Старик мог бы еще спастись. Стоило только вышибить единственное, завешенное черным, окно моленной.
Ему послышались сквозь шум огня встревоженные людские голоса, стук в ворота и зовущие крики. Они только подстегнули, укрепили в решении уйти из мира, который уже ничего не обещал, кроме немощи и болезней, сознания своей обузы для других, кроме ожидания смертивсего того, что обычно уготовано старикам.
Он хрипло рассмеялся.
Уличная, далекая от него суета сосновцев, их забота о нем уже ничего не значили для него, уже были ненужными, ему надо готовиться одолеть тот постыдный человеческий страх, эту глупую боязнь смерти и шагнуть туда, куда всегда рвалось его внутреннее существок великой надежде
Все еще коленопреклонненный, Кузьма Андреевич поднял отяжелевшую от нехватки воздуха седую голову. Он был красив, величественен и страшен сейчас в этом горячечном полубреду.
Опять раздались призывные голоса, теперь ближе, явственней.
И вдруг осенило: «Что же молчит он? Надо подать голос. Вина не пил, дурного осуждения не будет Но должно сказать прощальное, напутное слово, укрепить своих в праведной вере»
Теряя свет в глазах, подошел к окну, сдернул занавеску.
Там, в огороде, в свете пожарачерные провалы кричащих старушечьих ртов.
Он постоял в свете свечей в тихой молитвенной позе. Собрал последние силы, откинул форточку, хлебнул воздуха и, пьянея от него, крикнул:
Молитесь!
Ефимья Семенова металась у самого окна, и слова ее разобрал старик:
Не уходи-и, Кузьма! Жива, жи-ива Анна!
Секачев, чувствуя подступающий жар за спиной, закрыл глаза, его наполняло счастье. Дочушка Все, все грехи твои искупит отец. В великой славе уходит он от тебя. И на тебя перейдет его слава, и примешь ты ее с тем, чтобы наставлять других.
За окном моленной все сыпался и сыпался сверху дождь красных искр, падали вниз горящие тесины.
Свечи чадили и гасли.
Все убыстряла свой бег, все стучала молотками в виски задыхающаяся кровь, а сердце, набатно стучавшее сердце полнилось поющей радостью.
И открылось внезапно Кузьме Андреевичу Вдруг услышал он в себе чьи-то бесконечно далекие, стройно поющие голоса. Он ощутил тем большую радость, когда понял, что это были голоса тех, кто задолго до него горел в скитах темных заволжских лесов, но не давался на поруганье слугам царя-антихриста.
Стоя на коленях, он напрягся, глубинная память донесла слышанное и запавшее в детстве, и страстный голос его взлетел и слился с торжественным предсмертным гимном предков:
«Огонь пламень испекше!
Красно очищает,
Жертву живу и добру
В небо возношает»
Буйно и широко хозяйничал огонь: разноголосо шумел, что-то обрушивал в быстро горящем доме и, будто зная, какая готовится ему жертва, гневался, высказывал нетерпение, когда толкался в запертую дверь моленной.
Пора было отворить высокому гостю
Задыхающийся Секачев поднялся с колен, теряя сознание, топча тех красных разбухших змей на полу, дошел и рванул на себя уже подрагивающую от напора пламени горячую дверь.
Вечное солнцекрасная смерть!
Как бы удивленный, огонь помедлил, потоптался у открытого проема двери, затем осторожно, примериваясь, столбом покачался на кипящей краске пола и вдруг сплошным белым валом кинулся на Кузьму Андреевича, подмял его корчившееся тело и рванулся к открытому окну на желанную свободу.
Двумя часами позже на месте дома Секачевых остались одни черные головни. Они едва курились сытым смолистым дымком.
Но еще долго в одной из них то угасал, то вспыхивал во тьме ночи страшный огненный зрак.
Его загасил только дождь. Он пошел поздно, под самое утро.
19651970 г.г.
СУХАРНИКИ
Боже Всевышний! Тобою наказан,
Тобою свободы лишен.
И злыми людями был признан виновным,
В Нарым за пшеничку сужден.
1.
День-то какой разгулялся!
Все шли обложные дожди, перепадали тоскливые дождики, дымчатые мороси скрывали дальние отроги Саяндышали сырым холодом в овальную чашу долины на хлебные зеленя, на редкие березняки по склонам ближних увалов, на деревню, что вытянулась двумя рядами домов у пологого ската травянистой Горушки.
Разъяснило только вчера, долина теперь полнилась теплом парящей земли, жаркое солнце все добавляло и добавляло к этому истомному парному теплу.
