Так, вражеска вылазка! Норовят богомольных раззудить. Чтобы разная там темнота на Советску власть злобиласьпроиски!
Скор ты, однако, на громкие слова. Как заученное бубнишь.
Черемшин покривил сухие заветренные губы. Сухо посоветовал:
Не заговаривайся, Алешка, и не зырь на меня такими глазами. А если у тебя с Аненкой любовь вяжется, так ты ее в боевом порядке тяни в комсомол. За ней и другие наши девки вступят. Моя Клашка согласная, сагитировал холеру! Вот бедакосынки красной для нее нет. А что коса Долой пережиток, обрежет Клашка косу завтра же!
В разные часы приходят к одной и той же сосне вздымщик и сборщик живицы. Даже в разные дни Но хорошо знают они дневные тропы друг друга. Алексей прикинул, где сейчас могла быть Аннушка. Сегодня ей начинать обход от Сохатиного лога, от той сосны, которая с развилиной Парень затягивался самокруткой, мысленно шел за девушкой. Теперь от Беличьей гривы она к балагану пойдет, ведра полные
Он торопился, он чуть не бежал. С утра надо бы увидеть девчонку. И как в голову не пришло! На свиданье к Чулыму она, конечно, не явилась вчера. Мучается, батюшка ей такого наговорил А как и вправду на что худое решится
Ведра у балагана стояли полные, коромысло брошенодурной знак! И накомарник валяется Алексей кинулся в балаган. Оконце малое, пыльное и застойный полумрак по закопченным углам избушки. Пусто на лавках, на широких нарах только рыжеет травная подстилканет Аннушки. Может, под навесом за бочками присела. Нет и за бочками!
Он боялся спуститься к озеру.
Там, за сосновым подростом, плескалась вода, прохаживался ветер, раскачивал старые сосны, что росли по бровке высокого берега.
В глаза ударило синее. Алексей тяжело осел на землю, хотел и никак не мог проглотить подступивший к горлу комок. Старенький, до боли знакомый платок Аннушки Синий с крохотными белыми крапинками Сам с плеч упал, сбросила?! Ей было уже все равно
Он опустил голову, устремился взглядом вниз. Чашу озера закрывала яркая зелень молодых сосенок, и только у корневищ проглядывала узкая полоска воды. Алексей медленно перевел взгляд влево, в просвет и вдруг увидел ее, Аннушкуживую Аннушку!
Вскочил, чтобы броситься к ней, но тут же и остановил себя. Не надо, пусть побудет одна, ей надо подольше побыть тут одной. Плачет Как же он устал, и как хорошо ему! Вон и бурундуку хорошо. Стоит себе легким столбиком на нижней ветке сосны, блестит глазенками и насвистывает. Ну, весельчак!
Она плакала.
Но это были уже благодатные слезы умиротворения.
Неразумная! И помышлять-то о смерти насильственнойгрех тяжкий. Ну, зло отцовское, воля его непреклонная Крут характером тятенька, но пройдет ослепление, все рассудится, все со временем образуется. Алеша на свиданье к Чулыму звал. Когда плакат прибивалиглаза у него были самые чистые, без обману глаза
А какая кругом красота! Солнце, голубень неба. И такое вековечное торжество жизни во всем. В соснах только молиться чистой душой. Весь бор в солнце, в птичьем звоне и веселых посвистах, в единой песне о великой любви ко всему сущему
Девушку мучила совесть. О матери забыла Разве бы она позволила своему дитю с жизнью кончать! С той жизнью, что под сердцем выношена, что в родовых муках явлена. Не без того, для каждого рано или поздно выпадают черные дни, так ведь преходящи они! Недаром же наставляла родительница:
«Аще внидешь в некое прегрешенье, то есть тому разрешенье: духовная аптека исцеляет грехи всякова человека. Возьми цвет чистоты, изотри в горшке безмолвия, просей ситом рассуждения, всыпли в котел добрых дел, положи дров послушания, подлей воды от слез молитвенных, подожги огнем божественной любви, перемешай веслом братолюбия, дай покипеть усердием к Богу, разливай целомудрием, простужай милостынею, вкушай со страхом Божиим и будешь одарен Всевышнего милосердием и тако исцелеши. Аминь».
Ободрили слова матери, и совсем легко стало Аннушке, надежно. И все отцовское умалилось и отступило. Ничего, тятенька, что Алеша из мирских, что в комсомоле Главное, сердца бы слились, а там сама жизнь все на свои места поставит, как сказал Шатров. Увидеть бы сейчас Алешу, припасть бы к нему и замереть от счастья. А потом говорить и говоритьвлюбленное сердце говорит долго
Аннушка решительно встала, вся потянулась своим тонким девичьим телом к голубому небу, к солнцу, к соснам, что шумели сейчас так ровно и величаво.
