Поэтому нет ничего удивительного в том, что, пройдя мимо Тони и бросив ей небрежно: «А, привет», как будто только что ее заметил, на что она почти беззвучно прошептала мне: «Здравствуй», я подобрал с земли подходящую дощечку, уселся на подоконник шагах в десяти и, насвистывая, принялся выстругивать перочинным ножом ятаган для Максимки. Ножик я, разумеется, всегда носил с собой: как это можно выйти на улицу без ножа?
Я строгал и поглядывал в сторону песочницы. Бабушка Сидорова была заинтересована, чтобы малыши сидели там как приклеенные, но они встали и куда-то пошли, и она, тяжело опершись о клюку, начала подниматься, а потом они вернулись, волоча что-то тяжелое, и старушка начала садиться, но оказалось, что они приволокли навесную полку от газовой плиты (были тогда газовые плиты с чугунными полками, которые навешивались с обеих сторон) и стали пытаться разбить ее на части, и бабушка Сидорова поднялась и замахала клюкой. Я бы на ее месте не волновался: разбить эту штуку малышам не под силу, разве что лапы себе отобьют. А зачем они это делаютмне было понятно: если плита удачно расколется, могут получиться чугунные самолетики с горбатым фюзеляжем и прямыми крыльями, обработаешь их напильничкоми играй.
Небо, без единого облачка, было в тот день мягко-синего цвета, солнечный свет, заливавший наш каменный двор, тоже казался мягким, даже прохладным, как ветерок, и, должно быть по контрасту, все, что видел я вокруг себя, больно царапало взгляд: грубая кладка серых кирпичных стен, резкие трещины на светлом сухом асфальте, раскрошившиеся ступеньки подъездов, груда ломаных ящиков, куча каменного угля, по которому, как отголосок настоящей июльской жизни, настоящего, не городского, лета, задумчиво бродила светло-пегая, фестивальной расцветки кошка Я чувствовал себя таким же одиноким, как она: все друзья-приятели в отъезде, Максимка во мне не нуждается, папа далеко, а от мамы в том моем возрасте меня отделяло расстояние уж никак не меньшее, чем от Тони. Что могла кошка потерять на антрацитовой куче? А сам-то япочему я, собственно, здесь?
Я боялся, что Тоня встанет и ко мне подойдет: что с нее возьмешь? Одно словодевчонка. Подойдет, например, и скажет какую-нибудь глупость: «Не сорвать, не поднять, вашу зелень показать». И захихикает, а я вынужден буду шарить по карманам в поисках чего-нибудь зелененького. А потом во дворе пойдут разговоры: мол, сидели все лето на подоконнике рядышком, как два голубка, и ногами болтали. Разговоры непременно пойдут: двор у нас глазастый. И вернутся Толец с Женькойони же проходу мне не дадут: дружба дружбой, но в этих делах мальчишкинарод беспощадный.
И в то же время мне хотелось, чтобы Тоня подошла: так уж странно человек устроен. А вдруг там не глупость, а загадка?
Ведь жалко мне не кого-нибудь, а именно ее. В голове у меня вертелась нелепая приговорка, придуманная, уж конечно, девчонками: «Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме» Тоня была в своем единственном коротковатом платьишке, голубом, застиранном, с мелкими зелеными цветочками. Она сидела потупясь, опустив руки на колени. Я впервые заметил, что у нее длинная полузаплетенная коса, не крысиный хвостик, за который только ленивый не дернет, а красивая темно-каштановая полнометражная коса. Тоня и сама, видимо, знала, что коса у нее хорошая, а потому, перебросив ее через плечо, время от времени искоса на нее поглядывала. Мне пришло в голову, что идея заплетать волосы не настолько бессмысленна, во всяком случае, не более чем идея стричься «под полубокс». На ногах у нее были стоптанные красные босоножки, и, перехватив мой взгляд, Тоня подобрала ноги, поставив их поближе к стене. У девчонок в этом смысле чутье, они даже в темноте, даже отвернувшись знают, смотрят на них или не смотрят.
5
Раньше мы, Кузнецовы, жили на окраине, в одноэтажном доме барачного типа, и само понятие «двор» было для меня не вполне ясным. Я полагал, что дворэто что-нибудь вроде вытоптанного пустыря с чахлыми кустами сирени и беседкой, где по воскресеньям рубятся доминошники, за пустыремничейный сад, где растут одичалые яблони, дальшеовраг, кусты и ручей. Поэтому, переехав сюда, почти в центр, я не сразу понял, чему так радуются мои родители. «Вот это город! повторял, вернувшись из магазина, отец. Сразу чувствуешь, что живешь в городе». Все понятно: магазины, прачечная, троллейбусы, но, простите, гулять-то где?
