Ну как? спросила, не выглядывая с кухни, Тоня.
Порядок! ответил я. Здорово!
Тоня вышла, я стоял посреди свободного пространства комнаты, как в ателье, она обошла меня со всех сторон, присела, одернув платье на круглых коленках.
Вот тут немного осталось, тихо сказала она и показала пальцем на нижнюю кромкуу самой «подковки».
Я смотрел на ее ровный пробор и думал, что все-таки хорошая она девчонка, жаль только, что такая виноватая. А может быть и так: виноватым перед нею чувствовал себя я сам и это каким-то образом ей передавалось.
А, ерунда! ответил я как можно более беспечно. Послушай, Антонина, ты очень сейчас занята?
Она поднялась, удивленно посмотрела мне в лицо и тут же отвернулась.
Нет, ничего, сказала она. А что ты хочешь?
Посиди с Максимкой полчасика, он парень не буйный. А я к Ивашкевичам забегу. Похоже, что Женька приехал.
Женькане знаю, проговорила она, глядя в сторону. А вот Рита точно приехала, я ее видела утром.
И снова быстро и внимательно взглянула мне в лицо. Глаза у нее были, оказывается, рыжевато-зеленые, цвета крыжовника, то темные, то светлыекак посмотреть.
«Неужели я так обознался?»расстроившись, подумал я. Ну конечно, это была Маргарита, в какой-нибудь косыночке на голове: у Женьки не могло быть такое длинное лицо, и только Маргарита могла смотреть в наш двор так равнодушно и бегло: в нашем дворе интересов у нее не было.
Она очень спешила на какую-то ва-ажную встречу, помолчав, добавила Тоня, вроде бы и не передразнивая Маргариту, не имитируя ее странную, я бы сказалмяукающую интонацию, но интонация эта чувствовалась в самих словах: «ва-ажную встречу». Так что ты вряд ли ее застанешь.
Что-то мне не понравился ее взрослый и слишком смелый взгляд. Что такое, на самом деле? Чуть ли не весь мир догадывается о моем восхождении на пожарную лестницу. Да нет, просто мнительность: сделаешь что-нибудь идиотское, а потом всю жизнь ходи и думай, что все только об этом и говорят.
Не очень-то мне нужна твоя Рита, пробормотал я. Просто узнать, когда Женька вернется.
Какое-то время мы стояли и молча смотрели друг на друга, а потом я заметил, что Максимка мой с большим любопытством глядит на нас снизу вверх и лицо у него хитрое. Я понял, что он сейчас изречет какую-то пакость, и не ошибся.
Смотрите не поженитесь, сказал Максим.
И, заложив руки за спину, с независимым видом пошел к подоконнику.
Это было сурово с его стороны. Я думал, что Тоня тут же опрометью выбежит из комнаты, но вместо этого она, как ни странно, засмеялась. Она смеялась тихим, совершенно женским смехом, и перебирала свою косу, и смотрела мне в лицо, а я не знал, куда деваться. Ну Максим, ну охальник, погоди у меня!
Ты что это глупости говоришь? спросил я его.
Совсем не глупости, сварливо ответил он, повернувшись к нам спиной. А то стоят и стоят. Как будто танцевать собираются.
Тут Тоня бросилась к нему и, смеясь, начала его тормошить. Максим сделал вид, что он от нее отбиваетсябратишка мой был не большим любителем нежностей, но в конце концов он даже позволил ей поднять себя на руки.
Пускай идет, сказал Максим, как будто бы меня тут не было. А мы с тобой пойдем под эту, как ее, под сопку.
Я понял: таким образом Максим расплачивался со мною за то, что я решил оставить его здесь, у Тони. Он был ужасно ревнивый, мой Макс, и к Ивашкевичам меня особенно ревновал, потому что я ни разу не брал его туда с собою.
Да не под сопку, глупыш! смеялась Тоня, целуя его в щеки, а он то ли отворачивался, то ли подставлял одну и другую. Да не под сопку, а в подсобку, в подсобное помещение.