И опять в надежде, в этой яркой радуге души, сами собой пелись простые слова, слова той единственной песни о любви, которую она знала:
«Уж как царь Давид по садику гулял.
Я люблю! Я люблю!»
Глава четвертая
1.
Хранила память сосновцев и то, что не прост он был, Секачев, вовсе не из темных людей.
Долгое время Кузьма Андреевич служил лесником, бывал в кругу прежнего уездного начальства, не раз плавал и ездил до Томска к своим единоверцам за разными установлениями, а были среди них и первостатейные купцынарод грамотный, в вере крепкий.
Помнится, так хорошо подняла его, как и всех старообрядцев Россиикончилось для них тяжкое духовное безвременье, дарованная царем 17 апреля 1905 года свобода исповедания старой веры.
Заметно сдал за последние дни старик. Еще больше осунулся, заострился бледным лицом, даже зачес высоких седых волос и широкая расправа бороды как-то усохли и болезненно опали. Одни лишь зеленоватые глаза его по-прежнему ярко горели под лохматыми бровями.
Секачев никогда не любил свое легкое, сухонькое тело, часто изнурял его разной работой, а теперь вот само все валилось из рук, все теряло ближний и дальний смысл. Часами сидел в ограде и с тихой печалью смотрел туда, за огород, на синий кедровник, который укрывал родные могилы.
Живым все давным-давно выговорено и все услышано от них. Это свои, усопшие, еще ждут его слов, многих отчетных слов Раньше, занятый суетней жизни, он не успевал с этим отчетом, хотя помнил, всегда помнил о своей нерасторжимости, о сыновьей подчиненности тем, кто ушел и лежал на погосте в торжественной тишине вечного покоя.
Он не показывался в деревнезачем? Все, что было там, за его двором, за улицей, за бором, за тайгойвсе разом отодвинулось, измельчало, потускнело и стало еще больше далеким и ненужным. И все чаще, после разговоров с самим собой, приходили мысли о ненужности и собственной жизни. Что мог из земногоотдал людям, жене, детям, что давалибрал, а давали мало, неохотно, да и то сказатьдовольствовался немногим, всегда больше думал о достоянии духовном.
Секачев понимал, что его захватывает стариковская тоска, предчувствие, быть может, близкой смерти. Сон вещий видел: церковь достроитьжизнь достроить, кончить. Плохо она заканчивается. Грешно отдаваться унынию, этой страшной тоскеон давно готовил себя к смерти, но вот трудно усмирить собственную слабость даже и тем посохом жизни, каким всегда являлась для него молитва.
Сухотился, в больших скорбях страдал Кузьма Андреевич. И хорошо зналэто дочь причина его теперешних страданий.
Захваченная, ослепленная любовью, она жила уже отдельной жизнью от отца, уже навсегда отделилась от него, всем своим существом тянулась к другому человеку. Будь это свой, из староверов, парень Она уходила в тот ненавистный ему дом у Черного болота. Оскорбленная гордость отца и верующего человека никак не мирились с этим.
Так много ждал от Анны! Самая смышленая из трех дочерей, любимый последышек Всегда думал, надеялся, что ей передаст святые книги для учительства других, уставщицей, блюстительницей после себя хотел оставить в родном кругу староверов, заступницей перед Богом за себя, за отцов, дедов и прадедов.
Теперь, когда Секачев ощутил всю тяжесть прожитых лет, когда терял опору в жизни, в нем поднималось и другое, что много добавляло к его мучениям и духовным слезам.
Падала у людей вера в Бога.
Трудно вершить духовный подвиг, жить по заповедям Божьим. А теперь разрешено властью и вовсе забыть о них, совсем отрешиться, как от дурмана Не сегодня и не вчера зачалось, конечно, неверие. Но и то правда, что с каждым годом многим становится некогда думать о Боге, о заповеданном свыше. В прихотях, коим и числа нет, увязают алчные люди, тонеют душой. Рабы страстей своих, они все больше поклоняются теперь ими же сработанному, многоликому и сменному миру вещей, самодовольно освящая его не более, как холодным понятием об этих мертвых вещах. Все больше работается вещей, все больше открывается всяких балаганных и прочих увеселений Все крепчекрепче всяких цепей привязывается с наклонной головой человек к машинам, к железу и прочему, что точно облегчает, вроде бы скрашивает земное бытие, но никогда не может дать самозванному хозяину жизни того единственно высшего счастья, которое приносит радость веры в Бога. Той истинной веры, котораяживая сила на все времена и какая одухотворяет все и вся, возвышает человека над каждым добрым делом, очищает от грязи и лжи скоротечного бытия и ведет к самой главной его мечтевечности.
