал руку на плече и разговаривал? Рука на плече. А впрочем, рука на плечеэто мелочь, деталь. Я забыл сказать, как они разговаривали, с каким видом. Они разговаривали так, что, будь в это время в Москве землетрясение, они бы все равно разговаривали, стояли и разговаривали. То есть они не разговаривали, разговаривала она, а он ее слушал, и она наверняка рассказывала ему, какая она хорошая. Я стоял, запустив кулаки в карманы, и злился, даже губу прикусил чуть не до крови. Но они не обращали на меня никакого внимания, тогда я подошел к парню и сказал: «Эй ты!» Я думал, что он и меня, как и землетрясение, не заметит, но на меня он отреагировал. Он так обернулся, современно обернулся, в духе атомного века, и в то же время как-то по-первобытному, как будто я в шкуре с палицей пришел у него подружку отбирать.
Отойдем, сказал я, поговорить надо.
Есть о чем? спросил парень, меряя меня взглядом.
Есть, сказал я.
Мы отошли и стали молча смотреть друг на друга. Не знаю, о чем он в это время думал. Наверное, о том, что я имею какое-то неприятное для него отношение к этой девчонке, и он боялся, что вот сейчас он что-то узнает. А меня он не боялся, и я его тоже не боялся. Я сейчас вообще ничего и никого не боялся.
Ты не бойся, сказал я Желвачку (я так назвал его про себя, потому что на нижней челюсти его играли желвачки).
Я не боюсь, ответил парень, и у него снова заиграли симпатичные желвачки.
Боишься, сказал я. Боишься, что я ее знаю Я кивнул в сторону его девчонки. Не знаю я ее Как говорит Бон-Иван: «Сначала ему не звонили потому, что его никто хорошенько не знал, а потом не звонили потому, что все хорошо его знали»
Парень молча поиграл желвачками, а я продолжал:
Ты знаешь, кто я такой? Мне было жалко пытать парня своими загадочными фразами. Парень мне в общем-то понравился, но мой вопрос насторожил его еще больше. Натуралист я, ботаник
Парень заметил, что от меня попахивает вином, и это его, по-видимому, немного успокоило. А главное, он, по-моему, подумал, что разговор пойдет не о его подруге, и это тоже его как-то смягчило, а зря, я-то как раз собирался вести разговор о его подружке.
Дело говори, ботаник! сказал парень, начиная играть желвачками.
Я и говорю, сказал я. Ты, конечно, не знаешь, что люди напоминают ходячие растения. Есть, например, ходячие магнолии или там бузина, ходячая крапива Я, например, лопух, ходячий лопух, а ты?
Ну и к чему ты это все городишь, ботаник?
К тому, чтобы ты не был ходячим лопухом. Когда разговариваешь с дамой сердца, не клади уши на асфальт, оттопчут И фильм получится.
Какой еще фильм? спросил парень.
Такой научно-фантастический Какой получается с ходячими лопухами и магнолиями Магнолии ходят с лопухами, разговаривают, за ручку их держат, в загс тянут, а потом письма рвут, не разговаривают, а в загс с другими идут И скажи спасибо, что я тебя предупредил об этом, меня никто не предупреждал, например, ну, Желвачок, ты понял, как я прав, Желвачок?
Мой батя говорит: «Прав всегда тот, кто меньше выпил!»сказал парень, отходя от меня.
Дедушку надо слушаться, сказал я ему вдогонку. Смотри! Поздно будет!
Поздно еще долго не будет! крикнул он мне в ответ и зашагал по улице Горького к памятнику Пушкину, держа руку на девчонкином плече. На ходу они снова начали разговаривать между собой так, что, случись в Москве землетрясение, они бы все равно продолжали вот так же идти и разговаривать, как ни в чем не бывало.
Вообще-то он меня здорово подрезал словами: «Прав тот, кто меньше выпил!..» и «Поздно еще долго не будет!..» Я подошел к памятнику Пушкину на Пушкинской площади. Александр Сергеевич стоял на пьедестале и грустно смотрел на тетеньку, которая, макая тряпку в ведро с водой, мыла гранитные скаты памятника. Я почему-то подумал, что, быть может, вот так же он смотрел на Арину Родионовну, когда она в Михайловском затевала уборку, а может быть, любил эти всякие уборки. У нас, например, мама всегда уходит из дому, когда папа начинает наводить порядок. Тем временем тетенька стала передвигать корзины с цветами. Воздев руку, как Пушкин на картине Репина, я тихо прошептал: «Нет, весь я не умру»