Кузьма Андреевич заторопился, замотал головой.
Э, н-нет, дорогой. На страхе далеко не уедешь. Безо всякого страху на крест свой Христос шел, без страху служили Господу и гибли за него святые апостолы, подвижники веры. А про нашева Аввакума ты слыхал? Унизил ли себя малодушием, боязнью, когда на костер мук своих восходил Ну, а тебя, Шатров, держал страх, когда ты в гражданску скакал на пули за ту мировую революцию, за царство свободы Не утеснял бы ты нас, председатель, в этом своем царстве. Есть же и узаконение молитесь-де беспрепятственно. В Колбине церковь у трехперстников сожгличую, не случайно. Да-а С умом кой у ково туговато. У нас, староверцев, недаром сказано: церковь не в бревнах, а в ребрах!
Шатров заерзал на лодке, пожал плечами.
Как там вышлоэт-то не знаю.
Тогда зачем попа, дьякона, мужиков забарабали?! Сельсоветчик Как же ты в людских глазах свою Советску власть уронил
Ты этова не трожь! озлился Шатров. Ну, молились темныехватит, откланялись старому!
Ну да Теперь гнуть спину перед новым! А что церкви касаемоиз храма люди умиротворенными выходят. Это с твоих собраний бегут со злом, кто на власть, кто на тебя самово, а кто и на соседа: борьбу опять начали, друг на дружку мужиков науськиваете. Не хватит ли зла? В гражданскую сколь народа покрошили, еще ведь не высохли слезы тех вдов и сирот, а вы опять врагов увидели, на справного мужика, на кормильца накинулись, а заодно и на нас вот
Шатров встал с лодки, ходил по кромке мокрого песка у воды, зло поглядывал на Секачева.
Скоблить он меня взялся Я тож для тебя горячих угольков припас. Ты, уставщик, сам-от как знаешь, а детей к себе не приваживай, не пой сопливым про Бога. Несмышленыши, а он им то рай сулит, то адом стращает
Это что, запрет?
Догадался.
Кузьма Андреевич затвердел голосом.
Слушай, товарищ Шатров Опять переведу на Колбино. Вон и в газетке читал, хвастает учительша: в новом, Марксовом, духе она ребяток воспитывает. Что же выходит, ей сопливых воспитывать можно, а мне запретно. Ну и ну! Вот ты, Шатров, вижу, стараешься блюсти свои партейные уставы. А мне как быть? Тоже и мне надлежит исполнить свой долг. Яверующий, и уж в силу этова обязан нести слово Божие в людское общежительство. Да ведь без дела-то любая вера мертва. Сам-то, повторяю, не сидишь сиднем на печи.
Да, Кузьма Шатров отбросил окурок, крепко встал против Секачева. С виду мягонький ты весь, а жальце есть. Опасный ты человек для Советской власти. Пожалел я тебя, старика, в прошлый раз, когда мы тут кулачье выкорчевывали
Кузьма Андреевич взял в руки коромысло, тоскливо посмотрел на Чулым.
Я, товарищ председатель, для дураков опасный, а не для Советской власти. Тебе бы понять здравым мужицким умом Порвете безрассудно корни вековечного домостроения, после каяться бы не пришлось. Все трандишь об узде религии А ну-ка выбей из молодого сознание грехаиной сразу одичает! Раз греха никакова нетчто хочу, то и ворочу, делай что хошь, абы за руку не схватили. Уж и сейчас взыграло всякое непотребство в народе, а что впереди?! Дурну я детей и кои постарше не учу, не толкаю их к воровству, к сквернословию, к пьянству, к блуду Несовершен еще человек, еще сидит в нем зверь, то и дело кажет свои рога и копытанужна, каждому из нас нужна духовная узда! Последнее. Говорил я своим и говорю: БогуБогово, а кесарюкесарево, понял? И не стращай ты меня, председатель. Мы ведь давно, от самого Никона пуганы
Шатров потянул рот в ребячьей улыбке.
От, славно девки пляшут откозырялись! Он же меня и отчитал. Ладно, упреждаю наперед и серьезно: не дури больше. Случится что недоброедадим укорот, загремишь ты у нас куда подальше. Ну, бери ведры, поднимайся!
Шел домой председатель, гнулся под большими деревянными бадейками с водой, хотел остыть от громкого разговора с Секачевым, да сразу-то не получалось.
