Ты что, боишься? Заходи, у меня подождешь. И, помолчав, с улыбкой прибавила:Посмотришь, как я живу.
Вместо ответа я повернулся и бросился бежать по лестнице вниз. И только на третьем этаже услышал, как наверху захлопнулась дверь
6
Так сидел я на подоконнике, строгал, думал и поглядывал то на Тоню, то на железную лестницу, украшавшую брандмауэр, и было у меня предчувствие, что сегодня что-то обязательно должно случиться.
Тут со стороны «постройки» послышались отчаянные крики. Я спохватился, посмотрел на детскую площадкупесочница была пуста и бабушка Сидорова исчезла. А за забором «постройки» вопили так, как будто там кто-то кого-то убивал. Я бросил строгать, спрятал нож, посмотрел на Тоню.
Может быть, в котлован свалились? сказала она издалека, как будто ждала моего вопросительного взгляда. Там глубоко.
Я встал и пошел, потом побежал к забору «постройки».
Ну разумеется: как можно рассчитывать, что двое пятилетних детей будут целый час копошиться в песочке? Картина, открывшаяся мне через пролом в желтом заборе, была ужасающая: среди обломков досок и кирпичного крошева разлита была широкая лужа свежего вара, солнце достаточно его размягчило, и в самом центре этой черной блестящей лужи лежал на спине, махая руками и ногами, как жук, кудрявый чистенький Сидоров. Мой Максимка, благоразумно проложив мосточек из тонкой доски, добрался до попавшего в беду приятеля и усердно тянул его за ногу, а огромная бабушка Сидорова, голося: «Ах, что деется! Ах, что деется!», приплясывала на краю лужи в одной тапке: другая увязла в смоле и снялась с ноги. Сидоров, прилипший даже затылком, визжал как поросенок:
Затя-агивает меня! Затя-агивает!
Не бойся, не затянет! крикнул я, пролезая через пролом. Там мелко!
Невдалеке на кладке первого этажа сидели и хладнокровно курили двое молодых парней-строителей. Они не спешили на помощь и по-своему были правы: возле пролома на заборе висело соответствующее объявление, даже два, насчет «ходить по территории» и обращение к взрослым. Но во-первых, пролом давным-давно можно было бы и заделать, а во-вторых, хорошо ли злорадствовать, когда мучаются старушка и ребенок?
Завидев меня, Максим бросил ногу Сидорова, и она, естественно, тоже влипла. Я схватил братишку под мышки, перенес его на безопасное место, подшлепнул для порядка и пошел спасать второго. Тот перестал визжать и, протягивая ко мне руки, бессмысленно повторял: «М-мы М-мы» О чем тут говорить? Напугался ребенок. Я наклонился, осторожно отлепил от вара локон за локоном сидоровской прически, вызволил страдальца целиком и, стараясь не перепачкаться сам, вынес его из лужи. Поставил на землю рядом с бабушкой, вытащил из смолы ее тапку. Старуха даже не смотрела на вновь обретенного внука: держась за сердце, она глядела в небо и повторяла, теперь уже шепотом:
Что деется Да что же это? Что деется
Вид Сидорова был печален. Спина и попа проасфальтировались основательно и стали непромокаемыми, но хуже всего дело обстояло с кудрями: они торчали черными сосульками, как косички у африканских модниц.
Стричь придется, сказал я старухеи, наверное, зря, потому что она поворотила ко мне лицо и вдруг, побагровев, закричала:
A-а! Все твой! Все твой!
И замахнулась на меня клюкою.
Только попробуйте! сказал я, стараясь не шелохнуться: сквозь пролом в заборе за мною наблюдала Тоня. Если ударите, я его обратно отнесу. И прилеплю к тому же месту.
Не надо, ба, вдруг совершенно будничным голосом проговорил Сидоров, щупая свой затылок. Пойдем голову стричь.
Старушка покорно опустила клюку, хотела было погладить внука по голове, но раздумала и, пробормотав: «Ироды, ироды»неизвестно, в чей адрес, скорее всего. Кузнецовых, вставила ногу в тапку и повела своего кудрявого домой.
Строители, как по команде, бросили окурки, поднялись и неторопливо пошли по своим делам. За все это время, мне кажется, они не проронили ни слова.
Как же это получилось? строго спросил я Максима.
Да очень просто, стоя поодаль, ответил Максим. Я говорю «не надо», а он шагнул. А потом сел. А потом совсем упал. И заплакал.
