Сама пекла! с гордостью сказала жена Камиля. Она была, по-видимому, значительно старше его, остроносая, худощавая, и, по слухам, командовала Камилем как хотела.
Иван Иваныч, мужчина огромного роста, добродушный молчун, виновато ухмыльнулся:
А моя дома с ребятами осталась. У нас младший чего-то куксится. И мне соответственно ничего не дала
Все было так, как и полагается, ровно в двенадцать выпили по первой рюмке, потом пили за разные разностиза удачный ремонт, за хорошую погоду летом, за здоровье каждого в отдельности, вспомнили старика Зотова, укатившего к дочери в Балтийск, не забыли и про Илюшу, который, должно быть, живет себе припеваючи в Москве, на Покровке.
А в середине ночи разыгрался скандал. Жена Камиля перепилась, стала приставать к Ивану Иванычу и Петровичу.
Петрович брезгливо отмахивался от нее трубкойотродясь не выносил пьяных баб, а она, смеясь тонкогубым щучьим ртом, норовила вырвать у него трубку и кричала:
Ты меня не бойся. Ты только глянь на меня, нешто я страшная?
Будет, будет, тихо уговаривал ее Камиль, но она, не слушая его, приставала к Ивану Иванычу:
Скажи правду, Иван, вовсе у тебя сын не болен, просто ты со своей индюшкой поцапался. Что, поцапался? Правду говорю?
Иван Иваныч только плечами пожималчего с нею объясняться? А капитан вмешался, сказал мягко:
К чему вы это, Катя? Ну зачем?
И вдруг она обернулась к нему остроносым, в малиновых пятнах лицом и сказала беспощадно:
Ты молчи лучше. Ты меня уговариваешь, а сам кто такой? Кто, спрашиваю?
Катя, укоризненно произнес Камиль.
Она блеснула на него глазом, он замолчал, опустил голову.
А что? с задором продолжала она. Разве я не так сказала? Он меня уговаривает, будто и в самом деле человек, а мы-то знаем! Мы всё знаем! Люди говорят, жену выгнал с сыном, сын без отца растет, мается, а ему и горя мало. Живет себе в своих хоромах один, как мимоза!
Каждое ее слово было отчетливо слышно в наступившей тишине.
Петрович опомнился первый.
Чего ты болтаешь? сурово спросил он. Чего языком без толку треплешь?
А тебе что за дело? спросила она, но он перебил ее:
Дура баба, одно слово!
Она стремительно повернулась к мужу, вцепилась в его плечо колючими пальцами:
Камиль! Слышишь, Камиль, как твою жену порочат?
Успокойся, Катя, он насильно усадил ее на стул, посмотрел на Петровича. Узкие кроткие глаза его потемнели. Зачем так говоришь? Зачем женщину порочишь? Она женщина, а ты мужчина, старик, тебе не положено ругаться.
А чего она брешет? спросил Петрович. Что она знает о Данилыче? Давно ли живет здесь?
Камиль бегло погладил жену по голове. Она прикрыла рукой сухие глаза.
Не плачь, Катя
Она притворно всхлипнула.
Не плачь, говорю!
Потом смело взглянул на капитана:
Вы только не серчайте, Афанасий Данилыч, серчать не надо, но у нас в городе все говорят, что вы сына бросили, и он у вас в другом городе без присмотра растет
Вранье, хмуро сказал Петрович.
Капитан встал из-за стола, подошел к Камилю.
Петрович прав, сказал он. Это вранье.
Повернулся, вынул из коробки, лежавшей на комоде, письмо жены, то, последнее и первое, единственное ее письмо, и протянул его Камилю.
Камиль недоуменно взглянул на него. Однако взял письмо, пробежал глазами. Нежные розовые губы его чуть заметно шевелились, повторяя про себя слова, которые капитан помнил наизусть.
Потом сложил листок, отдал его капитану.
Она уехала, его и дома-то не было, сказал Петрович. Знаешь, как они, бабы, делают? Никому ни слова, ни ему, ни еще кому, ушла и не оглянулась даже. И сына с собой забрала. Понял теперь?
Понял, помедлив, ответил Камиль.
Он посмотрел на жену, которая время от времени заставляла себя всхлипнуть.
А ну, хватит, коротко сказал он. Перестань!
И она замерла, мгновенно отрезвела, удивленная непривычным тоном ее всегда смирного и покорного мужа.
