Где ты его видел? шепотом спросила меня Маргарита.
Она сняла берети только, даже сумку не скинула с плеча, не сделала ни шагу вперед, держась как незваная гостья. Такою я видел ее много позднее в одном из наших мелодраматических фильмов: жена-беглянка возвращается в брошенный дом и стоит на пороге в застегнутом плаще, с чемоданом в руке, не решаясь ни к чему прикоснуться. Я убежден, что этот кадр (или как там выражаются в киномизансцена?) навеян был нашим с нею приходом в поруганную, но родную квартиру.
Не стану озадачивать вас пространным, в духе прошлых веков, описанием всех семи комнат этого большого и в то же время тесного (из-за обилия дверных проемов, арок, углов, тупичков и боковых коридорчиков) запутанного жилища. Отмечу лишь, что «бабушкина Жека», сторонница чистоты и строгая противница портьер с оборками и рюшами, держала все без исключения внутренние двери совершенно голыми, выкрашенными простой белой краской, отчего квартира в целом еще больше, не только запахом, но и внешним видом, напоминала добротную провинциальную гостиницу. Еще скажу, что меблирована она была бедновато, с моей сегодняшней точки зрения, разумеется.
Так где ты его видел? шепотом спросила меня Маргарита.
Я все еще прислушивался к квартирным шумам, одновременно завороженно глядя на Маргариту, и вдруг сообразил, что вижу ее в зеркале. Да-да, стоя за моей спиной, прислонившись к двери, Маргарита отражалась в том самом овальном зеркале, на месте которого вчера я явственно видел два толстых крюка и темное невыгоревшее пятно на обоях. Это настолько меня поразило, что я не ответил на Маргаритин вопрос и, подойдя на цыпочках к проклятому зеркалу, с идиотским видом стал пытаться за это зеркало заглянуть.
Позвольте, товарищи. Или я окончательный псих, или это зеркало вчера было снято, а потом снова повешено. Но зачем? С какой целью? Что-нибудь искали такое, что могло быть спрятано между зеркалом и стеной? Но крюки и петли с тыльной стороны зеркала обросли толстыми сизыми аксельбантами нетронутой паутины, это было видно и невооруженным глазом.
Какая-то мистика, пробормотал я.
А что такое? беспокойно спросила меня Маргарита.
Так, ничего, коротко ответил я, решив поразмыслить об этом открытии как-нибудь потом, на досуге. Ты спрашиваешь, где я его видел?
Я огляделся, бережно отстранил Маргариту (именно бережно: здесь, в этом доме, где побывал чужой человек, она выглядела потерянной и жалкой, ее надо было беречь) и встал на то место, где стоял Кривоносый. Встал и машинально потрогал рукою щекуи на секунду (да что там на секунду, короче вспышки молнии!) сам стал Кривоносым: голова моя, как едким белым дымом, наполнилась злобой и страхом, глаза скосились к переносице.
Вот так он стоял, сказал я. А кстати, у твоего Коновалова есть на щеке бородавка?
Я сам уже твердо знал: бородавка была.
Н-не знаю неуверенно проговорила Маргарита. Вообще-то лицо у него кислое, как будто он аскорбинку жует.
Она замолчала, и мы посмотрели друг на друга с недоумением: вроде бы я спросил по-китайски, а получил ответ на арабском языке. Сейчас-то я знаю, в чем дело: актеры запоминают не лица, а выражения лиц.
Ну ладно, сказал я, пошли обследовать.
19
Позднее многие взрослые (а еще позднееставший взрослым Максим) пеняли мне, что мы действовали совершенно безграмотно и занимались, в сущности, самоуправством, а кроме того, еще и серьезно рисковали. «Да, без понятых, без участкового, прочитав эти страницы, сказал мне Максим, ты много на себя взял, старикашка». «А ты-то сам хорош! парировал я. Вместо того чтобы совать мне увеличительное стекло, остановил бы меня, раз такой умный». Но если разобраться, я сделал все, что мог: увидел чужого, удивился, позвонил хозяевам, а в квартиру меня привела уже Маргарита, которой вовсе не нужна была огласка, ведь получилось так, что она сама навела на свой дом Коновалова.
И мы с нею, осторожно ступая, как по болоту, направились в глубь материка, в левую парадную сторону: я впереди, Маргарита чуть сзади. Как ни парадоксально, таинственное возвращение на место «венецианского» зеркала меня успокоило: не то чтоб на этом основании я пришел к выводу, что Кривоносый мне тоже померещился, но встретиться со злодеем в квартире я больше уже не боялся, и если ступал осторожно, на цыпочках, то больше для Маргаритыи повинуясь, конечно же, правилам игры.