На этом мудреце не было ни единого пятнышка, хоть снимай его для плаката: «Чистотазалог здоровья». А вот меня Сидоров извозил: я обследовал себя и расстроился. На клетчатой (в черно-белую клетку) рубахе пятна вара были, положим, почти незаметны, но вот брюки от школьной формы сильно пострадали. Форма у мальчишек тогда была светло-сизая, как у гимназистов дореволюционной поры. Эта странная форма, придуманная какими-то суровыми и, скорее всего, бездетными женщинами, предусматривала ношение кителя с металлическими армейскими пуговицами. Китель, наглухо застегнутый, со стоячим воротником, который тер шею, и с пластмассовым подворотничкомя его чистил ластиком, был без наружных карманов (нечего, мол, в карманы руки совать, меньше дряни в школу натащите), и, чтобы достать самописку из внутреннего кармана, приходилось расстегивать пуговицы на груди и лезть буквально за пазуху. Кителя на мне сейчас, разумеется, не было, это к слову пришлось, но форма куплена совсем недавно, и мама категорически запрещала мне надевать школьные брюки для выхода во двор.
Глупый человек Сидоров, заметил Максимка, подойдя поближе и сочувственно меня оглядывая. Ему ничего не будет, только обреют наголо, а нам попадет.
Бензинчиком надо, застенчиво сказала издали, стоя в проломе, как в рамке, Тоня. Пойдемте к нам, я очищу. У мамы есть бензин.
Я покраснел: еще чего не хваталосидеть без штанов в квартире у тети Капы. Тоня растерянно улыбнулась и тоже покраснела.
Ладно, буркнул я. Нальешь пузыречек, я дома сам все сделаю.
Как хочешь, коротко ответила Тоня. Пошли.
Мы с братом вылезли через пролом, миновали детскую площадку, пересекли двор. Я от души порадовался, что во дворе никого не было, хотя Тоня шла впереди, не оглядываясь, как будто не имея к нам никакого отношения. Я вел за руку Максимку, а точнее, это он меня вел: Максимка был человек любопытный и обожал посещать чужие дома. Наверно, все же ему было немного боязно, потому что, помолчав, он спросил:
А тетя Капа дома?
Тоня ничего не ответила: должно быть, не расслышала вопроса.
Когда мы подошли к Тониному подъезду, я машинально поднял голову и посмотрел на Маргаритино окно. После своего зимнего восхождения я часто поглядывал на это окошкои не скажу, что всегда со стыдом, порою и с гордостью: все-таки я это сделал.
И тут я заметил в окне лицо человека. Мне показалось, что это Женька, но во-первых, было трудно разглядеть на такой высоте, а во-вторых, лицо сразу же исчезло: пропало в темной глубине, как будто погасло.
Конечно же, я обрадовался: может быть, Женьке надоело сидеть на даче среди редиски и флоксов и он вырвался в Москву? Женька терпеть не мог свою дачу и часто жаловался: «Купили ее на мою голову. За лето весь протухнешь флоксами, просто тоска». Женька был городской человек, босиком по земле ходить брезговал, про грибы и ягоды он говорил: «Терпеть ненавижу», рыбалка его тоже не интересовала («Охота мне копаться в банке с кишечнополостными!»). Легко можно представить себе, как он мучился все лето на даче: целыми днями сидел на веранде в шезлонге и от тоски читал полные собрания сочинений, все тома подряд, включая письма и комментарии. Учительница литературы даже его побаивалась: Женька был единственный в классе, кто прочитал всего Льва Толстого, не говоря уже о Дюма, Гюго и Конан Дойле, а человек он был не такой, чтобы знания свои скрывать.
Мне было неприятно, что Женька мог увидеть нас с Максимкой идущими вслед за Тоней, поэтому, прежде чем войти в подъезд, я остановился, поправил Максимке штаны, носки, сандалии и вообще сделал вид, что мы развлекаемся сами по себе.
Максим истолковал эту заминку по-своему. Он вопросительно посмотрел на меня и спросил шепотом:
А она нас не прогонит?
Ему, наверно, виделось, как могучая тетя Капа гонит нас из своего дома метлой.
Мы можем здесь подождать, на крылечке, ответил я. А Тоня вынесет.
Тоня услышала эти слова. Она остановилась на крыльце, обернулась и сказала Максимке:
Мама у меня добрая.