Вскорости все разошлись. Первым ушел Иван Иваныч.
Совсем позабыл, сказал он. Мне еще на телеграфтелеграмму брату дать.
Вслед за ним поднялся Камиль.
И нам пора. Не глядя на жену, кивнул ей:Идем
Она покорно засеменила за мужем, внезапно присмиревшая и робкая.
Он пропустил ее в дверь, потом взглянул на капитана, видно, хотел что-то сказать, но ничего не сказал, только крепко пожал его руку.
Петрович и капитан остались одни.
Может, помочь тебе? спросил Петрович, кивая на неприбранный стол.
Еще чего скажешь!
Капитан собрал пустые бутылки, грязные тарелки, рюмки. Ни одна тарелка не выпала из его толстых пальцев, ни одна рюмка не звякнула.
Сноровка, пробормотал Петрович.
Он хотел сказать, что капитан молодец, что редкой женщине сравняться с ним в ловкости и в умении, и еще хотел сказать, чтобы капитан плюнул, позабыл про слова вздорной бабенки.
Но он был не мастак красно говорить.
Сноровка, повторил он еще раз и зевнул.
Ложись-ка спать, сказал капитан, перекинув через плечо посудное полотенце.
Здесь, что ли? спросил Петрович.
А то где же? Куда теперь пойдешь?
Петрович подумал, представил себе свою одинокую конуру, где из всех щелей немилосердно дует, представил себе, как топают соседи над головой, справляй новогодний праздник, и согласился.
Сейчас засну, как умру, с удовольствием сказал он.
И в самом деле быстро заснул, словно провалился в прорубь. Но сквозь сон до него смутно доносились чьи-то ровные шаги: это капитан ходил из угла в угол, заложив руки за спину, поглядывая в окно, за которым медленно рождалось утропервое утро молодого года.
6
И все-таки мысль, которая однажды поселилась в ней, не уходила. Он хотел сына. Пусть будет сынмаленький или взрослый, некрасивый или писаный красавец, умный или глупый, все равносын.
Он будет для него отцом, опорой, защитой и советчиком.
Как счастливы отцы, у которых живые, здоровые сыновья. Должно быть, они и сами не понимают своего счастья
Он стал приглядываться ко встречныммальчишкам, юношам, порой ловил себя на том, что глядит и на взрослых людей.
Что ж, у него свободно мог быть и тридцатилетний сын. Почему нет?
Каждого он оглядывал внимательно, хмурясь, будто что-то решал и взвешивал про себя.
Может быть, самое простое было бы пойти в детский дом и там выбрать себе по душе мальчикани тебе забот, ни лишних хлопот.
Но это он покамест откладывал. Это было, очевидно, самое трудное. Он представлял себе, как войдет в детский дом, и увидит детей, и они уставятся на него глазамисерыми, карими, черными, голубыми, и он растеряется, не сможет выбрать, просто не сумеет.
Ведь выбрать одногообидеть других. Чем они виноваты, что не приглянулись ему?
Несмотря на свою грубоватую внешность, он был чувствителен, даже слегка сентиментален.
Любил грустные песни, печальную музыку, и, когда изредка ходил в кино, его иной раз даже слеза прошибала в особо трогательных местах. А тут не кино, не игрушки, печки-лавочки, тут такое, в общем, дело
В глубине души капитан надеялся на случай, простой и внезапный, как и все добрые неожиданности.
И как оно часто бывает, случай не замедлил представиться.
Однажды весной, когда открылась навигация, «Ястреб» шел своим обычным путем, проверяя расстановку бакенов.
Был тихий, слегка туманный день. Моросил мелкий дождь, в воде отражалось небо с медленно проплывающими облаками.
На том берегу расстилались заливные лугазнаменитая Верещаговская пойма, покрытые нежно-изумрудной, недавно расцветшей зеленью.
В середине реки капитан увидел лодку. На ней во весь рост стоял мальчик, одетый в синюю штапельную рубашку и чересчур широкие для него холщовые штаны.
Мальчик стоял не поворачивая головы, глядя прямо перед собой. Он удил рыбу.
Капитан вышел на палубу.
А ну-ка, милый, сказал капитан, поравнявшись с ним, отправляйся куда-нибудь подальше.
Не поворачивая головы, только чуть скосив глаза, мальчик спросил его:
Это почему?