Это даже странно: часто у него разладица с деревенскими. Ну, темнота чалдонская! Всякой новине она кукиш кажет. Станешь агитировать, чуть не с пеной у рта доказыватьслова как об стенку горох! Конечно, не живым он глаголом разную трескотню райначальства тут трясет. А мужик нутром чует, где, в чем правда, а где подсадная кривда. Вот Секачев Хоть матом ты его крой, хоть в Васюганские болота утартайправ же старикан! Да, отделили церковь от государства, а что происходит? В двадцатых годахнаскок, и сейчас старые книги отбирают, церкви рушат, попов в злейшие враги перевели. Да, часом, стыдно людям в глаза глядеть И в таком он положении: выполняй, что сверху спускают
Шатров сказал это про себя и грустно удивился: ужели стыдобушка еще осталась. Значит, не совсем пропащий ты человек, Силаныч!
Глава пятая
1.
Он подоил корову и согнал ее со двора.
И что бы ни делал потом, с молоком ли убирался, кур ли кормилв его глазах все время мельтешил один красный цветцвет крови его дочери. Там, на коровьем лизунце, она еще не почернела, еще кричала на отца, и крик этот слышал Секачев.
И он потерялся в доме.
Что-то сдвинулось, что-то непонятное случилось в его голове. Серым снегосеем падали бессвязные мысли в какую-то черную пустоту, не вызывая ни желаний, ни разговоровничего!
Где-то к полудню в замутненном сознании Кузьмы Андреевича возникло тяжелое мучительное беспокойство, предчувствие того, что должно случиться нечто неотвратимое, что завершится страшным исходом.
А в большом доме сияла чистая желтизна бревенчатых стен, солнце раскидало длинные прямые половики слепящего света, и на этом ярком свету на окнах странным прозрачным огнем горели широкие шапки красных гераней.
Били часы в доме Но для Секачева не существовало больше времени, и только песня на улице вернула его к течению суток, старик с трудом вспомнил, что нынче Ильин день, праздник.
Праздник позвал, всегда, бывало, сиживал на подворотней лавочке и смотрел на бесхитростное людское веселье. Но остановился на крыльце, испугалсячто все красное?
Красный кровяной круг солнца висел над деревней.
Малиново заливалась гармошка у Чулыма.
Красные герани на подоконниках
Кузьма Андреевич вертел головойчто это с небом? Жаркая белесая наволочь затягивала бор, заречное понизовье и редкие облака над тайгой.
Вон оно чтогде-то недалече леса горят
На калитке и раз, и два звякнуло кольцо. Секачев услышал этот знакомый звук как сквозь сон, как отдаленное, тихое бряканье конского ботала в синих вечерних лугах. Безучастный сейчас ко всему, что относилось к деревне, к людям, он машинально отодвинул засов, дернул на себя тяжелое полотно калитки и невольно отшатнулся в страхев глаза ударило красное.
Он не сразу увидел, не тотчас сообразил, что это такое.
А Маняша в своем праздничном кумачовом сарафане стояла и улыбалась, и круглые тугие щеки ее полыхали красными маками.
Бабинька Ефимья смородинового варенья послала, кланяться велела!
Стеклянная банка, вся просвеченная солнцем, сверкала красной, запекшейся в сахаре, кровью
Кузьма Андреевич медленно приходил в себя. Растроганно, чуть ли не со слезами смотрел на девочку, в ее чистые васильковые глаза. Только ребенок, только эта детская чистота и поддержала сейчас стариковские силы, его помраченный рассудок.
Спасибо, детонька, спасибо. Обожди, гостинцев вынесу.
И Секачев почти бегом ринулся в свою боковушку.
На-ка, пощелкай орешки! Я что тебя попрошу, девонька Вот ты какую службу мне сослужи. Анна ушла, побеги к дому Лешачихи и вызнай Сама увидишь, передашь ли. Отец, мол, в неможах, тотчас обратно велел. Пусть Анна вертается без боязни. И пальцем не трону.
Девочка плохо поняла сказанное, только про боязнь и осталось у нее.
Страшно к баушке Лешачихе
Да что же страшнова. Пойди с Божьим именем. Спаси тя Христос!
Маняша просияла круглым лицом.
Бегу!
Она вернулась не скоро. Кузьма Андреевич сидел на крыльце с опущенной головой в бездумном дремотном состоянии.
Ты где, потеряша, так долго?
Девочка пожала худенькими плечиками.