А я и говорю «в подсобное помещение», возразил Максим, он, как и всякий писатель, не любил, когда его поправляли. Так пойдем?
Конечно, пойдем!
А он пускай идет к своим Ивашкевичам.
И я пошел навстречу, так сказать, приключениям.
8
У Ивашкевичей не было своего двора: точнее, двор имелся, но это было тесное, совершенно глухое пространство, заставленное мусорными ящиками и наполовину засыпанное кучей каменного угля. В таком, с позволения сказать, дворе не то что гулятьшагу ступить было негде. Да еще какой-то деятель разместил там свой железный гараж, оказавшийся, по-видимому, ненужным, потому что висячий замок на гараже приржавел к воротам. Туда, в этот двор, по черной лестнице выходила с мусорным ведром только домработница Ивашкевичей Шура. Другие жильцы этого дома поступали проще: они выбрасывали мусор прямо через кухонное окно.
Дом Ивашкевичей был, как говорил наш папа, купеческой постройки. Высокий и узкий, семиэтажный, с готической башенкой на крыше и с вертикальным выступом посередине фасада (в этом выступе, который Женька называл «фонарь» или, по-архитектурному, «эркер», помещался кабинет «бабушкиной Жеки»), без лифта, он стиснут был двумя соседними зданиями: справатрехэтажным старым особняком с кариатидами и всяческой лепниной (там теперь помещается какое-то посольство), а слеванашим огромным многоподъездным послевоенным домом. Я все удивлялся тому дореволюционному купцу: что заставляло его громоздиться на таком крохотном пятачке, когда рядом имелся пустырь, который теперь занимает наш дом? Волчьи законы капитализма. На каждом из семи этажей купец соорудил по одной квартире, и было странно, поднимаясь по лестнице, видеть на площадке единственную дверь, увешанную множеством почтовых ящиков и звонков с сопутствующими табличками. На двери Ивашкевичей висел один ящик, и звонок был один, и только Ивашкевичи добились разрешения проделать окно в глухом брандмауэре: Женька говорил, что когда-то комната Маргариты была «черной», и «бабушкина Жека» называла ее «девичья комната».
Удивительно: эта почтенная женщинаее звали Александра Матвеевнадуши не чаяла в своем внуке и пользовалась, как мне кажется, взаимностью, а с внучкой никак не могла найти общий язык и разговаривала с нею то заискивающе, то оскорбленно и сухо. Между тем Женька приносил в дом неизмеримо больше неприятностей, чем Маргарита. В семье Маргарита считалась несерьезным и непутевым ребенком, хотя была она отличницей и школу окончила худо-бедно, а с серебряной медалью. Женьке же, что ни год, грозили крупные осложнения, он даже по литературе, при своей начитанности, едва-едва выползал на тройку. И бедная Александра Матвеевна, человек, несмотря на возраст, активный и занятый (она писала очень важные мемуары о Горьком, Луначарском, много ездила по стране, участвовала в конференциях, выезжала и за рубеж), бедная «бабушкина Жека» вынуждена была взять на себя председательство в школьном родительском комитете, чтобы хоть как-то оградить своего любимца.
Женька был человек противоречивый: проказник, но проказник не злой; лентяй, но лентяй исключительно деятельный и энергичный; баловень, но баловень на редкость неприхотливыйему почти безразлично было, как его одевают, чем кормят, что дарят. О будущем своем он совершенно не задумывался и даже раздражался, когда Александра Матвеевна начинала выспрашивать у нас с Тольцом, чем мы интересуемся, куда собираемся поступать после школы. «Вот видишь, Жека, говорила она со вздохом, у всех понемногу определяются интересы, пора и тебе разобраться в своей душе. Мне очень не хотелось бы, чтобы ты пошел по стопам родителей: артистическая среда не для тебя». «А я пойду по твоим стопам, отвечал Женька, и стану персональным пенсионером».