Должно быть, на лице у Максимки отразилось недоверие, потому что, помолчав, Тоня добавила:
Она в Марьину рощу уехала.
И, как я ни тянул время, нам пришлось войти в подъезд вместе с нею.
7
Тоня жила на первом этаже в странной квартире, дверь которой выходила не на лестничную площадку, а прямо в тамбур возле парадного входа с улицы. Пока она доставала из кармашка ключ и открывала квартиру, я с некоторым удивлением ее разглядывал. Так близко я ее еще не видел, и меня удивило, что Тонявовсе не хрупкая слабенькая девчушка, которой она мне всегда представлялась. Она была одного роста со мной, плечи ее казались даже широковатыми из-за рукавов «фонариком», резинки которых врезались в полные загорелые руки. Ноги у нее тоже были крепкие и загорелые и фигурка совершенно взрослая, вот только платье, застиранное и полинявшее, было тесное и короткое не по возрасту. Возясь с замком и, видимо, нервничая под моим взглядом, она снова перебросила косу на грудь, и стали видны застежки с крючками посреди спины, к этим крючкам так и вязалось слово «жалкие». Я представил себе, как неудобно, должно быть, застегивать эти крючочки, и перестал на нее смотреть. Тут Тоня открыла наконец дверь, обернулась и с улыбкой, все так же виноватой, проговорила:
Вот тут мы и живем. Заходите.
Любое жилье имеет свой собственный запах, здесь пахло сеном, и я, заглянув из тесной передней в комнату, сразу понял почему: за зеркалом в черной раме, висевшим прямо напротив двери, торчал пучок то ли сухой травы, то ли засохших цветов («Для свежести», на Максимкин вопрос коротко ответила Тоня). Комната была единственная, маленькая, с крохотной кухней за перегородкой. Круглый стол на толстых ножках, диван с огромными валиками, кровать с высокими никелированными спинками, просторный, как чулан, платяной шкафвсе мощное, массивное, под стать тете Капе; по комнате можно было передвигаться только протискиваясь. Письменного стола и книжных полок я не заметил: наверно, Тоня готовила уроки за обеденным столом, а книжки свои держала где-нибудь в «шифоньере». Впрочем, я смотрю на это жилье сегодняшними глазами, а тогда оно не показалось мне ни слишком бедным, ни чересчур тесным. Единственное, что, кроме пучка травы за зеркалом, привлекло мое внимание, это множество фотографий на стене, объединенных в одну, такую же черную, как и у зеркала, рамку: так делают в деревнях.
Садитесь, я сейчас, сказала Тоня и показала на диван, спинка которого была накрыта кружевной салфеткой.
Макс стоял возле стола, расставив ноги и подбоченясь: отсутствие тети Капы придало ему храбрости.
А где лопаты? спросил он.
Макс, разумеется, был уверен, что квартира дворника должна быть заставлена метлами, лопатами и ломами.
Мы их ставим в подсобку, вновь покраснев, ответила Тоня.
Ну, ладно, сказал я нарочно грубо, нечего время терять, давай твой бензин.
Тоня молча повернулась и ушла за перегородку. Максимка проворно сбросил сандалии, забрался с ногами на диван и принялся разглядывать стоящих на диванной полочке белых каменных слоников, а я решил не садиться, чтобы поскорее можно было уйти.
А это что? спросил Максимка, показывая на окно.
На подоконнике за тюлевой занавеской стояла трехлитровая стеклянная банка с японским грибом, который плавал на поверхности мутно-зеленой жидкости и был такой толстый, что начал уже слоиться. Пожалуй, это был последний японский гриб, который я видел в своей жизни. У нас за заставой имелось две таких банки, и я сам любил пить кисло-сладкую «грибную» водичку, но потом кто-то кому-то сказал, что кто-то где-то прочитал, что японский гриб вызывает рост раковых опухолей, и мама наши грибы выбросила.
Это такой, наверно, аквариум, сказал я, зная, что, если Максимке все объяснить, он тут же захочет попробовать.
Максим слез с дивана, подбежал к окну и стал озабоченно рассматривать банку.
Но почему-то рыбок не видно, разочарованно заметил он.
И тут мне в голову пришла одна мысль. А что, если Женька приехал в Москву всего на часок: набрать новых книг или там помыться в ваннойи обратно. Тогда ведь я его не застану.