Голос у него был хриплый, словно немного простуженный.
Здесь пароходы ходят, могут сшибить тебя, пояснил капитан.
Он хорошо разглядел лицо рыбака. Загорелое, с облупившейся кожей на носу и щеках, с дерзкими синими глазами, оно показалось ему неприветливым.
Сматывай-ка свои удочки, да поскорее
Синие глаза с насмешкой посмотрели на него.
Вот еще, охота была
«Ястреб» прошел мимо, оставив позади себя лодку. Капитан пожал плечами. Не хочет, как угодно. Ему-то, в конце концов, что за дело? Сшибут мальчишку за милую душу, сам не обрадуется
Это Вася, агрономов внук, сказал Иван Иваныч, обернувшись и глядя на мальчика.
Какого агронома?
Из Огурчиков.
Старика? оживился капитан. Это который летопись села пишет? Я его знаю.
Знал, внушительно поправил Иван Иваныч. Теперь это, можно сказать, одно и то же.
А что с ним?
В городской больнице. Еще зимой положили. Говорят, не сегодня-завтра концы отдаст.
Вот оно что
Капитан оглянулся и уже иным, сочувственным, потеплевшим взглядом проводил внука агронома. А тот стоял как изваяние, и бровью не повел. Удочка казалась навеки застывшей в его маленькой смуглой ладони.
В тот же вечер Петрович сказал капитану:
Завтра пойду навещу Порфирия Алексеича.
Кого? невнимательно переспросил капитан.
Агронома из Огурчиков.
Летописца?
Да, плох старик. Должно, последние дни доживает
Неожиданно для себя капитан решил пойти вместе с Петровичем. Но когда подошел к больнице, раздумал. В сущности, они были почти незнакомы. Старик мог бы даже удивитьсячего это к нему пришел малознакомый человек, с которым и пяти слов не было сказано.
Я подожду тебя, сказал капитан.
Петрович развел руками:
Твоя воля, Данилыч.
Капитан присел на лавочку, стоявшую под деревом возле ворот.
Было уже по-настоящему тепло. Деревья пушились светло-зеленой молодой листвой, в воздухе кружились завистливо жужжащие шмели и пчелы, косые лучи вечернего солнца отражались в спокойных водах Москвы-реки, и, глядя на всю эту весеннюю благодать, капитан невольно вздохнулумирать тяжело всегда, а особенно тяжело, должно быть, весной.
Он сидел задумавшись, опустив голову с чуть надвинутой набок фуражкой, и не сразу заметил подошедшего Петровича.
Петрович тяжело опустился рядом с ним. Глаза его казались очень светлыми, как бы начисто промытыми. Сухие губы плотно сжаты.
Он вынул трубку из кармана, рассеянно взглянул на нее.
Вот и простился, сказал тихо. Думал, не признает, нет, сразу признал
Плох? спросил капитан.
Петрович махнул рукой. Чего там спрашивать!..
Капитан поднялся.
Пошли?
Петрович не ответил. Прищурив глаза, смотрел мимо него, потом встал, кивнул кому-то:
Иди сюда, Вася.
Это был Вася, внук агронома.
Садись, посиди с нами.
Вася подошел, сел рядом. Лицо его, покрытое первым, уже стойким загаром, казалось строгим и печальным. Вокруг шеи повязан красный пионерский галстук.
Вы что, у деда были? спросил он.
Да.
Я тоже к нему.
Вася вынул из кармана папиросную коробку, показал ее Петровичу, снова спрятал.
Вот несу ему
Покурить просит? спросил капитан.
Слабая усмешка затеплилась в синих глазах мальчика.
Что вы! Я майских жуков поймал, покажу ему. Все-таки первые жуки, самые первые!..
Петрович вздохнул:
Вообще он природу сильно уважал
Да, серьезно сказал Вася. Это конечно.
Капитан пристально, не отрываясь, смотрел на хмурое лицо мальчика, на его сдвинутые брови, на круглый упрямый подбородок.
Долго собирал? спросил он мальчика.
Кого? Жуков?
Да.
Долго. Они ведь самые первые
Петрович отвернулся, поморгал, дергая клочковатыми бровями.
Иди, сынок, он тебя, наверно, заждался
Вася послушно встал. Петрович и капитан долго смотрели ему вслед.
Он что, совсем один останется? спросил капитан.
Пожалуй.