Я, правда, ожидал увидеть повсюду разгром и раззор, но все комнаты, расположенные вдоль фасада (гостиная, смежная с нею комната для приезжих, кабинет Александры Матвеевны, Женькина комната и родительские, как говорил мой приятель, «покои»), были чисты и тщательно прибраны. Порядок осмотра, который я про себя называл предварительным, был таков: я входил первым, осматривался, пропускал Маргариту, она проходила в центр комнаты и, ни до чего не дотрагиваясь и ни к чему близко не подходя, проверяла взглядом, все ли на местах. Ни одна из комнат, кроме гостевой, не запиралась на ключ: территориальную неприкосновенность обитатели квартиры соблюдали по молчаливому соглашению.
С каждой минутой Маргарита становилась смелее. В гостиную и гостевую она входила пугливо и неуверенно, как посторонняя, осматривала все придирчиво, подолгу задерживаясь взглядом на каждом пустяке, а затем, посмотрев на меня, недоуменно пожимала плечами: «Все цело». Бабушкин кабинет, видимо, особенно ее беспокоил: позднее Маргарита призналась, что в эту комнату она вступала не чаще, чем раз в два-три месяца. Войдя в кабинет, она очень долго стояла, не двигаясь, посередине, пока я наконец не поторопил ее своим нетерпеливым: «Ну?» Тогда она повернулась ко мне и, облегченно улыбаясь, проговорила: «Царица небесная, мать-богородица, ничего не пропало». На этот счет у меня имелись сомнения, но я не стал о них ничего говорить: зачем раньше времени огорчать? В Женькиной комнате Маргарита не желала задерживаться: так, взглянула поверх моего плеча, неопределенно промолвила: «Ну тут, собственно, что?» и двинулась дальше по коридору, на ходу снимая свой шелестящий плащ-балахонне знаю, как его назвать, а жаль, потому что сейчас опять такие носят. В родительских «покоях» она уже рассеянно прохаживалась, волоча за собой по полу плащ, мельком взглянула на себя в трюмо и совсем уже собралась усесться в отцовское кресло, но я покачал головой, и она только покосилась на это кресло с таким недовольным видом, как будто поперек него был натянут музейный шнур. А яя не то чтобы испытывал разочарование, но недоумевал: черт меня побери, если все цело, так чем же здесь занимался Кривоносый? Должно быть, на моем лице отразилось это противоречивое чувство, потому что Маргарита вдруг громко рассмеялась (от неожиданности я даже вздрогнул) и в полный голос сказала:
Послушай, Кузнецов, а ты не это самое не шизоид?
И юмористически покрутила растопыренными пальчиками возле виска.
Весь побагровев и напыжившись, я пробормотал, что рано судить, мы не все еще осмотрели.
Да что там смотреть? возразила Маргарита. Ну, моя комната, еще кухня, две кладовкив том конце больше ничего нет. И остались одни туалеты. Уж не хочешь ли ты сказать, что Андрей Коновалов коллекционирует крышки от унитазов?
Я разозлился.
Хочешь верь, хочешьне верь, но я его видел, твоего фальшивого Коновалова. Пожалуйста, могу уйти, оставайся одна.
Маргарита, улыбаясь, приблизилась ко мне, снисходительно погладила меня по голове.
Что ты волнуешься, дурачок? Ну, давай посмотрим мамины побрякушки. Уж если они не пропали
Отстранившись, я сухо ответил в том смысле, что, мол, дело хозяйское, я никого не держу.
Маргарита подошла к трюмо, стоявшее в комнате ее мамы, выдвинула ящик, достала какую-то плошечку; я угрюмо наблюдал за нею через открытую дверь кабинета Ивашкевича-старшего.
Ну, иди сюда, смотри! торжествующе позвала меня Маргарита, двумя пальцами поднимая что-то похожее на пучок спутанных толстых ниток.
Драгоценностями не интересуюсь, ответил я и с независимым видом прошел мимо Маргариты в коридор, хотя мне очень хотелось краем глаза взглянуть на драгоценности, которых я в жизни не видел: у моей мамы никаких «побрякушек» не было, если не считать обручального кольца.