Я искала, деда. Никто про Аннушку ничево не слыхал. А у Лешачихи окны занавешены. У магазина, сказывали, что она вчера вино брала
«Вино брала-а Выходит, загодя сговорились. Страшная догадка пронзила Секачева. Запойное дело, значит, затеяли нынче»
Маняша стояла босоногой на теплых досках оградного настила и было ей непонятночто это нынче с дедушкой? Глаза закрыл, плачет он, что ли?
Деда?
Ась?
Кузьма Андреевич поднял тяжелую седую голову. Перед ним опять ярился кумач сарафана, вызывая мучительное беспокойство.
А, ты тут Постой-ка, голубонька.
Как и давеча, Секачев молодо упорхнул в дом.
Вот, азбука. Помнишь, смотрела, листала Азъ, буки, веди
Маняша весело подхватила:
Глагол, добро, есть, живите
Какая ты у меня прыткая! Бери, учись. И дедушку помни. Будешь ты помнить?
Девочка сияла васильковыми глазами.
Я Богу за вас помолюсь!
Ах, ты чадо милое Утешила! Молись, молись, твоя чистая молитва доходна всевышнему. Беги, Ефимье-то кланяйся.
Взметнулась красным маком Маняша, сухо хлопнул ветер широким подолом ее сарафана, и опять душная, горьковатая тишина на дворе Секачева.
Он встал и уходил в дом просветленным.
Маняша подняла старика. Хорошо ему думалось:
«Не прейдет святая вера, покуда есть на белом свете дети и старики. Не избудется, нет!»
2.
Ободрила Маняша, и вспомнил Кузьма Андреевич, наконец, что не завтракал, а давно уж и обеденное время наступило.
Можно было всухомятку пожевать что придется, да опять-таки вспомнилось, что есть вчерашняя картошка в сковороде и подогреть ееминутное дело.
На широком шестке русской печи, где два кирпича на ребрах стояли, наложил щепы, да забылся, медлил зажигать.
Любил Секачев вызывать к жизни огонь. И не было для него лучших минут, когда сидел он возле горячего друга. Бесчисленное число раз жег лесник костры на своих рабочих и промысловых тропах, умел отличать, видеть то особенное в утреннем, полуденном, вечернем и, наконец, в ночном костре. Всегда радуя, огонь согревал, кормил, отгонял ночную пугающую темень с ее чувством затерянности и одиночества, но и терпеливо слушал, догорая, говорил тихим языком воспоминаний, умиротворял, мудро советовал и как никто иной вызывал и хранил сокровенные признания. За многое, многое был благодарен Кузьма Андреевич надежному спутнику жизни. И, почитая огонь за некую святость, воздавая в душе достойное поклонение этой святости, всегда чувствовал себя данником перед ним.
Старик вяло жевал за столом, а в оконное стекло переливами гармошки и обрывками песен бился с улицы веселый деревенский праздник, вызывая тоску и злость. Да, шумные застолья сейчас на другой стороне улицы, душа там на полный распах, пьяная близость
У Лешачихи тоже застолье.
Там, в логове над Черным болотом его дочь. Побил он се Плоть укрощал! Когда в лета войдет, освободится от жаркой похоти тела, заматереет умомпоймет Анна Кузьмовна, что только в заботе о чистоте жизни родитель на нее руку поднял. И простит она, ибо сказано: «Аще дщерь твоя в руце твоей, паки чадо неразумное, и мучь ее и плачь. Не сотвори беды в единоправстве веры, да не погибнешь во зле». Знает и вспомнит эти слова Анна. И примирят они ее с грешным отцом.
Запойное дело правит сейчас Федосья. Среди бела дня грабиловку устроила. Разить, разить проклятую Лешачиху! Не дать ей торжества над ним
Придумка, как разить, не объявлялась. Но уже неотвязными становились мысли о мщении, и Секачев уже не сдерживал их.
И не сиделось в доме. Он вышел на крыльцо и опять, глядя на засинелые дали, пожалел, что где-то горят леса. Дождя бы заливного. А быть-стать емуИльин день
С крыльца, поверх бревенчатого заплота виднелась дальняя сторона деревни и старенькая избенка Иванцевой. Маленькая, легкая, она казалась отсюда, от Чулыма, игрушечнойтолкни и разом свалится в рыжую хлябь узкого Черного болота. Эта кажущаяся игрушечность жилья Лешачихи почему-то сейчас разом подтолкнула к поиску немедленного мщения.
Это еще надвое та бабка сказала, кто нынче веселиться будет!
Кузьма Андреевич почти прокричал эти слова, когда грохнул сапогом по крыльцу. Внизу что-то стукнуло, он опустил голову, и в глаза кинулся кричаще красный цвет. Старик наклонился, взял банку с вареньем и вспомнил, что он еще не пил чаю.