У каждой поры года свои избранные краски. Сейчас, в начале лета, окрестные увалы как бы затянуты ярко-зеленым, еще не вылинявшим сукном, только изредка испятнанным наплывами текучего голубого марева да белыми строчками березовых перелесков.
Отсюда, с Горушкиогляд широкий. Хорошо видится светлая накать дороги и рядышком с ней голубой поясок речки Бежанки, что делят долину почти на две ровные половины. Старая дорога открыта вся, а речка в некоторых местах перехвачена белесыми ветлами, издали похожими на стога только что сметанного, еще не почерневшего сена.
Горушка она и есть Горушка, настоящей-то горой когда-то не вышла. Это оплечье того же увала и даже не все оплечье, а нижняя, подошвенная часть его с березовой рощей, молодым подростом и травяной поляной, кой-где меченной невысокими выступами старых замшелых камней.
В июне, пока еще не усохнет, не выгорит на палючем солнце разнотравьекрасиво, утешно на круговой поляне у веселых берез. Каких цветов тут только и нет! Зеленый ворс раскидистого ковра размашисто, крупно расцвечивают ярко-оранжевые жарки, особым, сказочным таинством в этом ковре разбросаны густо-фиолетовые лепестки кукушкиных слезок, и так нежны на темной зелени голубенькие прошвы вероники дубровной, скромных медуниц.
Эту лужайку на Горушке прежде никогда не косиликорысти мало, а потом давно-давно еще прадедами установлено: молодым тут праздничать, сызмалу набираться красот от родной земли. Краса живая приемка человеческим глазом, хорошо западала в души. Вон девкиони же все в деревне завидные вышивальщицы. А и парнифорсистыми их считали в округе. Это правильно размышляли деды: возьмут исподволь молодые в себя красоту и обретут надежный оберег чистоте душ своих, да не подвергнется порче оных чистота духовная.
С вечера, да еще и утром нынче надеялась Варя, что придут сегодня девки и парни на Горушку. Прежде-то уж обязательно приходили, блюли стародавний обычай, ждали светлый Троицын день, готовились к нему. Как готовились. Накануне никто не работалвсе убирались по дому, по двору и мылись в бане. В субботу, кто помоложе, привезут березок, нароют ямок в ограде, противу дома на улице «посадят» те березки в ямки, польют хорошо водой и после всю-то неделю стоят дерева живымився деревня в зеленом цвету. К этому, березовыми ветками украшали наличники окон, ворота, калитки, а какая же радость объявлялась ребятне, когда в доме набрасывали на пол душистую, только что скошенную траву: катайся, кувыркайся вволюшку!
Ну, а раньше, на неделе, в Семикэто в четверг, девки приходили вот сюда же, в рощу, заламывали вети и трепетно завечали: если к воскресенью, к Троице, завянет ветка заломленнаязамуж выйдешь в этом году!
Девки платья надевали на Троицу только однотонные: из розовых, малиновых, желтых, голубых, синих материй. И вот к полудню собирались на Горушке, смотрели заломленные березки, рвали цветы и завивали венки. А парни, бывало, пообчистят скородельную трость из той же березы, навздевают на нее, кто венки, кто цветами увьет-обвяжет и после с девками с общей песней сойдут с горы в деревнюкрасиво, любо смотреть! У парней-то цветы не только на тросточках, а и за ремешком околыша фуражки, в петлях рубах Остановятся на мосту через Бежанку, а тут уж и стар, и млад.
Поют молодые:
Как на этой на долинке,
На широкой луговинке,
На мятой траве, на лазоревой.
Там девушки гуляли
И цветочки ярки рвали.
Веночки плели,
К реченьке несли.
По венкам девки гадали
В быстру реченьку бросали,
Чей венок всплывет,
Милый отоймет
А после этак манерно пойдут девки хороводными кругами по деревенской улице. Ребята, конечно, следом. И тоже поют:
Стой чистый, мелкий березник,
Стой, не рассыпайся,
Стой веселый хоровод,
Стой, не распадайся.
Что только в Троицу из хорошего, веселого не объявлялось для всех! В этот день уж обязательно в каждом доме и блины, и яичница. Ставили ее в печь в нескольких хлебальных чашках или глубоких семейных сковородах. Одну-то посудину кто-нибудь с улицы украдет. Даже радовались старшие, что украдут, нарочно до обеда уйдут из дому к тому же мосту, а двери-то оставят полы. Чашку там или сковородку после парни притащат, поставят на завалину, окликнут хозяйку, потешатся смехом: «Тетка Авдотья, вроде сковородка-то ваша, чевой-то она лежит на улке» Все это, конечно, делалось не из наглого озорства, а по давнему, заведенному обычаю. Ну, а дале, как вернутся семейные от моста, от Бежанки, в которую девки венки бросали, смеху-то в доме! За обедом праздничным детки «строжатся» над старыми домовниками, выговаривают: как так, что яишенку не укараулили, не упредили кражу?!