Тонь, а ты правда сможешь отчистить? спросил я.
Тоня тут же вышла из-за перегородки с бутылью в руках.
Конечно, смогу! сказала она обрадованно. Я уже делала.
Ну, хорошо. Тогда сиди там, на кухне, и не выходи.
Она поспешно скрылась. Не разуваясь (для скорости), я снял штаны, отдал их Максу.
Отнеси.
Макс выполнил указание с таким спокойствием, как будто это совершенно естественно, что человек, придя в чужой дом, тут же снимает штаны. Вернувшись, он снова подошел к подоконнику и погрузился в созерцание гриба.
Странно, странно бормотал он про себя. А может, это одна такая большая рыба?
А я уселся на диван и на всякий случай задрапировал голые колени скатертью.
Смотри не прожги! крикнул я Тоне.
Ну что ты! отозвалась она.
Я принялся размышлять: кого же я видел в окне, Женьку или Маргариту? Большая разница: Маргарита мне не нужна. То есть я бы с удовольствием на нее посмотрел, но лучше издали. Но если это был Женька, то он не мог меня не заметить, даже случайно подойдя к окну: во дворе, кроме нас с Тоней и с Максимкой, вообще никого не было. Женька заходил в Маргаритину комнату только по одной надобности, а именночтобы выглянуть в наш двор: окно его комнаты выходило на улицу. Так что же, он не хотел, чтобы я его заметил? Прятался от меня, чего доброго? Ну нет, за Женькой таких странностей не числилось. Он должен был бы открыть форточку, окликнуть меня, но он этого не сделал. А если Женька не выглядывал во двор, тогда что он делал в Маргаритиной комнате? В семье у Ивашкевичей было заведено: не шастать без нужды по чужим комнатам, не беспокоить попусту друг друга. Даже Женькин отец стучался, когда хотел зайти к матери или к бабушке. Сама же Маргарита охраняла свою комнату, как неприступную крепость. Бывало, «бабушкина Жека» спрашивает через дверь: «Риточек, можно к тебе?» А Маргарита отвечает: «Нельзя, я занята», и бабушка послушно отходит. Я уже говорил, что лукавое Маргаритино предложение «заходи, посмотришь, как я живу» повергло меня в смятение. Для приезжих у Ивашкевичей была особая комната, которая, сколько я помню, всегда пустовала. Я о такой странности только в книжках читал и очень был удивлен в первый раз, когда Женька равнодушно сказал: «Туда не надо, это гостевая». «Гостиная?»спросил я. «Нет, для гостей». «Ну и что? Я тоже гость», нахально возразил Толец. Мы искали пространство для испытания портативной катапульты, на улице лил дождь, а дело было, как вы сами понимаете, спешное, в комнате у Женьки места не хватало, а коридоры извилисты. «Ты гость, резонно ответил Женька, но ты же у нас не ночуешь». «А если я останусь ночевать?» . «Оставайся, тогда откроем». На это Тольцу сказать было нечего, он выстрелил из катапульты на кухне и разбил там окно, что, разумеется, никому не понравилось. «Придется вставлять», сказала «бабушкина Жека», маленькая старушка с коротко постриженными голубовато-седыми волосами. «Тоже мне, буржуи несчастные! брюзжал Толец, замеряя «сантиметром» окно. Целая комната пустует, в кухне стрелять приходится» Через час пришел со стеклами Нудный-старший, сутулый долговязый мужчина с таким же, как у Тольца, маленьким горестным ртом. Он быстро и ловко застеклил окно, извинился и ушел, и в течение двух недель Толец после школы не появлялся на улице. Вот такая история.
Максимочка, иди сюда! позвала с кухни Тоня. Максим уже занимался самоуправством: он снял салфетку, которой была накрыта банка с грибом, и пытался растормошить гриб неизвестно откуда взявшейся столовой ложкой.
Должно быть, то, как Тоня произнесла его имя, показалось ему странным. Мнетоже. Тоня сказала «Максимочка» легко и ласково, как будто не в первый раз, как будто это был ее братишка, Максим даже завертел головой, словно пытаясь понять, откуда донесся этот голос.
Тебя зовут, сказал я ему строго. И прекрати бесчинства, ты не у себя дома.
Максим пошел на кухню и торжественно вынес мне брюкипочищенные и даже выглаженные. Я оделся, оглядел себяна брюках не было ни единого пятнышка.