Опять засветился на шестке огонек, он тотчас стал похож на маленького шаловливого ребенкаразом заявил о себе коротким сухим потрескиванием, потянулся здороваться гибкими желтыми ладошками, еще слабенький, ласково оглаживал ими белизну мелкой щепы, потом окрепнул, бойко вскочил на нее, радостный рос и ширился, заупирался в широкое днище медного чайника.
Завороженно смотрел Секачев на огонь, и с лица его спадало угрюмое выражение.
Багровое солнце, красные герани, кумач сарафанавсе слилось в чистой святости огня.
Теперь их двое
Почти не заметил, как выпил кружку травного чая.
Когда старик отошел от стола, он уже знал, что ему надо делать. Он не торопился, не испытывал особого волнения, каких-то совестливых мыслей, которые бы останавливали, противились его внезапному решению. Оказывается, где-то в глубине себя, он уже успел оправдать задуманное, уже утвердился в том, что все сделанное противу Лешачихихорошо, что дано ему на это некое разрешительное слово и дело, и сам он не подлежит людскому осуждению.
Багровое солнце падало в тайгу. Дымная хмарь затягивала небо. Тревожный надвигался вечер, как и всегда в пору больших лесных пожаров.
Пакля, которой весной конопатил лодку и которая про запас осталасьв кладовке в мешке. Керосин стоял в сенях, а спички всегда при себе носил.
Руки слушались плохо, керосин плескался на пол, когда Секачев мочил им сухую костристую куделю. Ему показалось мало ее, он наполнил керосином две бутылки и упрятал их в глубокие карманы штанов.
Огородом, задами зашел в бор и зашагал ко двору Иванцовых кромкой Черного болота через густые тальники.
Огня в доме Федосьи не было.
Это вызвало дикую ревность за дочь. Будто над ним самим, над Секачевым, совершил самое унизительное насилие чужой, ненавистный ему человек.
Чавкала под ногами болотная жижа, хлестали в лицо гибкие таловые сучьяпочти бежал Секачев и в этом своем помрачении все бормотал, все выговаривал накопленное зло.
Утушили, значит, огонь Раненько поторопились. А не по-людски так-то делать, зятюшка самочинный. Ну-ка, тестюшка, ну-ка, отец осмеянный, собери ты народ да покажи, как худые дела-то делаются и какое наказанье за них бывает! Эй, почто свадьбу втихую править начали? Без отца невесты, без дружков жениховых, без подруг молодой хозяйки. Неладно! Не из тех Анна Кузьмовна, чтобы молчком, воровски уводить ее из родительского дома. Что ж, не поздно поправить оплошку Ну, сватья, не прогневайсямного гостей сейчас набежит. Не просторны твои хоромы, а не тужи. Столов уряжать не надо, нынче и без того сыты и многие пьяны. Вот от веселья никто не откажется. Неповоротно в домуна дворе разноплясы устроим. Темновато И это разрешим. Разрешим! Эй, молодые! Выходите, гнитесь в поясе, встречайте народ гостевой. Ну, сватья, тряхни стариной, выбегай первая с выплясом Попляшешь ты сегодня, ох и покрутишься Эка вы там неповоротливы в доме! Сейчас, сейчас разбудит вас петух-побудчик. Давай, милачок, стукни горячим крылом по окнам, по дверям запертым!
Тепло, радостно вздохнул очутившийся на свободе огонь и робкий еще, то приседая, то вскакивая, торопко побежал от пакли в поленницу дров, что горбилась у дощатых сеней.
Еще можно было остановить этот начальный бег огня, но не остановил его Секачев. Никогда насильственно не тушил он своих костров, они догорали сами Швырнул в оконце сеней горящую паклю, поплескал туда и сюда керосином, снова зачиркал спичками
И опять теперь с диким смешком бежал старик тальниками у Черного болота, а потом пустился неровной кромкой шумящего бора.
Ветер рвал темноту о сучья сосняка, швырял в лицо сухие колючие иглы. Кузьма Андреевич ободрал где-то щеку, почти ничего не видя, дважды падал в какие-то захламленные ямы, но эти его падения и ушибы только подгоняли его в быстром запальном беге.
Ударила молния, высветила согнутую ветром березку, сквозь зеленую зыбь листвы увидел старик крышу своего дома и, наконец, стал приходить в себя.
Он медленно, опустив голову, поднялся на крыльцо.