Сама душа несла прежде молодых на Горушку. Душой-то, наверняка, многие девки с парнями и сейчас тут, а не явились они впервые сюда потому, что начальствующий «актив» загодя оповестил: березняк, он колхозный и частным образом ломать его, рубить, а равно и вытаптывать сенную поляну категорически воспрещается, как опять же угодье есть артельная неприкосновенная собственность и посягательство на нее будет караться установленным порядком. Постановлением же был заклеймен и «религиозный дурман». А Троицын день «актив» объявил рабочим. Всем наличным мужикам и парням надлежало нынче ставить скотный двор для общественного животноводства.
Варе бы наперед подумать, вспомнить о том строгом начальственном предписании и уж не ходить на Горушку, тем более, что она дочь председателя сельсовета! И что ее качнуло Надела береженое кубовое платье, уложила на голове свою русую косу и, не таясь вовсе, явилась вот сюда. А была надежда, что придут девки, не все же страхом придавлены. Тонька Савельева обещала быть, Аришка Стогова.
Ах, тятя-тятенька Украли вы вековечный праздник у молодежи, подняли у парней и девок обиды. Перво, гармошку запретили. Объявили ее кулацким инструментом, а тех, кто частушки пелкулацкими подпевалами. Конечно, под запрет поставили не девичьи «страдания», а те выклики, в которых про жизнь пелось, как в деревне-то все идет-едет. Ну, скажем, такое вот:
Председатель у нас новый,
Что нам делать, как нам быть.
Раньше первым был лентяем,
А теперь он учит жить.
Это о председателе колхоза.
Одно украли у молодых, другое дали. В работе: обойдя старших, верховодитьпожалуйста. Темноту отсталых, конечно, родителей долбать можно и нужно, а если там что-то классовоедоложи, комсомолец, обязан! Ну и старый быт пусть будет молодыми забыттопчи его хлестким словом воинствующего безбожника!
Варя сидела на теплом нагретом камне, поглядывала вниз на деревнютеперь точно что никто из подружек не придет, время-то уж к обеду. Тонька, Тонька И Аришка хороша. И вас страх опоясал накрепко. А что такого! Вон, на что уж мужики, а и они рты позажимали, отдали самих себя чужой воле. Теперь своевольничать не моги, не ослушайсятотчас определят «подкулачником» и после оправдывайся, доказывай, что ты есть тот самый тупой сибирский пим, что ты недопонял, не уловил «текущий момент». И ладно ежели примут во внимание твое оправдательное слово, а то скоро сошлют куда подале: позагинайся-ка, умненький, в тех болотах
Привел Варю на Горушку не только этот ее порыв противленияона уж не впервой отцу по разным таким причинам перечила и до ругни у них доходило. Пришла и с тем, чтобы тут, на луговом украсе, посидеть расслабленно да предаться сладким воспоминаниям. Это здесь в недавнем тридцатом году увидела она Митю как парня, как уже возможную свою судьбу. Это тогда на Горушке родились в ней вот эти памятные и сейчас слова:
Скоро, скоро Троица
Земля травой покроется.
Милый рученьку предложит,
Сердце успокоится.
В прошлом, в тридцать первом, веснойкак раз отсеялись, уже не в шумном девичьем кругу, а наедине сквозь горечь еще теплилась надежда в складном слове:
Скоро, скоро Троица
Земля травой покроется.
Скоро миленький приедет,
Сердце успокоится.
А нынче вот плачется душа: не приедет ее Митя! В далекой ссылке парень, а оттуда, как видно, возврата нет.
Стань она, Варя, перечислять сейчас Где лучшая песельница Ольга, где хохотушка Аннушка, где Зинка-плясунья А где те парни, те первые верховоды, заводилы всяких уличных затей. Где первый гармонист Миша Табунин Всех лучших нет, осиротела деревня, отняли у нее задорную, певучую, игривую молодь. Помнят ли там, в ссылке, парни и девки о Троице? Да живы ли они в Нарымских-то болотах?!
2.
У властиу сласти
С осудом, с открытым укором выложил как-то в присутствии сына эти слова дед Савелий. Так, походя обронил старую поговорку, а запомнилась она, особо обеспокоила Варю, заставила задуматься.
Случайно на улице подслушала от чужих людей и другое: «Ему что, Синягину. Не сеет, не жнет, а сытней других живет».
