Поставила Варя, что нашлось, на стол, присела на лавку у окнаулица дымилась сумерками, дальние увалы потемнели и отодвинулись.
Пока Ганюшка вытаскивал тряпичную затычку из горлышка бутылки, пока осторожно разливал самогон, Синягин косо поглядывал на свою дочь, уже расслабленный ожидаемой выпивкой, в родительском раскаянии пожалел ее. Надо бы поругатьзапрет же нарушила, на Горушку бегала. Председатель колхоза даве пальцем в окно сельсовета тыкал, по плечу похлопывал, посмеивался: «Вань, глянь чьяй-то девка одна-одинешенька на Горушке нонче мается». Да, дать бы дочери накачкуладно и сам вот слабину оказал, Ганюшку опять с самогонкой кликнул.
Ты бы, Варь, к Тоньке Савельевой сбегала, а может других наших девок на улке встрела. Беседу бы провела, поагитировалатебя девки слушают.
Откачнулись они от меня, коротко вздохнула Варя.
Что так?
Праздника вы нас лишили. Тебя те же девки костерят, а и мне сбоку заодно достается.
Скажи, кто это там рот разеватбыстро захлопнем зевало!
Ну, вот Все-то на окрике, на запретезастращали всех!
Синягин нахмурился, махнул рукой.
Ступай, Варвара. Классовой позиции у тебя нет!
Варя ушла в сени. Там, на нарах в летнее время ее постель под пологом из реденького ситчика. По зимам-то она спит с младшим братиком на полатяхтепло там, вольготно.
Не спалось. Слышала, как отец задергивал шторки на окнах, мало ли кто может подсмотреть, как председатель сельсовета праздничат, а какой нынче день Отец дошел до двери, раскрыл еемать совсем не терпит в последнее время табаку. Едкий махорочный дым набивается даже в горницутрое сейчас засмолят.
Не расслабляла себя для сна, ждала дедовых слов. Как выпьет он, так особо рьяно и принимается шпынять сына, выговаривает ему то самое, что носит в душе и Варя. А ему только вот в такие застолья и выложить напрямки наболевшее, в другие-то разы председателю сельсовета некогда с отцом калякать.
Мужики наконец выпили, похрустели, кто луковицей, кто ядреным огурцом, дружно похлебали щей и снова выпили. После лениво заскребли ложками чугунное дно сковородки.
Не ждала Варя что-либо интересного от Ганюшкичаще смиренно поддакивал начальству, а тут такое выложил, что она разом навострила уши.
Елена моя сказывала ноне, а узнала от ково-то из баб Сандаловых сын, Васька, сбежал из ссылки и ночевал тут, у своей тетки. Вроде подался он теперь на золотые прииски, на Саралу.
Варя насторожилась: это ей в интерес, может, что скажет Ганюшка и о Париловых. Ждала, что отец первым отзовется, но тот, слышно, обгладывал кость.
Дед Савелий теплел голосом:
Хоть на Сарале́ принимают беглых. Они ж там встают за ту же комендатуру и золото моют.
Варя даже откинула край полога, прислушалась. Вот отец небрежно бросил кость на стол, откашлялся и заговорил:
Значит, сбежал вражина! Последнее время перед ссылкой, как и батя, волком глядел на нас
Ты ж его определил на погибель! Он что, кланяться тебе должен, выражать благодарствия
Отец! Все решал исполком, актив
Дед Савелий не отмолчался.
Сказал бы я про ваш исполком-дуролом! Вы с чево начали, вы жизнь свою сластить начали. Ага, лучшие дома в деревне себе позахватывали, на чужих перинах теперь спите, в чужих полушубках ходитепо-волчьи рвали чужое в прошлом годе. Победный праздник себе устроили
Отцу бы обидеться, а он захохотал.
Так, я еще до коллективизации говорил тому же Фролову: что ты на плуг налегашь? Все ваше вот-вот станет наше. Не поверил, дурачина! Все еще верил Советской власти: нэп надолго, нэп серьезно.
Ганюшка всегда примирял отца с дедом.
Ты, Савел, понимай. Тут была борьба: класс на класс. Тут кто ково!
Дед Савелий опять взорвался:
Брехло пустое! Каким сопливым ты это говори, Ганька. Три двора у нас было точно богатых в деревне, так их вовремя кто-то упредилраспродались и сбежали невесть куда. А Фроловы, Сандаловы и другиене кулаки они, а дураки! Обобрали вы их за полдня, потом собрали в одночасье, как тех котят, в лукошко и кинули в гиблы места. Вот вся и борьба в селе нашем.
Кричишь ты нехорошо, батя! сухо отозвался отец. Конечно, загибали, но указание же было сверху: давай, Синягин, гони процент коллективизации! А еще и шептали на ушко: грабь награбленное
Это кто, Фроловы, Сандаловы, Париловы грабители Да они ж первые трудники, у них все своим горбом было нажито! Властью ты пьян, Ванька. Просил тебя и не раз: не суй голову в этот председательский хомут, скоро он тебе шею намылит. Сколько же ты грехов разных на себя в последне время насдевал. Перессорили вы всю деревню, все-то ищете врагов Враги давно в болотах загинаются, а дела-то в колхозе никудышни. Скот отобранный поморили, посеяли ноне кой-как. Ферму поставить не можете, а людей-то на работу гонять вам приходится, в рельсу по утрам звонитекогда это было, чтобы мужик сам себя на труды рельсой подгонял. До-о-жили!
Ганюшка вздыхал.
Суетимся кажин день.
А ваша сутолочьваша бестолочь. За ушко бы вас да на солнышко, таких хозяев! Душу деревни вы покалечили, каких работяг извели
Притихли мужики. Лениво звякнули в тишине стаканы.
Заговорил опять Ганюшка:
Так, я о Сандалове. Сказывал тут Васька: жутко как мрут от голода там наши лишенцы. Почему их так плохо снабжают? Когда тут мы их облегчали, доводили до пролетарьята, думалиништо, обрастут, заживут и там. А оно вона чево
Варя ждала, что ответит отец.
У отца, оказывается, о другом заботушка:
Напишу на Саралу, в органы, напомню, кто он такой, Сандалов.
Слышно, дед Савелий постучал ребровиной ладони по столешнице.
Гляди-и, Ванька, еще одну могилу хошь добавить, а?!
Ганюшка опять глубоко вздохнул.
Рассказывал Васька, как отец умирал в тайге. Такой кряж здесь ходил. Мы с ним вместях в Красной Армии служили. Не было лучше в полку запевалы. Как затянет эту Ты, конек вороной, передай, дорогой, что я честно погиб за рабочих! Ага, плакали бойцы, так уж красиво, так жалобно пел Сандалов.
Гудел Савелий:
Эх-хе-хе В бедности, в безвестье были вы мужики как мужики. Пошто сейчас-то в свободе, в сытости так озлобились на своих же деревенских, так изгалялись над нимиспросите-ка себя по совести! Умом вы зашлись, активисты, какой непрощеный взяли грех на душутакова на деревенских памятях не было. Ну, там кои постарше А старики, а дети-то в чем перед вами, властями, повинны, их-то вы за что на погибель. Нет, будет всему вашему делу и оборот, так вам не сойдет, попомните мои слова, есть он Бог! Эх, кабы вам своим умом жить, а не чужой подсказкой
Слушала Варя, ворочалась на постели, терзалась страшно: жив ли там, в этом трижды клятом Нарыме, ее Митенька?!
3.
Опять вовремя корова не пришла: беги, лазай по кустам у Бежанкитвое это дело, Варя.
Замучились Синягины с коровой. То она переходница, то нынче ялова, не обгулялась. А к тому такая шатучая, что поискать. Днем-то она в стаде. Но теперь не прежне времястадо пастух пригоняет рано, подоят бабы своих кормилиц и пускают их на волю. У других хозяев, как темнеть начнет, вертаются коровки, ложатся в улице у дома на плотный гусятник. А у Синягиныхлетай вот по задворьям, ищи эту незагонную блудню.
Корова-коровушка Давно ли первая мамкина заботушка. А теперь Вот и не доится, еще долго будет ходить безмолочной, а молоко, а сметанка в дому, считай, без переводу. Несут матери, кто из подхалимстватеперь у двух председателей Совета и колхоза все и вся в кулаке, кто по старой памяти, по доброте душевной. Ну, а потом и Ганюшка помнит о Синягиных, носит доброхотные дани. Притащит масла, шутовски перед матерью согнется: «Облегчи, Галинушка!»
Как вот вспомнит об этом Варя, так и дыбнет у нее совесть. По новым-то уставам надо бы родителя, того же председателя колхоза и Ганюшку на чистую воду вывести, да вот не поворачивается язык у такой-сякой комсомолки. Ну, как восстать на родителя. Суды теперь стали строги: скинут мужиков с должностей, а то и посадятзапросто. И кто же будет в накладе? Только не мать, не дед Савелий, не малый братик Вовка, да и ей, Варваре, после всю жизнь носить в себе непрощеную вину: мила доченька-то отца родного за решетку упрятала!
Там, выше увалов, небо еще светлое, трепетное, а тут, в мягкой чаше долины уже густели и сырели зеленые сумерки, лишь местами вода в Бежанке, ловя отсветы высоких перистых облаков, горячо посверкивала на галечных перекатах. Но вот тихо погасла речка, светлая лента дороги, легкий белесый туман потянулся, все ширясь, все поднимаясь по речному понизовью, и странно, пугающе гляделись сейчас над этой пеленой черные верхи старых ветел.
Утишилась деревня, замер дол, только дергач одиноко, натужно скрипел у болотных мочажин.
Варя шла родной деревней с той строгой приглядкой, с которой она ходила теперь по ней. Вот их старый дом, да не дом вовсеизбеночка с заметным поклоном на улицу. Окошки смотрятся черными пустыми глазницамиумирает без хозяев жильеХотели его увезти на скотный двор колхоза, да недостроен еще тот двор. А тут, у старой черемухи, стоял домина ПариловыхМитино родовое гнездо. Там вон, на взгорке, высились дома Табуниных и Сандаловых. На этом, правом же порядке, подряд четырех построев братьев Егоровых нетсвезены, как и амбары, на ферму. И место Глебовых пусто, их-то дом сволокли в МТС. Как же безжалостно выщерблена улица, как выкрошилась деревня! Самое крепкое, самое красивое сломали, развезли, и вот разом сиротски стихла, обредела она. Кой-кто из мужиков горько посмеивается, качает головой в тесном кружке: «Скоро, как дожгем кулацки заплоты и амбары, начнем тесать на щепу уж и свои домики. С бань, однако, начнем». Это мужики вот о чем: все вокруг стало колхозное, все нашенскоетащи, что безнадзорно стоит-лежит. Прошлую зиму топились таким вот способом, а что дальше палить в печахдрова далеко, в хребте Саянском. Раньше как: у каждого две-три, а то и четыре запряжных лошади. Выписал ты дровишек в лесном ведомстве и вози, и нажваривай печь, плиту, железку ли А теперь? А теперь-то своих коньков нет, колхозны же клячи всегда заняты и когда-то там председатель сжалится, даст подводу. Много ли на одной-то привезешь
Варя свернула в переулок, шлепая по мягкой дорожной пыли, пошла к Бежанке. Тут, у моста, частенько ночевали телята и незагонные коровы. «Где-нибудь здесь наша красавица, бодрила она себя. В кустах, где же еще!» Но сколь ни кружилась вокруг лозняков, сколь ни бегала росной травой туда-сюдакоровы нет и нет. «А, шут с тобой! подосадовала Варя. Не доится, придетладно, а не придетхолера ее дери!»
Прошла на мост, где-то на середине его остановилась, пригляделась к воде. Тихо-тихо перекатывалась вода по каменишнику. Звезд на небе не было, но невидимо струилось сверху легкое, неуловимое свечение и вот пятнало-таки черный бархат тихой вечерней воды. Тут, на мосту, слышался запах донной тины и осоки, от толстых деревянных перил отдавало дневным теплом.
«Иди-ка ты к маме родненькой!»гнала себя домой Варя, однако задерживая шаг по деревянному настилу. Вглядывалась, вспоминалавон она Лобная поляна у деревенского края моста. Теперь-то чаще ее телята с вечера копытят и грязнят, ночлежку свою облюбовали. А прежде, по летам, любимое тут место у девок и парней. Пожалуй, до самой страды каждый вечер веселье у речки.
В последний год до колхоза успела и она покрасоваться с Митей на этой поляне. Ах, как плясали «полечку», а после так слитно стояли они на мосту в обнимочку, как сладко мечталось здесь о том будущем, в котором они навсегда рядом
Учились вместе, в одном колодце воду брали, подростками частенько на улице в играх встречались, а не думали не гадали, что сведет их та самая судьба, от которой, похоже, и впрямь никуда не деться.