Двор меня напугал. Этот каменный прямоугольник, почти сплошь залитый асфальтом, две низкие подворотни, из которых дует мощный уличный ветер с запахом бензиновой гари и пыли, с трех сторонвысоченные стены домов, разноцветные окна по вечерам и кишащая ребятня Такой городской ячейки я еще не видал.
В первые дни я бродил по двору ошарашенный, как Робинзон Крузо, и все вокруг представлялось мне неестественным: исковерканные «не по-нашему» имена (Гошка, Жека, Миня, Толец), непонятные выкрики («Атас, ребя! Капка! Обрыв!»), странные угрозы («Стыкнемся? Ща пендаля! А глаз на анализ?»), диковинные методы расправы вроде «пятого угла» в подворотне, бессмысленные словечки («смехотура», «спокуха», «ништяк») А ведь я приехал не с Камчатки, я москвич и родился в Москве.
Наши игры там, на окраине, были связаны с пересеченным рельефом и обилием мягкой открытой земли. В оврагах и бесхозных садах так хорошо было играть в прятки, а на открытых пустырях мы играли в особые игры, основанные на умении с размаху воткнуть в землю острый напильник, тяжелый гвоздь или нож. Скажем, чертишь себе где-нибудь за кустиком «город»небольшой круг, на котором должны уместиться подошвы обеих твоих сандалий, и начинаешь дальний поход в сторону сараев, где притаился такой же город твоего противника. Вы поочередно втыкаете напильник в землю (до первого промаха) и чертите стрелы, и эти стрелы движутся навстречу друг другу и вот сошлись. Ты уничтожил каждую стрелку противника прямым попаданием напильника и прорвался к его городу, но враг, хитрец, оказывается, начертил свой город вокруг вросшего в землю булыжника, и твой напильник отскакивает от него, высекая искры, и хоть умритакой город не взять. Здесь, во дворе, про эту игру «землемер» и не слыхивали, играли в «пристеночку», в экзотический «штандр», а на их жалкие прятки по подъездам и полуподвалам было просто странно смотреть.
Так прошла неделя, другая, я исправно ходил в школуи боялся выходить в свой двор. Одноклассники мои жили в других дворах, и туда, как мне дали понять, лишний раз не следовало соваться. «Изметелят!»пояснил мой сосед по парте Колька Дудырин, о котором я уже говорил. «Изметелят? За что?»не понял я. «А за то! радостно ответил Дудырин и замахал в воздухе кулаками. Хук слева, хук справа и апперкот! У нас ребятаво! Ништяк ребята! А у тебя свой двор, туда и ходи!»
Мама каждый вечер гнала меня гулять: «Иди, иди, дыши свежим воздухом!» Как будто в этом дворе воздух мог быть свежим. Я одевался и обреченно шел во двор, мечтая о том, чтобы мой братик поскорее подрос, и плевать я хотел на их штандры и пендали.
И вот однажды, когда я так мрачно стоял у стены, двое мальчишек моего возраста, Женька и Толец, подошли ко мне и, встав в двух шагах, принялись молча меня разглядывать. Я уже знал их по именам, знал и то, что Женька живет в соседнем доме, но одно окно его квартиры выходит в наш двор, в середине брандмауэра, и потому здесь его принимают, как своего. Женька был, как и Сидоров, баловень своей бабушки, почтенной пенсионерки союзного значения, которая так часто появлялась в школе, что ее даже прозвали «бабушкина Жека». Не «Жекина бабушка», а именно «бабушкина Жека»так, оговорившись, кто-то однажды ее назвал. Отец и мать у Женьки были артистами, их фамилия «Ивашкевич» мелькала в газетах, а еще у Женьки имелась сестра-старшеклассница, в наш двор выходило как раз окно ее комнаты. Возле окна висела железная пожарная лестница, но об этой лестницеособый разговор.
Короче, Женька заговорил со мной первый.
Гриня? Я спрашиваю, Гриня тебя зовут?
Ага, ответил я.
Ну, че стоишь? В штандр будешь?
Штандр я считал девчоночьей игрой и потому промедлил с ответом.
Да он не умеет, сказал Толец, белобрысый, худой и длинноносый, с бледными голубыми глазами и маленьким ротиком-ижицей. Он из дярёвни.
Сам ты из дярёвни! обиженно возразил я. Я коренной москвич!