Все это вспомнилось сейчас, когда наставляла на стол. К ужину пришел Ганюшка, принес литр самогона, и вот плотно засели старшие возле бутыли.
А зачастил соседушко к отцу, да все больше вечерами, вроде бы на огонек. Давно сметила Варя, что же вяжет отца с мужиком. Ганюшка-то кладовщиком в колхозе, возле съестного, теперь шибко дорогого. Ходит он к отцу все задами, крадучись. И не с пустыми, конечно, руками. Потому-то нынче, скажем, мать печет пироги, завтрашаньги, послезавтра блины или оладьи. Прежде в доме Синягиных мяско только в мясоеды, а теперь кажин день щи с душистой баранинкой
Не раз удивлялась Варя, мучилась, жалела родителя: отец и все прочие близкие к нему там, в сельсовете, в колхозной контореони громки на словах, во всем правы и чисты перед деревенским миром. Но вот дома, в семьезаглазно от людей, жалки в большом и малом, в словах и поступках. В компании сейчас бы и председателю колхоза сидеть, да он где-то на культстане. Тоже у родителя частый гостьдавние друзья, первые активисты, теперь вот началят в деревне. Как все разом изменилось! Раньше чуть не в лицо дружков лентяями звали, а нынчелюбо не любо, каждого навеличивай, а нужда какаяпроси, кланяйся и по мелочам.
Позавчера дед Савелий будто угадал Варины мысли, взял, да и бухнул сыну тоже давно известное:
Сколь веревочке не виться, но будет ей конец. Загребут Ганюшку за воровство, строго спросят и с тебя, Иван.
Отец понял, о чем это родитель, в сердцах бросил ложку на стол. Выскочил из-за стола, зло забросался словами:
Хватит, пожил я, когда каждый кусочек с приглядкой ел! Вы Когда жрете похлебку с мясомхвалите, а оближете ложку и нос воротите, рассуждать смеете, иждивенцы!
Слово новое, страшное Теперь много налетело каких-то чужих страшных словоткуда они только и взялись!
Подавала еду Варя сегодня потому, что мать опять приболела и закрылась в горнице. А может снова меж родителями пробежала та черная кошка, опять затяжные нелады. Прежде матери не медово жилось с муженьком «активистом», а сейчас, когда он желанную власть получил и вовсе домой-то является только на обед, да на короткую ночь. Все-то он в беготне, в каких-то делах, на всяких там собраниях, кричит до хрипоты. А то укатит в район. Да не один, а с милашкой Глашкой, что правит в Совете всякую счетную часть. Ладно, что дед Савелий еще в силах, управляет по дому и по двору всякую мужскую работу. Не будь Савелия, не знай бы и что.
Синягин встал из-за стола, выкрутил фитиль в большой десятилинейной лампелампа досадно коптила. Поторопил дочь:
Самогонь налита, а закусочки-то нема. Да хлеб-то я сам порушу!
Варя засуетилась возле печи: подала горячих щей, выставила на стол жареную картошку с мясом, сбегала в погреб за солеными огурцами. Не забыла положить перьев зеленого лука.
Стаканы из застекленного настенного шкафчика Синягин доставал сам. То ли поторопился, то ли неловко руку отдернулстворка по казанкам ладони пристукнула.
А-а, мать ее!
Варя увидела, как морщится от боли отец. Давняя догадка опять заговорила в ней. В чужом доме, хоть и просторен он, а все как-то неповоротно, тесно, что ли Дом этот не отцовФроловых. Вот уж год как далеконько их упрятали и попривыкнуть бы дому к новым хозяевам, ан нет, не принимает он чужих насельников и вот досаждает исподтишка. Варя чувствует, дед Савелий знает, что все еще незримо живеттеперь мается и злобится домовой Фроловых. Да-а, когда-то еще смирится он, а пока вот не терпит непрошенных. Вон, у материу нее то и дело падают на ноги сковородник, ухваты, а то печь хлебы портит, или из питьевой кадки вода побежит ни с того, ни с сего. Все это фроловское, несмирившееся бесит мать. Вчеракак уж так вышло, селенка с полки пала ей на голову, так мать, озлясь, хряпнула корытце об пол, а потом обе половинки и кинула в горящую печь. Как радостно полыхнуло дерево, как взыграло жарким огнем, как проворно кинулось в трубу на волю! Стань Варя считать, что и как не дается в руки, что противится во фроловском доме новым хозяевамне перечислить. Глядите, люди: та же висячая лампа с жестевским абажуром и она дымит, каждый вечер морит чадным угаромс чего бы это? А на днях кошка сбежала со двора: кормильцы, да не те. И последнее: уж куда как пышна перина Фроловых, а и она не мирит родителей