Стали постаршезапохаживали на рождественские вечерки к Бузаихе и там-то потянуло их к друг другу. Однажды нехитрую, но шумную игру в фанты затеяли. Тот же Васенька Сандалов верховодил на кругу. Выпало, определил Васенька целоваться с Митей. Все это бывало и прежде с другими парнями, но всегда случалось как-то невинноигра же, не боле того! А тут Митя так поцеловал, что у нее и дух захватило. Пунцово вспыхнула она и ладно, что в висячей лампе-семилинейке керосин догоралчадила, мало давала свету. Убежала тогда Варя в куть, просила воды у Бузаихи, долго пила и все соглашалась внутренне с тем, что не из озорства целовал ее Митя, а со значением. Уже расходились с вечеркипарни подавали девкам пальто и шубейки, когда Митя коротко предложил проводить, и она, смятенная, опять залилась краской стыда, молча кивнула ему головой. Ничего такогоникакого объяснения в тот вечер не произошло. Ну проводил, ну поглядели друг на друга под звездами. Попрощался Митя и ушелкрепкий, плечистый парень: чернявое лицо, брови в сильном разбросе, тугой черный чуб из-под белой бараньей папахи.
И дальше так-сяк у них на вечерках.
Об этих вечерках. Прежде-то они проводились в строгих числах, только рождественские, а тут мало-помалу ломаться стало старое, продлевали уже веселые вечера.
Как-то вяло приближал к себе Митя. И уж такое ей в голову пало: «На попятную свернет, он же богатых родителей, а я-то» В каком-то испуге, пожалуй, крепко втемяшилось это в голову и потому однажды пропела в плясовом кругу:
Ко мне милый не подходит
При народе никогда.
Знаю, что его пугает:
Онбогат, а я бедна.
Но и это Митю вроде не тронуло, все-то он медлил с признанием. Вот тогда и кинулась Варя к зеркалу, впервые она к себе с придирчивым вопросом: может не пригожа, неладна собой, нет ли во мне видимого изъяну? Да неткруглолица, кожей бела, вроде фигуристачего еще ему надо Не дура, не полудурья какая и силушка есть: ни вилы, ни литовка, ни топор-колун из рук не выпадет!
Скоро сказала себе Варя, что люб ей Митя, что он ее суженый. Она, да и вся-то ровня ее из девок в те двадцатые годы еще не метались в чувствах, не меняли парней по налетной прихоти. Сошлисьполюбились и засылай-ка ты, соколик дорогой, сватов к моим родителям, готовь веселую свадьбу.
Не робость удерживала Дмитрия Парилова от жданного объяснения. Какое время-то шло-накатывалось. А такое, что красноярские мужикинаверное, не только красноярские, называли его коротко: безголовье. Начиналось, уже гремело победное «наступление социализма по всему фронту». Вот и озирались те, кто позажиточней, уже чувствовали, ждали разора, беды. Собирались вечерами пахари, круто дымили цигарками, вздыхали: дорого обойдется это безголовье народу, как это можно крепкого хозяина, главного хлебороба зорить?! Да, кто-то там и в стороне, а мужик всегда в бороне
И вот Митино положение: как смущать девку обещаниями, связывать ее словом, когда и за свою судьбу уж никакого ручательства нет.
Все же забылся на какое-то время Митяопьянила и его первая безрассудная любовь. Только решился поговорить с родителями о свадьбе, как хлынул и в Сибирь девятый вал коллективизации.
Под расстрел в деревне никто не попалуспели убраться богатенькие, на шахты в Кузнецк сколько-то зажиточных мужиков угнали, а в ссылку по роковой очереди «активисты» определили многих.
Наивные, поистине темные сибиряки, наслышанные, знавшие о прежних политических ссыльных, которые очень безбедно отбывали свой срок в богатых охотничьих и рыбных угодьях, думали, что с приходом Советской власти все это будет изжито, а тут вона что: снова да ладом! И не вот уголовников, «политиков», а простых мужиков-работяг зачли в «заклятые враги» и гонят туда, куда и верно Макар телят не гонял Это как так, это неслыханно в сибирском миру!
Последний раз встретились уже перед увозом семей из деревни. Вечером тропкой по-над речкой пошли они и не могли наглядеться друг на друга, наговориться, нацеловаться. Они еще не знали, что такое будет эта ссылка для обреченных, для Мити, как она оборвет их любовь.
Ждать буду! клялась Варя.
Им обоим наивно мнилось, что ссылкаэто временное, это же простой переездпусть и под конвоем, на новое место жительства. Они вспоминали рассказы о ссыльных царских временничего же страшного!
Письмаэто обязательно! твердо обещал Митя.
Пиши Бузаихе. У нее племянника толкают с вами же. Его именем и подписывайся на конверте, а то мой крутой тятя тебе известен.
Прощались уже на свету. Нежно розовело небо над увалами, мягко зеленели их круглые шапкиэтот последний день на родинедень Николы вешнего выдался на редкость хорошим: земля в легком весеннем дыхании тепло прощалась со своими пахарями. Их свозили в Ужур на железнодорожную станцию.