Фраза эта была не самой умной, но что поделаешь? Обижаясь, мы все становимся глуповаты.
Ах, коренной! передразнил меня Женька, и оба они засмеялись.
Мы рассчитались, начали, и по неопытности я проиграл.
Ща женить тебя будем, деловито сказал Толец, и, обняв друг друга за плечи, мои новые знакомцы двинулись в ту сторону, где на скамеечке возле подворотни чинно сидели девчонки.
В панике я оглянулся: ведь женят, чего доброго, а я-то с ними играл, старался, как чудак. Спасение одноуходить.
И я ушел. Мама, возившаяся с Максимкой, недовольна была, что я так быстро вернулся, вздохнула сокрушенно, но ничего не сказала. Она за меня огорчалась: там, за заставой, меня было с улицы домой не загнать, а здесь я сидел дома, «как запечник». Разве мог я ей объяснить, как пахнет сырой вечерний бурьян нашей окраины возле свалки строительного мусора Уж во всяком случае, он пахнет не гудроном и пылью. Я начал торопливо снимать пальто, но тут в дверь позвонили.
Ты чего? Выходи! сказал Женька.
А вы его не обидели? спросила, выглядывая в прихожую, догадливая мама.
Да не, ну что вы! пробормотал Женька, изображая на своем кошачьем личике изумленное простодушие.
И я был выставлен во двор на расправу.
Оказалось, «женить»это не совсем то, что я думал (а что я думали сам не знаю): «женить» по-здешнему означало подобрать кличку, причем всего лишь на время игры. Бывало, впрочем, что кличка и прилипала, если оказывалась удачной. Но за моим прозвищем Толец и Женька не стали далеко ходить. Толец, посмеиваясь, сообщил мне, что меня будут звать «Коренной». Я уже сообразил, что сморозил глупость, и стал протестовать.
Ох ы! сказал Толец, оглядывая меня с прищуром. Коренной, да еще и брыкается. Что ж тебя, высочеством называть?
А хоть бы и высочеством, ответил я.
И меня прозвали «Маркизом». Кличка эта, однако, не привилась. В школе меня дразнили «Во-первыхво-вторых»за манеру раскладывать все по полочкам, а во дворе я проходил как Кузя или Гриня, иногда Кузнец.
Кстати, у Тольца фамилия была Нудный. Мне всегда казалось замечательным это явление: наверное, нужно немалое мужество, чтобы передавать такую фамилию от отца к сыну и даже гордиться ею, как гордился Толец. Никто не смел дразнить его фамилией: стоило только Нудному посмотреть на насмешника, как улыбочки сразу же исчезали. Толец, несмотря на худобу, был очень сильным от природы человекомне руки, а рычаги, не пальцы, а пассатижи, лет через пять после описываемых событий он стал грозою двора, и все прочили ему уголовное будущее, но неожиданно в нем что-то переломилось, и сейчас он солидный «ответственный работник», и фамилия «Нудный» стала звучать очень и очень солидно.
Но я о дворе. К тому времени, о котором я рассказываю, двор был обжит мною до последнего уголка. Это оказался целый квадратный мир с закутками, с пустыми и мрачными подвалами, с «постройкой», которая появилась там, где тетя Капа заливала каток. Заложен был новый блок нашего дома, и мы целыми днями готовы были бродить по этой территории, полной чудес, пока нас не прогоняли строители.
И даже мрачный высокий брандмауэр, замыкавший наш двор с южной стороны, оказался источником радостей. Эта стена была оштукатурена как будто жителями страны слепых, пестро и небрежно, в нее можно было кидаться мячиками и снежками, а на высоте пятого этажа в ней одиноко красовалось окошко Маргариты Ивашкевич, сестры моего друга. Я слышал, как ребята постарше болтали, какие чудеса можно увидеть, если забраться по пожарной лестнице и заглянуть в Маргаритино окно. Толец мне хвастался, что лазил, но я ему не особенно верю, а вот я (теперь уже можно рассказывать) один раз все-таки рискнул.
Дело было поздним вечером, зимой, я учился уже в седьмом классе, вышел погулять, двор был пуст, покрыт мерзлым снегом, в подворотнях завывал ледяной ветер, и какой-то черт толкнул меня к пожарной лестнице: незашторенное окно Маргариты Ивашкевич горело.