Мне кажется, любовная бабушкина опека лишила Женьку воли, да простит мне приятель, он жил как дворянский недоросль, не ведая забот и умея только азартно развлекаться. «Послушай, как ты можешь, сказал он мне однажды, тебя же в домработницу превратили заживо, я б через неделю околел».
Зато уж в развлечениях Женька был неистощим и умел увлекать за собою других. Не командовать, а именно увлекать. «Пошли», говорил он нам с Тольцом, и мы без лишних вопросов срывались с места и шагали, сами не зная куда, а следом за намиеще с полдюжины ребят, тех, что оказались поблизости. Вдруг по дороге Женька останавливался, задумывался, тер пальцем переносицу и говорил: «Нет, не получится». И мы покорно возвращались, ни о чем не спрашивая и зная отлично, что если уж сегодня не получилось, то завтра обязательно получится. И получалось, что греха таить, потом хоть во дворе не появляйся. То новый способ хождения по вертикальной стене (не стану говорить, в чем он заключается: я сломал два пальца на левой ноге, и это был еще благополучный исход, а Женька ухитрился подняться аж до третьего этажа), то суперзмей полтора метра в диаметре: мы запускали его с крыши на бельевой веревке, и сильный порыв ветра чуть не унес Тольца на больничную территорию, а безобразный шестиугольник, склеенный из провощенной бумаги, еще долго летал над нашим районом, и участковый Можаев Петр Петрович, по прозвищу Деда, приходил разбираться. Этот Можаев, немолодой мешковатый капитан, бывший фронтовик, с лицом, выщербленным пороховой синью, был для нас, подростков, пострашнее тети Капы: та в худшем случае могла догнать, надрать уши или огреть по горбине метлой, а у Деды в кобуре лежали спички и папиросы и никакой метлы не было, имелось в его распоряжении одно только сладковато-жуткое слово «привод». «Ну что, привода захотелось?»негромко спрашивал Деда, участливо и горестно кивая сам себе, и, честное слово, от страха волосы вставали дыбом.
Случались у Женьки шуточки и менее безобидные: появился у него магнитофон, аппаратура по тем временам еще редкая, и Женька затеял инсценировать объявление войны миров «по Уэллсу», склеивая уксусом кусочки фраз, начитанных Левитаном, но, к счастью, из этого ничего не получилось, а то ведь Женька намеревался выставить вечером магнитофон на подоконник Маргаритиной комнаты и включить его на полную мощность. Не забывал Женька и родную школу, которая содрогалась от его шалостей. Не знаю, где раздобыл он баллончик со сжатым гелием и как вообще выглядел этот баллончик (я в это время болел, и сведения были получены мною из вторых рук, сам Женька предпочитал эту историю замалчивать), не знаю также, кто надоумил его это сделать, но, вдохнув гелий через респиратор, Женька вдруг заговорил на уроке марионеточным кукольным голосом и не столько насмешил, сколько напугал весь класс, да и сам, как я думаю, напугался. И Александре Матвеевне пришлось срочно отправляться в школу на спасение любимого внука.
«Бабушкина Жека», чистенькая, худенькая и быстрая, как синичка, старушка, была очень образованной женщиной, она свободно читала на четырех европейских языках и частенько удивляла нас своей эрудицией. Так однажды, увлекшись, она рассказала нам троим всю историю Великой Французской революции, да так живо, с такими подробностями, что мы сидели раскрывши рты, до многих источников ее рассказа я и сейчас не могу докопаться.
Как-то раз, зорко, по-птичьи взглянув на меня, она спросила: «А ты, Григорий, не пробовал что-нибудь написать? Маленький смешной рассказ, например, и послать его в «Пионерскую правду». Если хочешь, я тебе помогу: у меня там много хороших друзей». Несколько смутившись, я сказал, что довольно с меня и брата-писателя, и перевел разговор на Максимку. Выслушав меня, «бабушкина Жека» заметила: «У тебя отлично поставлено речевое дыхание. Но может быть, и хорошо, что ты этого покамест не сознаешь». Что такое «речевое дыхание», я понял лишь много лет спустя.