Звякнуло и раз, и два железное кольцо на калитке. Кузьма Андреевич тяжело встал с крыльца, где сидел, и пошел открывать. Он знал, догадывалсяпришла Ефимья Семенова.
Ефимья была не одна, следом за ней в ограду ввалился Сафонтий Шарпановвысокий могучий старик с пронзительными черными глазами. Пришел он с мешкомдавно вызвался заново обрядить в крепкие кожи святые книги и вот, видно, решился, наконец, сделать доброе дело.
В доме гости трижды совершили крестные метания в иконный угол и молча сели на лавку. По тому, как сели, по затянувшемуся молчанию Секачев сразу понял, с чем пришли к нему эти люди, которых он всегда тепло привечал. Чувствуя себя виноватым, Кузьма Андреевич неожиданно потерялся, краснел лицом и суетился с нехорошей стариковской угодливостью.
Не сразу, а все же соблазнил пришедших чаем. Ефимья отнекивалась, но Секачев так просил выпить по единой чашечке травного, что Шарпанов боднул лохматой головойставь! и сам достал лучины для разогрева самовара.
Уже за столом, шмыгая острым носом на желтом плоском лице, Ефимья, наконец-то, начала ожидаемый разговор.
Тоска тебя гложет, исхудал ты совсем сложив губы дудочкой, старуха дула в глубокое блюдце и косовато посматривала на Кузьму Андреевича ленивыми распаренными глазами. А ведь и нас тоже твое гнетет. И в горести, но и в надежде обретаемся.
Секачев винился лицом, давая смелость в разговоре всегда осторожному Шарпанову. Ровно гудел Сафонтий:
Ползут по дворам слухи, что Анна твоя с комсомолом вяжется. Это что жа, значит, без наученья она растет-поднимается, а?! Думал ты, Кузьма, куда дочь твоя загинат
Кузьма Андреевич скорбно покачал головой.
Как не думал! И разговор у нас был не единожды. Это, знаете, чужу беду руками разведу, а своей-то толку не дам
Оно, конешно согласилась Ефимья. Только должон помнить, кто ты такой есть, Куземушка. Не токо осталец святого благочестия, молитвенник наш, заступник! Через это на высоком нашем почете. На тебя, на дочь твою другие постоянно глядят-озираются. Распустишь девку, какой же с других спрос! А нонче тако само время, что отпускать вожжи молодым никак нельзя.
Ефимья медленно отодвинула пустую чашку, вытерла чистым платочком темные губы, улыбнулась до блеска начищенному самовару, но тут же и отяжелела раскрасневшимся лицом. Знаю, Кузьма! То-то и оно, что много потачек теперь желторотым от властей дадено. Вот и пошли дети на родителев. Сегодня у деток баловство, а завтрагляди, воровство. Приглядишься, ан детки-то уж и не отцовски. Покуда кормишь сопливых, покуда поднимаешь на ногитвои, а вырослине спросят куда и зачем потянут. Охо-хо, до каких времен мы дожили
Секачев опять засуетился, кинулся с мешком Сафонтия в свою боковушку, сложил книги, едва вынес поклажу.
Вот, уладь заново, у коих листы подклеить. Клей-то добрый есть ли? Ну, ладно.
Семенова торопливо встала из-за стола, холодно зашуршала длинными черными юбками. Поднялся с места и Шарпанов.
Успокой насраскачай себя и поучи дочь! Ага, не все словом кротости, пройдись палкой по кости Ефимья остановилась у двери и опять потрясла крепко сжатым кулачком. Перед Богом за нее ответ держать будешь, сам ты сказывал. Или забыл?!
Сафонтий осторожно поддакнул:
По мяса́м Ничево ей не станется. Верно, палка нема, да даст ума
Июльский день тянулся долго. Белое палючее солнце недвижимо висело над разморенной от жары тайгой.
В стареньких, подшитых пимах Кузьма Андреевич опять сидел в тени на крылечке и снова думал о своем.
Права Ефимья. Нельзя попускать отцовскому чувству! Надо вразумить дочь, надо. А напрасно накричал на Анну у конторы. Огласка вышла, нехорошо. Зло тогда пенной струей взыграло. Да повстречай он на ту пору Лешачиху, кажется, башку бы ей свернул. От Марфы шелродного брата едва узнала. Тихая теперь сестра Ладно, что женатый сын тут живетобъютил, в дом к себе взял. В район хочет везти мать. Эх, племяш. Не лечат больничные порчу, не лечат. Клин-то клином вышибают!