Я вернулся в комнату Александры Матвеевны. Ее кабинет был и в самом деле приспособлен для работы. С трех сторондневной свет, широкие окна с распахом на всю улицу, между окнами просторный письменный стол с двумя тумбами и барьерчиком по краям, чтобы бумаги не сползали на пол, на темно-красной поверхности столешницымалахитовый письменный прибор, настольные часы с двумя серебряными (так мне показалось) статуэтками, как бы держащими на плечах заключенный в шарообразный корпус механизм, сбокудеревянные ящики для картотеки, зачехленная массивная пишущая машинка. У боковых незастекленных простенковдва высоких и глухих шкафа с множеством мелких выдвижных ящиков.
По заказу делали, сказала из-за моей спины Маргарита, там у бабушки бумаги лежат.
Сложный человек твой Коновалов, пробормотал я упрямо, часы, видите ли, ему не нужны. Дай-ка платочек
Маргарита, подойдя, протянула мне слегка надушенный крохотный платочек с кружевными краями. Я взялся платком за висячую бронзовую ручку верхнего ящика левого шкафа (там была замочная скважина, и по логике он должен был запираться на ключ), потянулв ящике было пусто.
Не скажу, что я обрадовался этому открытию, но на душе у меня стало легче. Я бросил на Маргариту такой взгляд, что она сразу же подошла, приподнялась на цыпочки, заглянула через мое плечо.
Пусто сказала она упавшим голосом.
Ну, ну, спокойно, строго ответил я. Только без паники. Что здесь было?
Бумаги прошептала Маргарита.
Я еще ни разу не видел, как люди бледнеют от страха: от злостисколько угодно, но от страха, теперь-то я знаю, бледнеют не так. Кровь отлила от ее лица так внезапно, что даже губы сделались голубыми. Голубыми, как белки глаз. Видимо, смысл сказанного только-только до нее дошел.
Какие бумаги? спросил я. Или не знаешь?
Откуда я знаю еле шевеля губами, неживым голосом ответила Маргарита. Ценные
Тут я с полным правом вынул из кармана куртки лупу, осмотрел кромку ящика и язычок замка, провел платком по шершавому фанерному дну. Платок остался почти чистым.
Ай, тихо сказала Маргарита и, махнув рукой, побрела из кабинета в коридор. Дура я, дура, обрадовалась
Ей не нужно было объяснять, какими изысканиями я занимаюсь. «Вот тебе, голубчик, и вторая роль, подумал я. Ты на второй, а кто-то на первой».
Оба остальных ящика с замочками в этом шкафу были тоже не замкнуты и пусты, в нижних (без замочков) остались нетронутыми, видимо, менее ценные бумаги. То же самое и в правом шкафу: закрывающиеся ящики пусты, в остальных все цело. Дешево и сердито: куда как просто понять логику аккуратной старушки и забрать то, что запирается на ключ, а во всех прочих бумажонках нет смысла копаться.
Я пошел искать Маргариту. Она сидела в своей комнате на тахте почти в той же позе, которую я подсмотрел с пожарной лестницы. Вот она, эта лестница, из окна ее прекрасно видно. Я еще раз увидел себя висящим там, за окном, на морозе, и уши мои вспухли от стыда. «Так тебе и надо, болван, сказал я себе в сердцах, всю жизнь теперь будешь мучиться». И в то же время сердце у меня сжалось от радостного сознания, что вот он ястою в этой комнате, куда лез, рискуя жизнью, чтобы только взглянуть.
Плащ Маргариты, который она приволокла с собой, теперь потихоньку, как живой, шелестя, сползал со стула на пол. Сама Маргарита, подобрав под себя ноги, полулежала, опустошенно глядя в пространство погасшими глазами и водя по губам прядкой волос. Губы у нее сейчас были ярко, даже огненно-красные, а лицо еще больше побледнело.
Клипсы пропали, вяло проговорила она, когда я вошел.
Какие клипсы? глупо спросил я, думая совсем о другом.
Ну какие Чешские. Черный овальчик такой из вороненой стали, а вокруг хрусталики.
Дорогие?
Да не особенно. Тридцать пять рублей. Просто хорошенькие. Я их любила. Вот здесь, она хотела, наверное, протянуть руку и показать, но рука только слабо шевельнулась, вот здесь, на столе, оставила.