Сколько помню, Александра Матвеевна была большая модница: летом на голове у нее красовалась кокетливая плетеная черная шляпка с сиреневыми цветами, «менингитка»так, кажется, этот убор назывался; зимой она носила меховую шапочку с большими помпонами, не пренебрегала и муфтой. В юные годы мы не слишком интересуемся, как выглядят старушки. Старушкаи все, и хватит об этом. Александра Матвеевна, как я теперь понимаю, словно бы родилась старушкой, возраст ей шел, и она это знала. Думаю, что в молодости это была мелкорослая остроносенькая и черноглазая невзрачная девчушка. Но возраст и опыт освятили неинтересные черты благородством, я бы сказал, абсолютностью: «бабушкина Жека» была идеальная старушка, я больше таких не видал.
Женькиных родителей я видел редко: театральные люди, они вставали поздно, в одиннадцать, а домой возвращались после полуночи. Двери их комнат были все время прикрыты; мы с Тольцом никогда не спрашивали, дома Женькины родители или в отъезде, а про бабушку спрашивали. «Ай, устрекотала куда-то, говорил Женька небрежно, но в его голосе слышалась любовь. Она у меня еще шустрая». К дочери своей, Женькиной и Маргаритиной маме, «бабушкина Жека» относилась снисходительно, а зять ее, по-моему, просто боялся. Я сам слышал, как она четко и раздельно говорила ему: «Ты ничего собой не представляешь. Ни-че-го. И амбиции твои, мягко говоря, безосновательны». В ответмолчание. Я полагаю, что тут-то и была одна из главных бабушкиных ошибок: Женька учился у нее этому пренебрежению, и со смертью бабушки для него умерло все, что стоило уважать.
Своего собственного отца Женька видел больше на экране, чем в жизни: «А вот сейчас нашего папочку покажут». В кино Ивашкевич-старший играл пожилых седоватых полковников и майоров, которые поначалу круты с новобранцами, а после раскрывают свои прекрасные человеческие качества. В те времена таких ролей было множество. Женька стеснялся кинематографической активности своего отца, который постоянно играл как будто бы одну и ту же роль, с неподвижным лицом, с просветленным и в то же время оцепенелым взором. С этим лицом и с этим взором он и ушел в конце концов из-под опеки «бабушкиной Жеки», оставив сына своего Женьку на произвол судьбы.
9
Итак, я вышел из нашей подворотни и двинулся к соседнему дому. Улица была пуста, ничего, кроме солнца и пыльно-зеленых деревьев. Только возле дома Ивашкевичей стояла «Волга» ГАЗ-21 с поднятым капотом: какой-то чудак, подумал я, затеял ремонтироваться на самом солнцепеке. Ни в кабине, ни возле машины, ни под нею, однако, никого не было. Я подошел и заглянул в мотор. Не то чтоб я очень уж разбирался в автомобильных двигателях, но в те времена «Волга» (теперь уже старая «Волга») была в новинку и собирала толпы мальчишек. «Танк, а не машина», с уважением говорил Толец. А мне что нравилось в «Волге»так это штамповка кузова, имитирующего контуры зверя, напрягшего задние ноги перед прыжком, и еще привинченный к передней части капота никелированный олень. У этой оленя не было, остались только дырочки: кто-то, значит, уже отвинтил. А под капотом я не увидел ничего поучительного: довольно грязные механические внутренности, окислившаяся рамка аккумулятора, промасленная тряпка сбоку и на ней гаечный ключ.
Тут хлопнула дверь подъезда, и из него вышел, а точнее, рысцой выбежал парень в кожаной куртке и серой кепочке «с разрезом», лицо у него было красно-загорелое и все лоснилось от пота, он, с кособочась, нес большой ярко-рыжий чемодан. Завидев меня возле машины, он приостановился, утер свободной рукой лицо, но потом добежал оставшиеся несколько шагов и, с облегчением поставив чемодан на кромку тротуара, тонким тенорком сказал:
Чего стоишь? А ну, пошел отсюда!