Стараясь поменьше шуметь, я подтащил к лестнице пустую железную бочку (нижние ступени были высоко, с земли не дотянуться) и полез. Железные прутья, за которые я хватался голыми руками (в варежках ненадежно), были пропитаны адским холодом, ноги мои в полуботинках скользили, и на середине подъема, взглянув вниз, в темную пропасть двора, ветер вдоль брандмауэра рвал и метал, лестница гудела от ветра, я пожалел-таки, что пустился в эту авантюру. Мне не нужна была Маргарита: она была слишком красива и взросла для меня, а я полагал, что все красивые девчонки кривляки; рассказывали также, что Маргаритаужасная мальчишница, а я этого, естественно, тоже не любил. Помимо прочего, я прекрасно понимал, что то, что я делаю, некрасиво по отношению к Женьке Ивашкевичу, но с упорством идиота лез все выше и выше. При этом я представлял себе, как буду лежать внизу, на льду возле бочки, с переломанными костями, и сладко ужасался. А еще хуже было бы, если бы во двор вышла тетя Капа: я ни на минуту не сомневался, что она подняла бы шум, и все-таки лез. И будьте уверены, понимал еще, что совершаю предательство: Тоне, которую даже приятели Женька и Толька называли моею («Смотри, твоя идет!»), Тоне то, что я делаю, наверняка не понравится.
Когда моя голова оказалась на уровне Маргаритиного подоконника, ноги соскользнули, и я, обхватив обеими руками боковую стойку, повисотчего-то с внутренней стороны лестницы, спиною к стене.
Нашарив ногами ступеньку и прижавшись к обледенелой лестнице, как к родной маме, я отдышалсяи только тут сообразил, что так, спиной к стене, подниматься намного безопаснее: в любой момент можно откинуться назад и, упираясь ногами в ступеньку, передохнуть и согреть дыханием руки. Правда, была опасность, что ноги опять соскользнут, но пространство между лестницей и стеной не позволяло провалиться до самой земли: я же все-таки был в пальто.
Так я долез до светящегося окна (чем-то это напоминало фильм о Пармской обители, только, наоборот, не спуск, а подъем): отсюда мир выглядел страшно, я висел, тесно зажатый между обледенелой лестницей и шершавой стеной, окна дома пылали со всех сторон и как будто кричали, внизу была кромешная тьма, и вдруг у меня закружилась голова, все огни завертелись, как в карусели.
Мамочка, сказал я дрожащим голосом, зная, что меня тут никто не услышит.
Потом головокружение прошло, и я осмелел. Теперь надо было оказаться с наружной стороны лестницы, иначе в окно не заглянешь. Приговаривая себе: «Так, так, правильно, Маркиз, правильно»и уже забыв о том, для чего я, собственно, лезу, я совершил эту сложную операцию и, вися на обжигающем щеки ветру, заглянул в окно Маргариты.
«Живет моя отрада в высоком терему»
Маргарита сидела на низкой тахте, закутавшись, как горбунья, в шерстяной платок, и неподвижно глядела в противоположную стену. Наверно, у нее был грипп, потому что она то и дело промокала зажатым в руке платочком свой красивыйно неправильно красивый, чуть приплюснутыйнос. Она была уже совсем как взрослаятакая, какою мы все сотни раз видели позже ее на экране. Маргарита ничего не делала, решительно ничего, просто сидела и смотрела, подобрав под себя ноги в синих шерстяных рейтузах. И тут я представил себе, что будет, если она повернется к окну и увидит мою скорчившуюся фигурку, мое красное лицо и слезящиеся от ветра глаза. И я поспешно начал спускаться.
На нижней ступеньке я все же сорвался и, больно ударившись о бочку, кубарем покатился по льду. Встал, прихрамывая, отошел и с гордостью посмотрел на светившееся в вышине окно.
«А в терем тот высокий нет ходу никому»
Маргарита не могла меня видеть, я в этом совершенно уверен. Но через несколько дней, встретив меня на улице, она посмотрела так вызывающе и насмешливо и так тряхнула головкой в красивой вязаной шапочке, как будто хотела сказать: «Что, съел?» Нет, у девчонок фантастическое чутье, они и зажмурившись знают, когда на них глядят.
Когда мы с Тольцом приходили к Женьке (а это случалось довольно часто: квартира у них была огромная, путаная, с множеством комнат, было где посидеть, поболтать), Маргарита не выходила из своей комнаты: много чести, еще чего. Но однажды я зашел, а Жень не было дома, дверь мне открыла Маргарита. Я смутился, пробормотал что-то невразумительное (она была в ярко-красном платье, от которого даже падали отсветы на темные стены коридора) и хотел было уйти, но Маргарита лукаво сказала: