Тем не менее Максимку надо было кормить: ненакормленный, этот тип становится совершенно неуправляем. Поэтому скрепя сердце я проглотил оскорбление и начал операцию под кодовым названием «воздушный бой».
Значит, так, сказал я, зачерпывая первую ложку каши, а Максимка смотрел на меня подозрительно, но с любопытством. С отдаленного, укрытого в лесной глуши аэродрома медленно поднялся тяжело нагруженный транспортный самолет
Расчет был верный.
Наш? спросил Макс, и ложка с кашей оказалась у него во рту. Макс отчаянно замахал руками, вытаращил глаза, надул щеки, но поздно: дело сделано.
У, подлый! сказал он, с трудом проглотив кашу.
Тут главноене действовать по шаблону, не повторять испытанные приемы. В ход пошли и «атаки истребителей батьки Махно», и лихие виражи над чьей-то стриженой макушкой, и всяческие обманные «иммельманы». В конце кормления вся стена была заляпана кашей, на пол страшно взглянуть, а самого Максимку, сытого и уже покорного, пришлось вести в ванную и смывать с него то, что оказалось лишним. Знали бы родители, как мы развлекаемся во время еды!
Покончив с этим делом, я усадил Максимку за писание книг, а сам степенно, с сознанием исполненного долга, пошел взглянуть, нет ли чего в почтовом ящике.
В ящике, кроме газеты, лежало еще письмо от папы. Письмо было, как обычно, короткое и веселое, папа называл нас с Максимом «кукушатами», дразнил маму общим знакомцем Тамировым, который до сих пор маму помнит и клянется ее умыкнуть, а в заключение, как бы между прочим, сообщал, что «все раскрутилось быстрее, чем обычно» и что он вернется числа шестнадцатого и на целую неделю превратится в нашего домработника: «Буду стряпать вам, обстирывать вас, укрощать Максима и исполнять вам на расческе популярные песни».
В том, что я прочитал папино письмо, не было ничего необычного: на конверте папа всегда писал просто «Кузнецовым»кто первый возьмет письмо, тот и вскрывает, хоть Максим, так у нас было заведено. И из Тамирова родители не делали секрета, этот Тамиров хотел в свое время жениться на маме, тогда мы с Максимкой были бы не Кузнецовы, а Тамировы, и была бы у нас другая жизнь. Мне эта идея не нравилась, я представлял себе Тамирова толстым, масляным, с жидким, сдавленным голосом, который идет откуда-то из третьего подбородка.
Прочитав письмо, я какое-то время сидел и размышлял, сам не знаю о чем, а потом вдруг подскочил и завопил как оглашенный:
Ур-ря-а! Папа приезжает!
«Числа шестнадцатого»это значит «шестнадцатого числа», то есть сегодня! Конец рабству, да здравствует свобода! Было от чего завопить.
Размахивая письмом, я побежал к Максимке.
Эй, марака! Сегодня папа приезжает!
А Максимка даже не обернулся. Он сидел за своим столиком и в три ручья плакал: видите ли, сегодня он затеял военную книгу и у него никак не писалось слово «мессершмитт», а спросить старшего брата не позволяла гордыня, он вообще, когда карякал, ни с кем не консультировался. На одно это слово у Макса ушло две тетрадки: он его пускал и через «мистер», и через «мы-сыр», а теперь сидел и ревел, ожесточенно замарывая все, что сумел написать.
Я присел рядом с ним на корточки, взял у него карандаш и на сырой от слез бумаге уверенно вывел«мессер», с двумя, естественно, «с». А как дальшеи сам задумался: «Мессершмидт»? А может быть, два «т» на конце?
Ты не знаешь, ты не знаешь! зарыдал Максимка, вырывая у меня карандаш. У тебя тройка по русскому, ты неграмотный!
Я терпеливо объяснил Максиму, что, во-первых, это не русское слово, а во-вторых, ни один уважающий себя военный не станет говорить полное названиепросто «мессер», и баста. Для убедительности на этой же страничке я нарисовал черный самолет, а Макс пустил ему дым из хвоста и после этого сразу утратил интерес к батальной прозе.
Пошли гулять, сказал он, решительно вытер кулаком слезы и стал выкарабкиваться из-за стола.
Я больше не повторял, что папа приезжает сегодня: пусть для человека будет нечаянная радость. А кроме того, если хорошенько подумать, «числа шестнадцатого» и «шестнадцатого числа»далеко не одно и то же.
Максимка подошел к окну, попросил поднять его на руки и, обхватив меня для верности за шею, выглянул во двор. Предосторожность не лишняя: мы жили на четвертом этаже и окно было распахнуто настежь. Писатель боялся высоты и от подоконников вообще старался держаться подальше.
Да ну, сказал он разочарованно, никого людей нету.
В самом деле, в центре нашего двора, где грибочки, качели и прочая детская радость, паслись под надзором старушек несколько совсем уж незначительных малышей. Незначительныхс точки зрения Макса: он предпочитал компанию постарше, даже ровесниками своими пренебрегал.
3
Да, людей во дворе не былони для Макса, ни для меня. Не считать же, в самом деле, дворничихину дочку Тоню, которая делала вид, что самозабвенно играет сама с собой в классики. Я смотрел на нее и сердился. Собственно, я ничего не имел против Тони, скорее наоборот, но, во-первых, играть в «классики» в ее возрасте было уже поздноватокак-никак моя ровесница; во-вторых, если человек, оставаясь с собою наедине, не способен придумать себе интересное занятие, то он вообще ни на что не способен. Так я думал тогда, но позднее мое мнение изменилось: бывают в жизни случаи, когда, например, человек с таким нетерпением ждет чего-то или кого-то, что это ожидание парализует волю и фантазию, а иногда даже разум. Может быть, как раз в тот день, шестнадцатого июля, дворничихина дочка Тоня чего-нибудь или кого-нибудь очень ждала. А в-третьих Да, имелось еще и «в-третьих». В-третьих, мне было ее жалко.
Не скажу, что это такое простое чувствожалеть человека. Не всегда подойдешь и погладишь по головке: «Максимочка, бедненький, не плачь». Когда зимой, темным утром, я выходил из дома, а Тоня, помогая матери, долбила возле нашего подъезда лед, в сером ватнике, в толстом сером платке, в красных вязаных варежках, в шароварах, выпущенных на валенки, я старался на нее не смотреть: мне было стыдно и жалко ее, не сумею объяснить почему. Я не терзался соображениями, что вот, мол, «они работают, а вы их хлеб идите», и неказистая одежда Тонина меня не смущала, в те времена сверстники мои одевались далеко не так празднично, как сейчас, посмотришь, как нынешние школьники и школьницы высыпают на субботник в нарядных ярких курточках, шапочках и сапожках, ну, просто картина, «достойная кисти Лаперуза», как говорил мой отец. Тогда мы все, весь народ, жили победнее, и дворницкая роба на Тоне была вполне добротной, не драной, больше ничего и не требовалось. Точно так же, в ватнике, платке и шароварах, работала и Тонина мать, рослая женщина с красным грубым лицом и могучими руками, только рукавицы у нее были брезентовые. Напрягаясь, как мужчина, дворничиха толкала впереди себя широкую блестящую лопату с огромной кучей снега и темных осколков льда. Завидев меня, Тоня всякий раз переставала тюкать скребком, и раскосые темно-светлые глаза ее смотрели на меня робко и умоляюще, а я, отворачиваясь, старался побыстрее проскочить мимо. Да, я не оговорился: у нее были именно темно-светлые глаза, цвет их мне никак не удавалось определить на бегу. Девочка она, как я сейчас понимаю, была миловидная, но все в ее круглом личике с темным румянцем на щеках и покрасневшим носишкой вызывало смутную, беспокойную жалость. Подняв по тогдашней моде воротник своего демисезонного всепогодного пальто, я спешил ушмыгнуть в подворотню, а оная это чувствовал, повернувшись, смотрела мне вслед. Потом раздавался хрипловатый окрик дворничихи: «Антонина, заснула?»и скребок снова начинал слабо тюкать, откалывая кусочки льда.
Мать Антонины (ее звали «тетя Капитолина» или «тетя Капа», а мы, мальчишки, просто «Капка») по стати и характеру могла бы быть атаманшей шайки лихих разбойников: ей ничего не стоило с метлою в руках очистить от влюбленных парочек подворотню, отобрать у пацанов футбольный мяч, пресечь беговую лапту (эта безобидная игра почему-то свирепо преследовалась общественностью нашего двора), заставить выключить выставленную на подоконник второго этажа радиолу, вообще прекратить все, что молодежь затевала. Зато Капка собственноручно заливала зимою каток в дальнем углу двора, у забора, а дело это хлопотное, и никто ее об этом не просил. Не знаю, насколько эта могучая женщина была хороша как мать, но уж отца-то, во всяком случае, Тоне она заменяла. Никто во дворе не посмел бы Тоню обидеть, а сама тетя Капа, бывало, ее поколачивала. Мужа у нее не было, муж ее бросил, как говорили у нас во дворе, сразу после войны. Но это взрослое обстоятельство меня тогда не касалось, и почему мне было жалко Тонюне знаю. Профессия дворницкая хоть и не была в те времена такой экзотической, как сейчас, когда живого дворника днем с огнем не отыщешь, но и позорной уж никак не была. Прекрасно ладил я со своим одноклассником, сыном дворника Колькой Дудыриным, и в голову мне не пришло бы стыдиться его или жалеть. Этот самый Колька тоже помогал своей матери скрести по утрам тротуары, а потом бежал в школу и, бывало, в снежные зимы опаздывал, что учителя ему великодушно прощали.
Все дело, наверное, было в том, как Тоня на меня смотрела. Она как будто просила взглядом: «Пожалей меня»или, наоборот, «Не жалей». Я один был отмечен этим вниманием: на других мальчишек Тоня если и взглядывала, то совершенно безразлично. Таков уж был ее выбор, и меня очень сердило, что она этот выбор не хочет или не умеет скрывать. Просто хоть на глаза не попадайся: сидит, бывало, с подружками на скамейке, шушукается с ними о чем-то, хихикает, как все, девчонка девчонкой, и тут невдалеке прохожу я. Даже не глядя в ту сторону, чувствую, что она замолчала и сидит, напряженно выпрямив спину, с виноватым лицом, как будто я застал ее за бог знает каким неприличным занятием. Мне вовсе не льстило ее особенное внимание: себя я считал довольно нескладным, даже корявым парнем, были и повиднее, и понахальнее, и повзрослее меня.
Должно быть, во дворе шли какие-то разговоры, потому что как-то раз отец шутя сказал мне: «Да, тещенька у тебя будетне приведи господь», а мама посмотрела на него долгим взглядом и, усмехаясь, покачала головой. Я сделал вид, что не расслышал, и угрюмо углубился в чтение. Странный народ родители, странный и противоречивый: они торопят детей стать взрослыми и в то же время упорно не желают замечать, что дети взрослеют.
Так стоял я у окна, держа Максимку на руках, и смотрел сверху вниз на Тоню, а Максимка потихоньку сползал у меня с рук, сползал, пока не оказался на полу.
Нет, гулять не хочу, сказал он сурово. Дома будем ждать папу. Ты мне лучше «Казахские сказки» почитай.
Я посмотрел на Макса с удивлением: вот ведь человек, все про папу расслышал, но не подал и виду. Характер! А насчет казахских сказокэто уж дудки, я казахскими сказками сыт по горло. Сам читать Максим ленится, но слушать любит, причем десятки раз одно и то же, без малейших отклонений: избави бог пропустить хоть абзац или даже переставить словоон помнит все наизусть. Книги он осваивает полосами: месяцтолько Перро ему подавай, каждый день Перро, пока не взвоешь. А потом Перро летит в дальний угол, и начинается Андерсен, только Андерсени никто больше. Сейчас у Максима идет казахская полоса. В первый раз я и сам читал эти сказки с интересом, мне нравилось выговаривать имена (разные там «Кудайберген» и «Жумагельды»), но после десятого раза стал потихоньку свихиваться, и теперь эта книжка запрятана так далеко, что Максиму ее нипочем не найти.
А между прочим, скоро одиннадцать, сказал я, делая вид, что мне все безразлично: сказки так сказки, гулять так гулять. Сейчас Сидоров выйдет.
Сидоров для Максимабольшой человек, Сидорову пять уже давно стукнуло. Кучерявый такой, голубоглазый, на девчонку похожий, с конопушками на носу и очень шкодливый, Максимкин «заклятый друг».
Но на Максимку мой намек не произвел впечатления. Максимка присел на корточки возле этажерки и стал озабоченно искать «Казахские сказки». Ищи, мой друг, ищи, жизнь коротка.
А между прочим, сказал через некоторое время Максим, повторяя мою загадочную интонацию, между прочим, я с Сидоровым вчера подрался, а ты и не заметил. Он мне глаза засыпал, а я его за это песком накормил. И между прочим, бабушка Сидорова тоже дерется.
Ну и скверно, заметил я. С кем же ты теперь играть будешь? Ведь Сидоровтвой друг?
Друг, ответил Максимка, вывалив на пол груду детских книжек.
А разве можно друзей песком кормить?
Можно. Он поднял голову, посмотрел на меня подозрительно и спросил:Ты зачем «Казахские сказки» спрятал?
Вот беда! Я выглянул в окнои тут, на свое счастье, увидел, что в центре детской площадки стоит кудрявый Сидоров, похожий сверху на одуванчик, и, задрав голову, требовательно смотрит на наши окна. Завидев меня, он тоненько прокричал:
А Максим когда выйдет?
Не знаю! крикнул я в ответ. Я спрошу!
Скажи ему, Сидорову, буркнул Максимка, сидя на полу и продолжая копаться в своих книжках, скажи ему, что я уже одеваюсь.
4
Бабушка Сидорова была женщина опасная: очень старая, очень толстая, если убегать от неене догонит, а если не убегатьто надо иметь в виду, что она ходит с клюкой. Здоровенная такая клюка, с набалдашником, из орехового, что ли, дерева, сучковатая, но оглаженная. Без помощи этой клюки бабушка Сидорова не могла ни сесть, ни поднятьсянастолько была толста, а ходила держа клюку под мышкой, как служащие держат папки с бумагами. Огреть человека клюкой ей ничего не стоило, и она это делала неоднократно, защищая своего кудряша, хорошо хоть не набалдашником, а другим, более легким концом. Поэтому, спустившись во двор, я не отпустил Максимку к Сидорову, а пошел с ним сам. Мне уже не впервой было разбираться со взрослыми, и все бабушки и няни притерпелись ко мне и принимали почти за равного.
Оба сорванца, Макс и Сидоров, подошли друг к другу поближе, оставив между собой около метра пространства, и остановились, подбоченясь и не здороваясь.
Ну, чего? спросил Максим.
Ничего, ответил Сидоров.
Бабушка Сидорова сидела тут же, рядом, на низенькой детской скамейке. Зловещую клюку свою она держала между колен. Лицо у нее было широкое, бледное, равнодушное, но с зоркими быстрыми глазками. Я с ней поздоровался, конечно, она не удостоила меня ответом.
Иди сюда, Максим, сказала она.
Максим сделал вид, что не расслышал.
Кузнецов! грозно окликнула его старуха.
Максимка медленно повернулся и, не глядя ни на меня, ни на старуху, приблизился. Назначение клюки ему хорошо было известно.
Драться будешь? спросила старуха.
Я не знаю, с достоинством ответил Максим. Если он будет, то и я буду. И, подумав, прибавил:Конечно.
Бабушка Сидорова гневно насупилась, пожевала губами. Максим ждал. Я решил вмешаться.
Дети сами разберутся, Лина Петровна.
Бабушка Сидорова повернулась ко мне.
А я и тебя, проговорила она без всякой видимой связи, я и тебя, если надо, огрею.
Я покачал головой.
Нет, Анна Петровна. Нельзя!
Можно! мрачно сказала старуха (в точности как малый ребенок) и даже притопнула ногой, обутой в мягкую домашнюю тапку с помпонами. Вас можно! Вы обои Кузнецовы распущенные! Матерь с вами не справиласьтак я живо расправлюсь!
М-да, положение Я поглядел в сторону Тониного подъезда. Кроме меня с бабушкой Сидорова да наших подопечных. Тоня была единственным живым существом во дворе. Незначительных малышей куда-то увели. Тоня уже не играла в классики, она сидела на подоконнике домоуправления не двигаясь и смотрела на нас.
Ну, тогда мне и за вами придется смотреть, сказал я и сел рядом со старухой на скамеечку. Иди, Максим, играй. Только, пожалуйста, без происшествий.
Максим исподлобья взглянул на меня и вернулся к своему приятелю. Оба забрались на самый верх кучи пескане в песочнице, разумеется, а за ее пределами, и сразу же оттуда стали доноситься задиристые голоса: «Это мой город!», «Нет, мой!».
«Придется смотреть»!.. передразнивая меня, проворчала бабушка Сидорова. Давно ли возгри утирать научился, а уже разговаривает. Поживи-ка с мое
Я молчал. Бабушка лучше меня понимала, что, если я уведу Максима, ей придется несладко: Сидоров ее съест.
Ладно, иди недовольно задвигавшись, сказала старуха. Скучно мне от тебя. Я одна хочу посидеть. Покосившись на меня, она добавила:Небось не обижу.
И, неизвестно зачем, погрозила мне клюкой.
Если вы думаете, что, получив такую внушительную гарантию, я тут же помчался к домоуправлению беседовать с Тоней, вы глубоко ошибаетесь. Еще не изжиты были последствия раздельного обучения, когда девчонки учились в своих особых школах и были для нас все равно что существа из другой галактики; мы, пацаны, еще вспоминали добрые старые времена, когда в нашей школе не было ни одной писклявки. Окажись я с Тоней на необитаемом острове, мне бы не сразу пришло в голову подойти к ней и заговорить. Да и о чем говорить? В общие игры мы не играли («ручейки» и танцы под радиолу по вечерамэто для старших, нас оттуда не то чтобы выгоняли, но попросту игнорировали, давая понять, что без нас интересней), а предположить, что у нас с Тоней есть какие-то общие интересыскажем, она тоже собирает марки, выпиливает лобзиком или увлекается химией, предположить это мне показалось бы диким. Что там говорить: даже братья с сестрами, выходя во двор, тут же решительно расходились в разные стороны.