Пожав плечами, я отошел. Допустим, жарко, тяжело таскать чемоданы, но все равно это не причина, чтобы кидаться на людей. Что мог я у него украсть? Любимую тряпку, гаечный ключчетырнадцатый номер? Оленя-то все равно уже отвинтили.
Идя к подъезду, я чувствовал, что парень смотрит мне вслед. Взявшись за ручку двери, я помедлил и обернулся, чтобы ему не показалось, что я от него просто сбежал. И точно: парень смотрел на меня, открыв багажник и заправляя туда чемодан. Глаза у него были белесые: должно быть, светлые, в белых ресницах да еще на загорелом лице. Был он коренаст, а коренастые люди, я где-то читал, часто бывают особенно агрессивны. Но ведь не я же придумал его коренастым, если на то пошло.
В дурном настроении я поднялся на пятый этаж, и перед самой дверью Ивашкевичей задал себе вопрос: а собственно, зачем я иду? Скорее всего, Маргарита дома, да еще одна. Сдались мне сегодня эти девчонки: уж если тихоня Тоня начинает смеяться, как дурочка, от одного только слова «пожениться», то что возьмешь с Маргариты? Начнет издеватьсяи опять придется бежать.
Тем не менее я нажал кнопку звонка и дал два коротких сигнала, один длинный: «Куз-не-цов». За дверьюни звука. Я повторил звоноктот же эффект. И тут мне стало все противно и скучно: опять возвращаться в свой двор, забирать Максимку, кормить его обедом, читать ему казахские сказкида так вся жизнь пройдет, дорогие товарищи! Лучшие годы уходят на всякую ерунду. Ей-богу, в эту минуту я искренне ненавидел братишку, а вместе с ним и Тоню, которая, если по совести, была тут совершенно ни при чем.
Я пнул дверь ногой и пошел по лестнице вниз, спотыкаясь, как старичок, на каждой ступеньке. О, если бы дверь распахнулась и на пороге возник Женька Ивашкевич, как завопил бы он: «Гриня, привет! Заходи, есть идея!» Но Женька Ивашкевич тухнет среди флоксов на даче, а сестра его, злая и насмешливая Маргарита, «устрекотала» на важное свидание. Интересно, что за важное свидание может быть у девчонки, которая еще не кончила школу? Какой-нибудь студент Института международных отношений в башмаках на рубчатой подошве с прилизанным зачесом и в эластичных носках, которые тогдао блаженные Старые времена! еще считались безразмерными и за ними выстраивались длиннющие очереди отчего-то во дворах универмагов. Стоили они двадцать пять рублей, по-теперешнему два с полтиной, то есть баснословно дорого, и были для меня символом самодовольства и избыточного достатка. Их обладателья все еще о носкахсидит теперь в Маргаритиной комнате, вытянув ноги в узких брюках и небрежно завалившись набок, на подушку тахты; носки его, нестерпимо яркие, как бы наполненные криптоном-аргоном-ксеноном, химически мерцают; рука, унизанная перстнями, лежит на колене у Маргариты. «Открыла бы пошла, от кого прячешься?» А Маргаритав красном платье, в том самом, но пламень этого платья меркнет в свете его эластичных носков. «Да есть тут один недоросток Пытался украсть меня через пожарную лестницу». И смех, и поцелуи, и смех. Картина представилась мне так явственно, что я остановился и повернул назад. «Ну, я вам сейчас покажу! думал я, перешагивая через ступени. Ну, я вам устрою!» Точно такое же сладкое злорадство (бывает и горькое, смею вас заверить), с каким мы, пацаны, прокрадывались вечером в подворотню и неожиданно направляли луч фонаря на притаившуюся в нише парочку. Женька почему-то называл это дело «операция Тянитолкай».