Я подошел к столу, придвинутому вплотную к подоконнику, выглянул в наш двор. За пеленой дождя виднелось дальнее крыло нашего дома, окно в детской, где Тоня читает Максимке казахские сказки
Вот так и он, Кривоносый, стоял вчера возле этого окна, руками он, наверно, опирался о столешницу Ай, какая досада! На краю стола остались отпечатки и правой, и левой моей пятерни. Тоже мне сыщик! Я осторожно стер следы Маргаритиным платочкомсвои и, наверное, Кривоносого, если он не был осторожнее, чем я. Маргарита ничего не заметила: чудачка, она горевала об утраченных дешевеньких клипсах. Впрочем, это сейчас я считаю их дешевенькими, тогда-то тридцать пять рублей (по-теперешнему три пятьдесят) представлялись мне вполне солидной суммой, тем более что о стоимости подлинных драгоценностей я имел лишь смутное представление. Вороненая сталь, хрусталики Просто попались мерзавцу под руку, взял и положил в карман. Может, у него дочка есть Или нет, подарит какой-нибудь дурочке, мечтающей сниматься в кино.
Послушай, Маргарита, сказал я, повернувшись к окну спиной.
Но Маргарита меня не слышала, она плакала, уже не вытирая слез, и все водила прядкой волос по губам.
Я тронул ее за плечо, худое и горячее, она вздрогнула, подняла на меня свои черно-медовые мохнатые мокрые глаза. Лицо у нее было уже совершенно деформированное от рева, нос и губы распухли.
Кончай слезы лить, успеешь еще, сказал я. Ты вот что мне скажи: на дачу бабушка взяла с собой какие-нибудь бумаги?
Взяла, судорожно вздохнув, ответила Маргарита, забрала у меня платок, вытерла щеки и высморкалась. Одну папку, большую такую, с четырьмя тесемками. Но это рукопись, она всегда на столе у нее лежала.
Ты уверена, что рукопись?
Конечно. Мы с Женькой ее читали.
Интересно?
Маргарита, успокаиваясь, снова сдавленно, с перерывами, вздохнула.
Как тебе сказать Воспоминания. Может, кому-нибудь и интересно. Рассказывает она хорошо, а пишет очень уж сухо.
Она спустила ноги с тахты, машинально оправила пышную юбку, положила руки на колени, понурилась.
Но в этих ящичках другие бумаги лежали. Там письма разных писателей, Горького, Бунина, кого-то еще Да, Алексея Толстого. И всегда были заперты, я дергала. А теперь открыты, и ничего нет Как я скажу? Она же знаешь какая В кино сниматьсядумать не смей: «Смазливое личикоэто еще не талант». Сказалаи все. И вотпожалуйста Больше всего боялась И клипсы пропали
Ладно, хватит о клипсах, остановил я ее. Пошли звонить.
Куда? Маргарита послушно поднялась. Уже в милицию?
Да нет, пока в гостиницу, твоему режиссеру. А если его нет, то и в Ленинград позвоним, на «Ленфильм». Кстати, деньги у тебя есть?
Есть, Маргарита подняла с полу сумочку.
Пока не надо. Но мало ли что.
В глубине души я был уверен, что и гостиница, и «Ленфильм», как сейчас говорят, сплошная туфта. Но все равно эти линии надо проверить.
20
В прихожей мы поудобнее расположились у телефонного столика: Маргарита села в кожаное кресло и принялась листать телефонную книгу, а я присел на край столика, сдвинув в сторону аппарат, и сверху наблюдал, как Маргарита озабоченно, но без особой охоты ищет номер гостиницы. Ну разумеется, снисходительно думал я, ведь мытакие гордые, такие независимые, такие красивые, станем мы звонить в гостиницу какому-то режиссеришке! И номер его телефона нам вовсе не нужен: захочетсам позвонит. Себе я казался в тот час мрачным и саркастическим демоном: о боже, какие ж они все дурачки! Кто «все»? Да все, и Коновалов злополучный в первую очередь. Уж если человек решил ухлопать себя целиком на ограбление квартир, то как же он мог оставить столько следов? Одно название гостиницы делает его положение безнадежным.
Что же касается бумаг, то в ломбардах их, наверно, не принимают: нужен клиент, хотя бы слышавший о существовании Бунина. Кстати, я сам этого Бунина тогда еще не читал, но имя слышал, а вот по плебейскому лицу Кривоносого мог бы судить, что не знает он на дух ни про какого там Бунина. Мне так и виделось, как он с презрительной гримасой переспрашивает: «Чего?» Какое-то тут есть противоречие Но додумать эту сложную мысль до конца мне мешала Маргарита.