Секачев засиделся на крылечке, забыл, что дело его кричало. Собрал в дровеннике снесенные курицами яйца, отнес решето в сени, а когда вернулся во двор, то уже утвердился в той мысли, что следует сходить к Лешачихе, добром просить ее и о сестре, и о дочери. Пусть не корыстится, отведет свои заговоры от Марфы да сына откачнет от Анны. Что толковать! Не во сласть оно, унижение. А что делать? Подопрет вот так, и заплачешь, да побежишь, как тот бычок на веревочке. Ничто! Не переломится его спина от поклона. Только полегче, полегче, Кузьма! Дерганым стал ты в последние дни. А будешь и дерганый, и какой угодно. Свалится вот такая беда, и поневоле дурить начнешь.
2.
Не на худое дело вроде бы шел Кузьма Андреевич, а шел с опаской. Стыдобушка мучила: кому кланяться идет К Лешачихе, пропади она пропадом! И еще тревожило: не заметил бы кто, что к Федосье ходил, не разнес бы после по деревне. Узнается опять, поймут, зачем это он ходил ипозор, позор!
Был вечер, в окне правления артели горел свет. С крыльца увиделось, что Иванцева что-то вязаладалеко отставляла спицы и шепотом вела счет легким шерстяным петлям.
Он стоял у порога весь с порывом вперед, только руки прижимал к бокам, одергивал раздражение: тихо, тихо, Кузьма. Просителем ты, униженным просителем
Федосья справилась с собой, подавила нахлынувшее враз смятение, а кроме того, и страх подступилзнала, придет Секачев и придет гневный. Ну, как ему не прийтиМарфа умом тронулась и дочь из-под воли родительской вышла Подобралась на лавке, смерила вошедшего долгим взглядом и, улыбнувшись одними глазами, уколола легкой нарочитой насмешкой:
Эким ты на меня петушком, Кузьма. Опусти-ка крылышки да мостись на жердочку, не стой воротным столбом. Садись, батюшка, коли пожаловал!
Секачев осторожно утвердился на шатком табурете возле самой двери и с вызовом вздернул бороду. Ему тоже хотелось как-то уколоть Лешачиху, да она опять опередила его.
Догадываюсь, сколько ты зла подкопил, гостенек.
А ты думала на огонек я заглянул
Давно потухли огоньки наши, вздохнула Иванцева, вздохнула тяжело, по-женски, так что у Кузьмы Андреевича что-то тронулось в груди, и он невольно подумал: «Баба, как есть баба!»
Федосья неторопливо перебирала в руках вязанье, поглядывала на плохо освещенный стол.
А знаешь ли, Кузьма, когда-то часто ждала я тебя на огонек Мы с тобой жизнь прожили, впервой встречаемся один на один, и я уж откроюсь. Все равно старое уже закопано и слезами закапано Женился ты, а я все-то на глаза тебе показывалась, ждала, что догадаешься и придешь. После присушить хотела, да опомнилась, семью, бабу твою пожалела, а доведисьутопила бы в своей любви. Ты смолоду-то соколом летал, лестно было залучить такова
Дивные слова слушал Секачев. Маслило сердце признанье, размягчало Но поднималась и настороженность: улещает, улещает ведьма, ишь что талдычит!
За Марфу прошу!
За сестру?
Ты, Федосья, тово дрогнул голосом Кузьма Андреевич. Зачем ты ее изурочила, а? И дочь в сетя затягиваешь. Фамилию зоришь пошто?
Иванцева опять вздохнула за столом.
Эх, Кузьма Считала, что куда больше мудрости у тебя в бороде. Так я думала, что крепок в Боге. Да-а маловер и суеверен! И не дерево ты крепкое, не прутовье куста гибкова, а травина слабая. Остынь, не дичай глазами-то. Да и я хороша. Тут давеча подумала: травы мы с тобой сохлые, разметные, Куземушка
Сразу был понят Секачевым обличительный намек. Он заерзал на табурете.
Бес-от силен!
Силен, силен князюшка тьмыэто я знаю. А только тебе-то помнить бы надо, что с невинной головы и волос не упадет, если Бог не попустит Теперь касательно Марфы Не причинна я в слабости твоей сестры. Она мне дороги не переступала, зачем ее трогать? Прислали бабы Агашку, просили помочь. Ежели не знаешь, так скажу. Степан стал ночами являться к Марфе. Сам смекни: в обличье мужа от того черного князя посол приходил. Вот я и остерегла, научила, как именем Божьим отвадить непрошенного гостя. Скажу, дело это страшное, да не моей волей всякие помощи для человека установлены. Видно, не выдержала Марфа испытания и моя ли тут вина! А, может, без того сама по себе она тронулась, голова-то у ней слабкая, ты же знаешь! Ну, ждала ежедневно Марфа тьмы ночной, в темноту и сошла