Петрович откинулся на скамейке.
Отец у него лет восемь тому помер от дизентерии, мать утонула, когда он еще совсем маленьким был
Пожевал губами, сплюнул через зубы.
Брат у него еще остался. Старше его, не то в Архангельске, не то в Мурманске рыбаком на сейнере плавает. Вот и вся его фамилия.
Ты знаешь брата? спросил капитан.
Нет, не знаю. Он, по-моему, как уехал лет десять назад, так и не приезжал ни разу. Даже отца хоронить не явился.
Значит, он совсем один остается, сказал капитан.
Вася-то? Один, в том-то и беда.
Нехорошо это, сказал капитан. Мальчику в такие годы никак нельзя одному.
Петрович стал тщательно выбивать пустую трубку о каблук.
Кто постарше, и тому тоже нехорошо.
Что верно, то верно, согласился капитан.
Петрович невесело усмехнулся:
Я вот один живу уж сколько лет. И ты тоже
Капитан сцепил пальцы обеих рук, внимательно разглядывая каждый палец, словно в первый раз увидел.
А я не хочу, сказал он.
Чего не хочешь?
Не хочу так жить больше. Хватит! Помолчал, добавил упрямо:Не хочу и не буду!
7
Когда схоронили старого агронома, капитан и Петрович выждали несколько дней, потом отправились к Васе.
В то утро капитан встал рано, едва рассвело, долго, тщательно скоблил щеки, потом отутюжил свою куртку, подшил свежий подворотничок.
Одевшись, он воровато оглянулся, будто кто со стороны мог его увидеть, подошел к зеркалу. Знакомое и в то же время словно бы чужое лицо глянуло на него узкими выцветшими глазами.
Впервые он долго, беспристрастно разглядывал себяморщины возле глаз, складки на лбу, поседевший, жесткий ежик волос.
«Староват ты, Данилыч, порядком староват»
Он огляделся вокруг. Тихо и чисто, зеленый полумрак от тополя за окном, тикают часы в углу. А со стены смотрят на капитана смеющиеся молодые глаза, как бы спрашивают в упор: «Что это с тобой, старина?»
Ничего, громко ответил капитан, и в этот момент открылась дверь. Вошел Петрович.
А и франт же ты, Данилыч! рассмеялся он от души. Гляди, как нафургонился!
Ладно, оборвал его капитан. Я тебе не картина, не разглядывай!
Петрович походил по комнате, зачем-то потрогал гирю часов, одернул скатерку на камоде.
Ему у тебя хороню будет
Они подъехали к Огурчикам на попутном катере. Дорога вела от берега в гору. Петрович шел очень медленно, то и дело останавливаясь.
Капитан легко подбежал к нему, взял под руку.
Держись!
Он чувствовал себя бодрым, почти молодым, словно и не прожил на свете пятьдесят лет с добрым гаком.
Петрович молча повел на него хитрым глазом:
Я-то продержусь как-нибудь, а вот ты-то не дрейфь, слышишь?
Слышу, ответил капитан и помрачнел.
Петрович угадал: капитан и хотел этой встречи, и не на шутку боялся ее.
Вася повстречался им возле дома. Шел медленно, обеими руками прижимая что-то к груди.
Вася, постой! крикнул издали Петрович.
Вася остановился.
Мы к тебе, сказал Петрович, подойдя ближе. Как, принимаешь гостей?
Идемте, сказал Вася.
Дом был просторный, рубленный «в лапу», с флюгером на крыше. Горница большая, светлая, вдоль стен полки с книгами, в углу тумбочка, на ней множество ящиков и картонок.
Дед травы собирал, шепнул Петрович капитану. В ящиках этих у него трав видимо-невидимо.
Вася подошел к почке, нагнулся, осторожно опустил руки.
Маленький, белый в коричневых пятнах пес сел перед ним на задние лапы. Черные, словно бусины, глаза его блестели.
Мы у фельдшера были, сказал Вася. Он лапой в капкан угодил
Вот как, сказал капитан.
Да, сказал Вася. Такой веселый, все ему надо, ничего не пропустит.
Петрович откашлялся для солидности.
Ладно. Об этом после, а теперь давай о деле
Вася удивленно поднял на него глаза:
О деле?
Однако ни о чем больше не спросил, сел за стол, как и подобает хозяину.
«Солидно держится, словно большой», одобрительно подумал капитан.